захламлённое и грязное административное здание, приказали вычистить и вымыть.
Женщины таскали мебель, мыли стены и полы, а на окне сидел небритый полицай с винтовкой, курил, сплёвывал на вымытый пол и пытался умно рассуждать:
— Ну, вот, хто вы таки е? Вы е беженки. А почему бегёте? Потому как вы е жёны советских командиров, потому и бегёте. Германское руководство доброе, вас не расстреливает, как жён красных командиров. Кормит. Можно бы вами попользоваться, как бабами… Но на вас же без слёз не глянешь! Да вас и с великой голодухи не захочешь! Как только с вами командиры спали…
Когда Маша мыла окно на первом этаже, к ней со стороны улицы подошла женщина, боязливо сунула в руки небольшой узелок, шепнула:
— Тут поесть немного…
И торопливо ушла.
Маша учуяла запах хлеба. Спрятала узелок за пазуху.
Вечером их пригнали к детям.
Маша кинулась искать сына. Он сидел на том же месте, где она оставила его утром.
— Мам, есть хочу… — прошептал обессилевший мальчик.
— Сейчас, Серёжа, сейчас.
Маша вытащила из-за пазухи узелок, торопливо развязала его.
Рядом с Серёжкой лежал сынишка женщины, с которой Маша разговаривала утром. Голова свалилась набок, рот открыт, мухи ползали по губам, залезали в рот. Маша почувствовала нехороший, трупный запах.
— Весь день спит, — прошептал Серёжка. — Даже пить не хочет, я ему приносил.
У Маши задрожали губы и скривилось лицо. Она отвела сына чуть в сторону. Трясущимися руками развязала узелок, в котором оказался кусочек хлеба и две варёные картошки. Половину хлеба дала сыну. Мальчик с жадностью прожевал и с трудом проглотил сухой хлеб. Маша дала ему картошку, есть которую мальчику было легче.
Подошла мать ребёнка, села рядом с умершим сыном. Сказала спокойно:
— Отмаялся.
Отогнала мух, сняла с головы платок, накрыла страшное лицо мёртвого ребёнка. Завыла негромко, страшно скривившись.
Вечером полицаи принесли бадью с горячей похлёбкой.
— А кому вкусной горячей похлёбочки! — весело, как зазывала на базаре, голосил полицай. — Становись в очередь со своей посудой! У кого посуды нет, залью в рот!
Маша растерянно оглядывалась по сторонам. У неё ни миски, ни банки не было.
— На, — протянула консервную банку соседка. — Моему уже без надобности.
— Спасибо, — прошептала Маша.
Стали в очередь, растянувшуюся вдоль двух стен.
— Мам, дай, я баночку подержу, — попросил Серёжка.
Маша отдала сыну банку.
Подошла их очередь.
— Держи крепче, пацан, не урони! Второй раз не налью! — весело предупредил полицай и щедро плеснул в банку жижи. Горячая жидкость выплеснулась из банки на руки ребёнка. Он вскрикнул, выронил банку…
— Следующий! — крикнул полицай, ухмыльнувшись. И поторопил: — Проходи, проходи, вы свою порцию получили. Добавки не положено, все жрать хотят.
Маша подобрала баночку, в которой оставалось пара глотков похлёбки, отвела сына в тень.
Серёжка скулил, дул на обожжённые руки.
Маша поняла, что Серёжка здесь не выживет. Да и она тоже.
— Допей, — протянула она баночку сыну.
— Не буду! — обиженно отвернулся сын.
— Допей! — приказала Маша. — Ты мне нужен сильный.
Мальчик серьёзно посмотрел на мать, взял баночку, выпил остатки похлёбки.
Когда полицаи ушли, Маша побрела вокруг двора, внимательно осматривая стены. В дальнем конце двора стык железобетонных плит закрывала металлическая ёмкость, похожая на бадью для мусора. Вверху плиты соприкасались не полностью, и положены были так, что внизу промежуток между ними расширялся.
Когда стемнело, Маша повела Серёжку к ёмкости.
Пространство между стеной и ёмкостью густо заросло жёсткой колючей травой и крапивой. Прижимая сорняки к земле, Маша на четвереньках пробиралась вперёд, ощупывая стену. Серёжка полз за ней. Вот плита кончилась. Промежуток между плитами больше четверти, голова должна пролезть. А где пролезет голова, там пролезет и тело. Но пролезть мешал металлический прут, торчавший горизонтально над землёй.
Маша пальцами стала раскапывать землю, расширяя проход. Хорошо, что земля была рыхлая.
Углубив проход, решила протиснуться в него. Изорвав одежду, ободрав плечи и бёдра, неимоверно изогнувшись, смогла пропихнуть тело на ту сторону, в заросли чертополоха.
— Серёжка, ползи ко мне! — прошептала Маша.
Серёжка молчал.
— Серёжа! — сердито зашипела Маша.
Серёжка молчал!
Маша забеспокоилась. С трудом развернувшись в колючках, она просунула голову в дыру… Прислушалась… И услышала мирное посапывание. Серёжка спал!
Серёжка лежал недалеко, но достать его было невозможно.
Подумав, Маша попыталась отломить длинный стебель чертополоха, чтобы им разбудить Серёжку. Но отломить прочный стебель у неё не получилось.
Протиснувшись наполовину туда, откуда она так стремилась бежать, Маша стала бросать землёй в спящего сына.
Сын спал!
Рука нащупала большой ком земли. Прицелившись, Маша бросила ком в сына. Серёжка захныкал.
— Серёжа, сынок! Иди ко мне! — позвала Маша.
— Ну чё ты… — в полусне недовольно хныкал сын.
— Просыпайся, сынок! Просыпайся, миленький…
Маша ещё раз бросила в него горсть земли.
Серёжка заплакал громче.
Маша испугалась. А вдруг плач не понравится охраннику? Наверняка их охраняют.
— Серёжка, быстро ко мне! — в полголоса приказала она, как приказывала раньше, когда сын не слушал её.
Сын недовольно зашевелился.
— Иди ко мне, мой хороший, иди ко мне. Нам надо домой, к папе…
— К папе?
— К папе, малыш, к папе! Иди ко мне, быстрее.
Сын, наконец, пополз к ней.
Маша попятилась из дыры. Снова порвала платье и ободрала плечи.
Протиснувшись сквозь заросли чертополоха, вынырнули в какой-то переулок.
Оглядываясь во все стороны, держа сына за руку, Маша шла по переулку. Переулок примкнул к улице… И Маша чуть не наткнулась на двух патрульных, неторопливо шедших по тротуару. Она отшатнулась к стене и предупредительно закрыла сыну рот ладонью.
Патрульные прошли.
Решив, что ночью двигаться опасно, Маша нашла закуток между домами, втиснулась в него вместе с Серёжкой и тут же заснула.
Проснулась от пения птиц, от тепла, от неудобного камешка под боком.
Саднило ободранное тело.
Она пошевелилась, чтобы лечь удобнее. Проснулся Серёжка, заканючил, не открывая глаз:
— Ма-а-ам, куша-ать…
Маша вытащила остатки хлеба и картошку. Подумав, хлеб спрятала: когда ещё удастся достать еды! Картошку дала сыну. Проглотила голодную слюну.
Серёжка открыл глаза, схватил картошку, жадно запихал в рот.
— Не торопись, сынок, вся твоя, — гладила мальчика по голове Маша. — Ешь медленнее. Быстро съёшь, не успеешь наесться.
Выбрались из укрытия, пошли по переулку. Встретили пожилую женщину с корзиной, прикрытой тряпицей. Глянув на Машу, та охнула, перекрестилась:
— Господи, какая ж ты ободранная!
Маша тронула платье, лохматившееся, как у нищенки. Оправдалась:
— Бомбёжки… Не скажете, где шоссе на Барановичи?
Женщина посмотрела на исхудавшее, грязное личико Серёжки, тяжело вздохнула, укоризненно покачала головой. Сунула руку в корзину, достала два яйца, протянула Маше.
— Сырые. Выпейте сейчас же, не дай бог, разобьёте. Сама тоже выпей — ты обессилеешь, ему не поможешь. В Барановичи на восход держитесь, вон туда.
Женщина показала направление, тяжело вздохнула, покачала головой, перекрестила беженцев.
— Ох, грехи наши тяжкие… Ладно, мы страдаем — есть за что. А дети безвинные за что страдают?
Ушла, безнадёжно махнув рукой и качая головой.
Два дня брели по шоссе. Жара, ревущие самолёты над головой. Разбитая и сожжённая техника на обочинах. Вздувшиеся, смердящие трупы лошадей, а, нередко, и людей.
Маша теперь знала, как это — просить милостыню.
Не для себя просила, для сына.
В деревнях иногда подавали. Но чаще гнали:
— Много вас, беженцев, всех не укормишь. Мы, вот, сидим на месте, кормимся. Вам чего не сидится дома?
Серёжка обессилел до того, что не мог идти. Маша привязала его к спине полосой ткани, найденной меж разбитых машин. До войны Серёжка весил двадцать килограммов, сейчас едва ли пятнадцать. Но для Маши и пятнадцать родных килограммов за спиной были тяжёлой ношей.
Солнце жарило голову, в горячем черепе билась только одна мысль: «На восток… На восток… Там свои…».
Забрели на хутор — крепкую усадьбу на широкой поляне у дороги.
Неторопливо вышел пожилой хозяин. Стал, упёршись руками в изгородь из горизонтальных жердей, выжидающе уставился на Машу.
— На Барановичи правильно иду? — спросила Маша.
— Правильно. Только у немцев там склад, — указал рукой вперёд. — Вчера поймали, кто мимо шёл, заставили рыть могилу. И расстреляли. Вправо идите. А километров через пять снова на дорогу возвращайтесь.
Велел подождать. Неторопливо вернулся в дом, принёс крохотный свёрток с чем-то съестным. Тяжело вздохнул, оправдался:
— Много вас…
Маша с благодарностью приняла свёрточек, поклонилась в пояс, перекрестилась, хоть и была атеисткой.
Долго шла указанной дорогой. Прошла пять километров или нет — трудно сказать. Но когда дорога стала уводить на юг, решила вернуться на шоссе.
По дороге то и дело ехали машины, мотоциклы и бронетранспортёры немцев. Кое-где догорала смрадным дымом советская техника.
Увидела под дорогой огромную дренажную трубу, по ней перебралась на другую сторону. Спряталась в стогу сена. Развязала узелок, который дал хуторянин. Нащупывая круглое в узелке, радостно надеялась, что там яйца. Оказалось — несколько червивых яблок и кусочек хлеба. Ну что ж… И на том спасибо… Покормила Серёжку, сама съела одно яблоко. Уснула.
Проснулись ранним утром.
В мирное время таким утром надо бы восхищаться: тёплое солнышко, свежий воздух, щебет птиц, кукушка где-то кукует… Автоматная очередь дятла всё испортила.
Доели два яблока, побрели дальше.
Было уже жарко, когда вошли в какое-то село.
Чувствуя, что вот-вот упадёт без сил, Маша остановилась, опёрлась о низенький заборчик у небольшого дома.
Из дверей вышла старушка с ведром в руках, страдальчески посмотрела на прохожих.
— Дайте попить, пожалуйста, — едва слышно попросила Маша.
Старушка поставила ведро у крыльца, вышла из калитки, взяла Машу под руку:
— Пойдём, милая…
Завела в дом, усадила за стол.
Рогачом выдвинула из печи на загнетку чугун, налила две миски борща, поставила перед беженцами. Положила несколько варёных в мундирах картошек.
— Ешьте, горемычные. Хлеба нет, с картошкой ешьте.
Серёжка жадно набросился на еду.
— Не торопись, сынок, — попросила старушка. — Съешь, я тебе ещё налью.
Серёжка недоверчиво посмотрел на добрую бабушку, поблагодарил, откусывая неочищенную картошку:
— Шпащиба…
В дорогу старушка дала Маше узелок с варёной картошкой.
— Сажали скотину кормить. Да некого теперь кормить: немчуры и свинью, и корову, и овец порезали… Дедушку маво убили… Не хотел он отдавать им… Беженцам, почитай, каждый день большой чугун борща варю, помогаю. Хоть и без мяса, а всё ж еда.
Шли полем, в сторону лесочка. Из леса навстречу выехал мужчина на двуколке (прим.: «легковая» повозка на двух колёсах). Проехал мимо, потом остановил лошадь, крикнул:
— Гражданка, подойди ко мне.
Маша недовольно повернулась. Назад идти не хотелось: каждый метр пути для неё был тяжек.
Подошла молча.
Мужчина протянул ржаную лепёшку, пропитанную маслом:
— Я
