понятно, Димон, почему у тебя в бизнесе не сложилось сразу, почему ты назад вернулся, не солоно хлебавши, - сидел и думал я. - Решил деньжат по лёгкому нарубить, в новую жизнь на дурнячка вписаться, как ты это с первых рабочих дней тут у нас на предприятии практиковал. И не безуспешно. Мотался тут из сектора в сектор, из отдела в отдел как стрекоза крыловская - порожняк годами гонял, переливал из пустого в порожнее, бурную деятельность имитировал. Ну и про свою гениальность мифическую трендел, про свои немыслимые способности. И тебя слушали старики, особенно из цехов; слушали и жалели, деньги бешенные платили… И ты решил, попрыгунчик, уверовал в то, что тебя и дальше будут слушать и жалеть все кому не лень, будут на руках носить, платить тебе за твои сопливые и лживые сказки бабки… Но ты ошибся, дружок, прогадал. Потому что в бизнесе - там не так как в НИИ живут и работают люди, совсем-совсем по-другому. Там всё устроено просто и жёстко одновременно, как и в любой банде гопников. Там есть главарь, пахан или хозяин, у которого все деньги фирмы и власть. А все остальные сотрудники там - рабы, которые отличаются друг от друга лишь стажем работы и величиной заработков. Всё! Качество и достоинства человека там в расчёт не берут: какие у рабов могут быть качества и достоинства?!... Поэтому-то, при такой прозе жизни и при таком раскладе, там слушать никто не станет сказки про какую-то гениальность и про талант: они в бизнесе никому не интересны и не нужны даром, они чужды и даже враждебны там. И платить за них никто, соответственно, не станет из собственного кармана - а не из государственного, как у нас тут всем платят, и не дуют в ус. Дураков, чистоплюев и ротозеев там нет в принципе. Там делец на дельце сидит - и дельцом ещё погоняет… В этом и заключается, между прочим, главное отличие социализма от капитализма - в отсутствии духовности и сантиментов. Там, у капиталистов, у фирмачей, ты получил задание от пахана, от главы фирмы - будь добр исполнить его качественно и в срок. Капризы, слёзы и отговорки не принимаются, как и больничные листы или запои. Исполнил - получил заслуженное бабло и домой отдыхать поехал, водку пить и баб трахать: твоя миссия выполнена. Не исполнил - на три буквы пошёл. И немедленно! Сюсюкать и слюнявиться там с тобой фирмачи не будут. Вон сразу пошлют, да ещё и обзовут мудаком вдогонку… А ты к таким отношениям не привык, Димон. Наоборот, привык королём по Филиалу ходить в течение 10-ти лет и небожителя из себя корчить. Вот и вернулся к нам в богадельню опущенным “петухом”. И будешь сидеть тут до смерти, наверное, с твоим-то говённым и невыносимым характером!...»
13
После своего возвращения в институт на Филях весной 92-го года я с Голубовским уже редко виделся. В то время я бросил курить и почти не бывал в курилках. Да и когда заходил в туалет, Димку там почему-то не видел. Где он и с кем курил? - Бог весть. Мне он никогда не был близок и дорог. Больше скажу: он мне с первого дня знакомства категорически не нравился, противен был. Перечислю коротко - чем, - в добавление к тому, что уже было сказано.
Первое. Ко всем своим “достоинствам” и “талантам”, больше мифическим или рекламным, чем реальным, он был ещё и запойный алкаш, нажиравшийся до зелёных соплей каждую субботу у себя в квартире. И если бы не мать его, врач-гинеколог из Одинцовской гор’больницы, он бы долго не протянул - однажды умер бы от запоя, от остановки сердца… Сердобольная матушка спасала его, алкаша, лечила, ругала, прятала водку: это когда дома была и могла контролировать сына, в ежовых рукавицах держать. Но и тогда он находил способ успокоить душу - уходил на улицу, якобы погулять, - и там надирался с местными алкашами, возвращался назад в лоскуты. А если мать была на работе, - он дома устраивал кутежи. Да какие! Причём, пил, как правило, один: в компаньонах он, как настоящий алкаш, не нуждался. После выпитой водки начинал жрать нещадно духи, лосьоны и одеколон, благо что дама качественного парфюма много было: матери больные дарили. Редкий понедельник поэтому Димка появлялся на службе бодреньким и здоровым - это когда матушка в выходные рядом была и крепко держала его на привязи. Если же матушки дома не было, повторю, Голубовский уходил в глубокий запой, приезжал на службу помятый, чумной и неработоспособный, и от него весь понедельник густым и ядрёным перегаром за версту разило как от ликёро-водочного завода. Отсюда у него и серьёзные проблемы с сердцем, и какая-то сногсшибательная потливость. Алкоголь был его бичом. С какого именно возраста? - не знаю…
Второе. Голубовский патологически боялся женщин - старых и молодых, всяких. Поэтому и не был женат, дожив до 40-летнего возраста. Причём, у него даже и любовниц не было никогда, случайных связей: боялся человек к молодым девушкам приблизиться и дружбу им предложить, интим. А уж влюблялся ли он в кого или нет в школе и училище? - история о том умалчивает. А в душу к нему не заглянешь: она была плотно скрыта от нас. Друзей же у него в институте не было никогда, кому бы он мог открыться, потрепаться-пооткровенничать за рюмкой водки... Поэтому-то ничего про его амурную жизнь и не было нам, его сослуживцам, известно. Может, он и вовсе был голубой. Но утверждать подобное я не могу: у меня нет свидетельств его гомосексуальных связей.
Могу сказать в этом плане только одно: он очень хотел жениться. Это была у него навязчивая идея. Понимал парень, что ходить до 40-ка лет холостым как-то не очень прилично. Поэтому раз за разом обращался к нам, его молодым коллегам, чтобы мы познакомили его с какой-нибудь одинокой дамой. Причём разговаривал об этом с каждым поодиночке, тет-а-тет: стыдился разговоров и сплетен, которые разлетались быстро по Филиалу. А он не хотел, чтобы знали у нас про его трусливое с женщинами поведение. Но только было это с его стороны напрасно: шила в мешке не утаишь, и людям рот наглухо не закроешь.
Мы по-молодости шли Димке навстречу, знакомили с девушками его, если такие были, - и одинокими, и замужними, которые не прочь были завести интрижку на стороне для разнообразия и веселья, для поднятия тонуса. Димон приезжал на встречи, - но сразу же, с первых минут при виде дамы начинал нервничать, хмуриться и трястись, обильно покрываться потом, вонять по-козлиному так, что сидеть рядом с ним становилось ну просто никак невозможно. А потом он и вовсе поднимался и убегал, якобы по делам. А на другой день придумывал причину, почему ему девушка не понравилась.
И такое повторялось десятки раз даже и на моей памяти. А потом, когда это всё до чёртиков нам надоело, подобная свистопляска пустопорожняя, - мы плюнули на истерика-Голубовского, твёрдо уяснив для себя, что без-полезно к нему кого-то водить, что он всё равно поднимется и убежит - потому что патологически боится женщин.
И в нашем 11-м отделе было несколько молодых одиноких дам, ровесниц Димки, пусть и с детьми, зато с отдельными квартирами, кто был бы не прочь установить с ним интимные отношения: парень-то он был здоровый на вид, этакий волосатый и бородатый мачо, карьеру хорошую делал, высоко взлететь обещал. Голодные девушки и клевали на это, мечтали такого охомутать, чтобы потом за него, окольцованного и зацелованного, спрятаться, семью на нём построить и всё остальное. Они просили нас, молодых парней, приглашать их на пьянки-гулянки отдельские, приезжали, принаряженные, напудренные и напомаженные, и тёрлись возле Голубовского так похотливо и страстно весь вечер, так напористо, что и у дряхлого старика, как нам со стороны казалось, появилось бы горячее желание с каждой немедленно совокупиться… Но только не у труса-Димки, который от них, по максимуму оголённых и возбуждённых, по максимуму похотливых, шарахался как от чумы, а потом и вовсе домой уезжал, даже и не допив рюмки. А наутро жаловался нам, что девушки какие-то не идеальные у нас работают - слишком вызывающе себя ведут, что и смотреть тошно. А ему-де нравятся тихони, скромницы и умницы: только на таких он, мол, жениться готов, только таких ждёт и ищет.
Мы в ответ ухмылялись и махали руками досадливо, слушая подобный бред не единожды. Потому что понимали и чувствовали, что крепыша-Голубовского легче на козу рогатую затащить, чем на живую и здоровую красавицу… «Ну и пусть себе онанирует дальше, мудила грешный, - думали мы, расходясь по комнатам, - коли ему суходрочка больше нравится…»
Третье. Димка был патологически жадным и мелочным до неприличия человеком. Поэтому-то и друзей у него не было никогда и нигде: ни в школе, ни в училище, ни у нас в институте, - только одни знакомцы. Это и к девушкам тоже относится: какой даже и самой терпеливой и невзрачной дурочке нужны подобные скупердяи-жлобы?!
Я с мелочностью Голубовского столкнулся быстро, в первый же год после поступления на службу в Филиал. И произошло это самым банальным и прозаическим образом. Однажды я купил себе книгу утром у одного нашего институтского спекулянта-книжника, отдал за неё все деньги, какие были в кошельке. На обед ничего не осталось. А тут Димон подвернулся в коридоре, который в первый год возле меня как похотливая кошка тёрся: чтобы я задачи ему решал, которые он самостоятельно не мог осилить. Я и попросил у него рубль в долг до завтра по простоте душевной… Он поморщился, покряхтел недовольно: не любил никому в долг давать, - но отказывать мне не решился, чтобы не портить отношения, дал руль, на который я сходил и пообедал. Димке же пообещал рубль на другой день вернуть.
А на другой день я заболтался в курилке: то с одним дружком постоял, потрепался, то - с другим, то - с третьим, - у меня товарищей в Филиале как-то сразу много образовалось, как я уже ранее говорил. Я даже уставал от них, а потом и вовсе прятался. Короче, про долг я совсем забыл, не вернул его вовремя. И уже перед самым обедом к нам в комнату заходит Голубовский собственной персоной, подходит ко мне и шепчет на ухо:
- Сань. Ты мне рубль не хочешь отдать, какой вчера брал?
Он-то, оказывается, этот рубль всё утро ждал - изволновался весь и издёргался!
- Хочу, Дим, конечно хочу! - ответил я пристыжённо и полез в сумку за кошельком. - Извини, что сразу не отдал: заболтался с парнями, ну их всех. На, Дим, бери. Спасибо тебе, что вчера выручил, и извини ещё раз.
Я отдал деньги, и Голубовский ушёл, просветлённый и успокоившийся. А у меня после этого резко испортилось настроение на целый день. В чём, безусловно, был виноват я сам, что вовремя долг не отдал. И, тем не менее… Поступок сослуживца сильно меня тогда удивил - и расстроил одновременно. «С евреями этими надо ухо держать востро, - с грустью думал я до конца работы. - И никогда не сдружаться с ними, не обращаться за помощью, не брать ничего в долг. А то потом от стыда и дерьма не отмоешься».
Почему-то другая история тогда вспомнилась и целый день назойливо лезла в голову, произошедшая со мной ещё в «Альтаире». Там я тоже однажды денег у товарища одолжил, у Кости Метлицкого. Три рубля взял в пятницу до понедельника: не помню уже на что. А в понедельник отдать забыл, закрутился за выходные. Я вообще про тот долг забыл и не вспоминал про него две недели. И Костя мне ничего не говорил, не напоминал про трёшник. А потом мы стояли с ним в столовой на раздаче, и я,
