Настя сняла с головы лёгкий платок, расстелила его в лужу. Ткань опустилась на дно, образовав над собой озерцо чистой воды. Мальчик с жадностью припал к воде.
Настя достала из узелка пустую бутылку, набрала воды.
Выбрались на шоссе, прошли пару километров и вновь увидели разбомблённую колонну: разбитые и горящие машины, распряжённые повозки и с трупами лошадей в оглоблях, несколько брошенных танков. Много трупов. Среди них негромко стонали обессилевшие раненые.
Маша услышала слабый, полный муки голос:
— Добей…
В тени разбитой машины лежал мужчина в пиджаке, гражданских штанах, заправленных в сапоги. Развороченный ужасной раной бок покрыт тёмными сгустками крови, над которыми роились мухи. Посиневшие губы, потухший взгляд.
— Возьми камень, добей… Пожалей… — едва слышно просил он.
Подошла Настя. Водой из бутылки смочила раненому губы. Маша прикрыла рану пиджаком.
— Дядя раненый, как и я? — спросил сынишка Машу.
Маша прикрыла своё лицо ладонью, молча тряхнула головой, подтолкнула сына вперёд.
К полудню догнали группу бредущих беженцев: десятка полтора женщин с детьми и несколько раненых красноармейцев без оружия, в грязных, с засохшими пятнами крови повязках.
Устало сгорбленные спины, ноги шаркают по дороге. Маленькие дети за спинами, как рюкзаки. Дети побольше, словно привязанные к рукам матерей, волочатся чуть сзади.
— Куда? — спросила Маша, присоединившись к трём последним женщинам.
— К своим…
— Далеко?
— Кто ж знает… Как догоним… Если догоним.
К вечеру вышли к маленькой деревне, расположенной метрах в двухстах от главной дороги.
У крайнего дома встретила широкотелая баба лет за сорок, сердито замахала руками, закричала:
— Идите, идите от греха! Никто вас здесь не приветит! Не дай бог немцы придут, а у вас, вон, красноармейцы ранетые… Они ж дома наши пожгут!
— Хоть поесть дайте детишкам да раненым нашим… Нищим в старину, и то подавали…
— Две улицы в деревне… Вы толпой-то не ходите, а по каждому порядку разделитесь…
Сжалились селяне, подали беженцам кто хлеба, кто картошки, а кто и сала немного.
Ночевали на берегу речки за селом.
С утра толпа беженцев вышла на шоссе. Количество бредущих людей увеличивалось: к толпе прибивались отставшие от шедших впереди, одиночки и группы со стороны. Потерявший надежду одиночка в коллективе обретает жизнь. Особенно, когда неизвестно, куда и сколько придётся идти, когда нет уверенности, что где-то тебя ждут и помогут.
Над разбегающимися в панике женщинами и детьми частенько пролетали немецкие самолёты. Из кабин беженцев с любопытством разглядывали улыбающиеся лётчики, стреляли из пулемётов.
Перепуганные дети вопили над лежащими недвижимо или стонущими матерями. Живые перевязывали раненых, отрывали детей от мёртвых и вели за собой. Тех, кто не мог идти, перекрестив, оставляли на обочинах, в тени деревьев:
— Бог поможет…
Больше надеяться не на кого.
— Не ходите в город, — посоветовал вышедший к толпе дедок с седой растрёпанной бородой, в овчинной безрукавке и заношенном треухе, не смотря на жару. — В городе немцы. Всех беженцев отправляют в лагерь. А там, рассказывают, не кормят и не поят. Сколько прибывает новых, столько и умирает старых.
— Куда ж нам податься, дедушка? Везде немцы…
— Не везде. В Барановичах, говорят, немцев нет. Это кружной дорогой, туда, вон, сворачивайте, — указал дед. — Речка там, Щара. Мост был. Можа, не разбомбили ещё.
Надежда, что есть возможность пробраться к своим, придала беженцам силы.
Рядом с Машей шла тихо плачущая молодая женщина, вела за руку молчаливую девочку лет четырёх.
Серёжка, чувствуя горе, взял девочку за свободную руку, молча пошёл рядом.
Маша с другой стороны взяла женщину под руку.
— У всех горе, — сказала негромко. — А своё горе всегда самое тяжёлое.
— Сына я потеряла, — прошептала женщина сквозь всхлипывания. — Ехали в машине… Бомбёжка… Командир помог вылезти из кузова, убежал с сынишкой в лес. Я вдогонку… А после бомбёжки командир с сыном не вернулись. И кричала я, и искала… Нету…
Ближе к вечеру потянуло свежестью, запахло тиной, рыбой, рекой. Справа от шоссе услышали кваканье лягушек.
Все обрадовались: река, о которой говорил дед.
Вышли к реке. Раненые бойцы, не раздеваясь, пошли вброд. Но с той стороны раздались выстрелы и злорадные крики:
— Что, к своим захотели? А ну, геть назад!
Красноармейцы заторопились назад. Двое вскрикнули, погрузились в воду…
Женщины оцепенели от ужаса.
Раздался истошный вопль:
— Тика-ай!
Толпа шарахнулась от реки.
Заночевали в лесу.
Утром беженцев разбудили звуки недалёких пушечных выстрелов, взрывы, стук пулемётов. Когда стрельба утихла, вышли на шоссе. Через полчаса ходьбы увидели расстрелянную колонну беженцев, четыре советских танка.
Военные в форме советских танкистов деловито ходили по шоссе среди лежащих тел… И стреляли из пистолетов в раненых!
Танкисты говорили друг с другом по-немецки. И на танках не было, как положено, красных звёзд! Немцы!
Толпа кинулась бежать.
Но пулемётная очередь из танка остановила беженцев и заставила их лечь на землю.
Подошёл военный в форме советского танкиста, приказал, махнув рукой:
— Aufstehen! (прим.: Встать!)
Стоял в позе господина, ноги на ширине плеч, руки скрещены на ягодицах, покачивался с пятки на носок, ждал, пока беженцы поднимутся. Поторопил нетерпеливо:
— Los! Los!
Призвал к вниманию, подняв руку вверх:
— Аchtung!
Подумал, вспоминая русские слова, указал вдоль шоссе:
— Ви… ходить… там. Sie verstehen? Понимайт?
Увидев кивки испуганных женщин, продолжил, указывая направо и налево:
— Es ist kann nicht nach rechts, es ist kann nicht nach links (прим.: нельзя направо, нельзя налево).
Уверенно, как военачальник войскам, указал ладонью движение вперёд:
— Nur Vorwärts! (прим.: только вперёд!).
Указал в сторону, предупредительно покачал пальцем, указал наверх, изобразил жужжание самолёта, ладонью показал пикирующий самолёт, сжавшись в комок и потрясая плечами, показал, будто он стреляет из пулемёта:
— Бж-ж-ж… Ду-ду-ду… Бум! — раскинув руки в стороны, изобразил взрыв. Спросил весело: — Sie verstehen?
Убедился, что перепуганные женщины поняли его, снова стал в позу господина, указал вдоль шоссе, приказал:
— Marsch!Marsch! Rasch vorwärts! (прим.: Марш! Быстро вперёд!)
Другие немцы, не обращая внимания на русских беженцев, бродили по дороге, потрошили узлы и сумки убитых, выбирали понравившиеся им вещи.
Обходя лежащие на дороге трупы, шарахаясь от луж крови, перепуганные беженцы заторопились вперёд. Собственно, они продолжили идти туда, куда и стремились.
Прошли с километр, расстрелянная колонна скрылась за поворотом.
И вновь на дороге стоял советский танк. Советский ли?
На броне лежали трое раненых с окровавленными повязками. Красная звезда на башне.
— Вы наши? Советские? — спросила женщина, шедшая во главе колонны беженцев.
— Наши… — невесело отозвался один из раненых и кивнул на звезду на башне.
— Там, — женщина повернулась и указала в хвост колонны, — тоже четыре советских танка. Только танкисты немецкие. Народу расстреляли на дороге — ужас!
— Немцы, говоришь?
Раненый постучал по башне, позвал:
— Командир!
Из люка выглянул танкист, с любопытством оглядел обступивших танк женщин и детей.
— Женщины говорят, там четыре наших танка.
На лице танкиста зацвела радостная улыбка.
— Только танкисты — немцы. Людей много поубивали.
Танкист помрачнел, стукнул сжатым кулаком по краю люка.
— Слазь, мужики. А мы съездим, посмотрим, что там за немцы на наших танках.
Раненые, помогая друг другу, с трудом сползли на землю, отошли на обочину.
Танк пожужжал стартером, взревел и, лязгая гусеницами, помчался по шоссе.
Толпа беженцев побрела дальше, а через несколько минут за спиной у них загрохотали пушечные выстрелы.
Беженцы остановились, повернулись в сторону боя. На лицах смесь радости, ожидания, опасения.
Раздался сильный взрыв, всё стихло.
Плечи у людей опустились, головы склонились, как на похоронах…
***
Из леса, поодиночке и группами, выходили красноармейцы. Одни с оружием, другие без оружия и без головных уборов. Увидев движущуюся по шоссе толпу, останавливались. Некоторые поворачивались и убегали в лес. Другие, переждав, пересекали шоссе и шли своей дорогой.
Дети плакали от усталости и голода. Друг с другом почти никто не разговаривал, но реплик слышалось много:
— О, господи!
— Да за что ж такие мучения?
— Проклятые немчуры…
На одном хуторе хозяева встретили беженцев враждебно:
— Идите, идите! Не дай бог, немцы нагрянут, перестреляют нас!
На другом обозвали нехристями и натравили собак.
Уже стемнело, когда вошли в крупное село.
Встретил толпу в начале улицы кряжистый пожилой мужик с двумя вёдрами воды на коромыслах через плечо и железной кружкой в руке.
Остановил беженцев, молча подняв руки кверху.
Когда толпа охватила его полукругом, объявил мрачно:
— Приютим, поесть дадим, что сможем. Ночью по селу не ходите, не велено. Спать в клунях будете (прим.: клуня — большой сарай).
— Кем не велено? — спросил раненый.
— Кто приказал, тем и не велено, — мрачно, но без злобы буркнул мужик.
— Сам-то кем будешь?
— Старостой меня назначили, за порядком следить, — отмахнулся от надоеды мужик.
— Чё сердитый такой, староста? — приставал всё тот же раненый.
— Не с чего песни петь, не Первомай ныне. Чи я с чисельником попутал? — рассердился мужик.
Женщины зашикали на раненого.
Мужик опустил вёдра на землю, пристроил кружку между вёдер, разрешил:
— Пейтя, хто хочет. Вода колодезная, холодная.
Машу, Настю и ещё с десяток беженцев отправили в огромный сарай, где уже отдыхали женщины с детьми и раненые. Несмотря на то, что на улице была ночь, им принесли ведро молока и три краюхи хлеба. Поев и накормив детей, женщины стали укладываться спать.
Рядом с Машей лежал раненый лётчик, который то ли что-то напевал негромко, без слов, то ли стонал от боли. Изредка просил:
— Аккуратнее… Не заденьте ногу.
Заметив, что Маша принюхивается к странному запаху, горько усмехнулся:
— Гангрена… Запах смерти.
Проснулась Маша рано. Сразу увидела сидящего лётчика. Обхватив ладонями бедро, он качался вперёд-назад с закрытыми глазами, мычал, словно баюкал себя.
Услышав шевеление, открыл глаза. Попытался улыбнуться, но получилась страдальческая гримаса. Прошептал пересохшим ртом:
— Не даёт спать, зараза…
— У меня два бинта есть, давайте я вам повязку поменяю, — предложила Маша.
Продолжая баюкать себя, лётчик на предложение не ответил.
Маша достала из кармана бинты, подползла на четвереньках к лётчику.
Сапог был только на здоровой ноге. Голая стопа раненой ноги опухла и почернела. От ноги шёл тошнотворный запах.
«Гангрена», — вспомнила вчерашнюю мрачную шутку лётчика Маша.
Осторожно тронула пальцем стопу.
— Там не болит… Кранты… Болит здесь, — пробормотал сквозь зубы лётчик.
Маша глянула в искажённое гримасой боли лицо лётчика.
Закрыв глаза, чтобы не видели его слез, лётчик почти шёпотом застонал-запел:
Дивлюсь я… на небо… та й думку… гадаю:
Чому я… не сокіл, …чому не… літаю…
С трудом облизал пересохшим языком потрескавшиеся губы, отрицательно качнул головой:
— Не трать бинты, сестрёнка… Там ногу отрезать надо… Да хирурга
