домой еду, мне ни к чему.
Маша дрогнувшей рукой взяла лепёшку, прижала её к лицу, упиваясь вкусным запахом, низко поклонилась, тихо заплакала.
Мужчина тяжело вздохнул, крякнул, безнадёжно мотнул головой, словно выпил стакан крепкого самогону, тронул вожжами лошадь.
Маша сошла с дороги на обочину, села в тень куста, отломила половину лепёшки, поделила себе и сыну.
Серёжка жадно впился в лепёшку. Посмотрев на плачущую мать, успокоил:
— Ты чего плачешь, мам? Нам такую вкуснятину дали! Мам, я ничего вкуснее никогда не ел! Жирная… Солёненькая!
Маша тихо плакала. Солёными были её слёзы, которыми она смочила лепёшку, когда прижимала к лицу.
В одном месте их догнали люди, возвращавшиеся с работы. Километра три несли Серёжку на руках.
= 4 =
Уставшая до невменяемости, на третий день Маша доплелась до Барановичей. Ничего не соображая, брела через пути железнодорожной станции. Наткнулась на немецкий патруль. Её отвели в комендатуру.
Немецкий офицер в комендатуре брезгливо оглядел оборванную, грязную Машу с безвольно прильнувшим к её спине истощённым ребёнком.
— Цыган и прочих бродяг мы изолируем от общества, — проговорил по-немецки с презрением.
Сидевший у стены мужчина в гражданском костюме перевёл чуть по-другому:
— Таких, как ты оборванцев германская власть уничтожает за ненадобностью.
— Ich bin Volksdeutsche. Ich spreche auf Deutsch (прим.: Я этническая немка. Я говорю по-немецки), — неожиданно для себя соврала Маша.
Офицер с брезгливым любопытством окинул взглядом её ещё раз.
— Вот во что превращаются немцы, жившие под властью советов… Где твой муж?
— Муж врач. Когда началась война, его арестовали, как неблагонадёжного немца, и отправили в Сибирь, — продолжала врать Маша вперемешку с правдой.
— Почему тебя не отправили вместе с ним?
— Я в это время гостила у подруги в деревне. Когда вернулась, соседи предупредили об аресте. Я ушла, не взяв из дома ничего. Даже документов.
— И куда же ты брела?
— Сначала просто бежала от ареста. А потом услышала, что немецкие войска взяли Москву. У меня в Москве родственники, решила идти туда.
Офицер усмехнулся:
— Ещё не взяли. Но пока ты будешь брести до Москвы, непременно возьмём. Ладно…
Офицер задумался.
— Пусть ей выдадут аусвайс, — приказал он переводчику. — И… кусок хлеба, что-ли, дайте ей…
Переводчик отвёл Машу в комнату, заставленную шкафами. За письменным столом сидел похожий на упитанного бухгалтера круглолицый мужчина в голубых нарукавниках на резинках и в очках-колёсах.
— Выпиши ей аусвайс, господин офицер велел, — распорядился переводчик. — И пожрать ей чё-нить дай.
— У меня не столовая, — огрызнулся «бухгалтер».
— Господин офицер велел! — повысил тон переводчик.
«Бухгалтер» пошарил в ящике стола, вытащил четвертушку засохшего хлеба, бросил на стол.
— Нет у меня ничего!
— Спасибо… — в полголоса поблагодарила Маша, жадно схватила засохший хлеб и прижала к груди.
«Бухгалтер» вытащил из стола папку, достал формуляр, макнул ручку в чернила.
— Фамилия, имя отчество, дата и место рождения…
Каллиграфическим почерком он заполнял документ.
— Национальность?
— Фольксдойче…
— Какая ты, к чёрту, «дойче»… — «Бухгалтер» пренебрежительно покосился на Машу. — Хохлушка ты!
Так и не стала Маша немкой.
Полицай отконвоировал Машу в лагерь для женщин на окраине города.
Кивком поприветствовал охранника на пропускном пункте, мотнул головой в сторону Маши:
— Переводчицей велено. По-немецки ботает круче, чем я по фене (прим.: по фене ботать — говорить на воровском жаргоне).
— Пойдём… «переводчица», — скептически проворчал охранник и зашагал вглубь лагеря.
— Вон там шрайштуба, — указал на каменное здание. — Если надо будет переводить, вызовут туда.
Маша поняла, что «шрайштуба» — это Schreibstube, канцелярия.
— Ну а, чтобы не скучно было, — полицай ухмыльнулся: — хе-хе, дам тебе завидную работу. Вон с теми бабами похлёбку варить будешь.
По соседству со шрайбштубой — видимо, чтобы легче контролировать — на металлических треногах висели два огромных котла вёдер по двадцать каждый, под которыми горели костры. Женщины лопатами, вырубленными из досок, помешивали варево. Варево пахло скверно, но оно пахло едой!
У Маши потекли слюни.
— Бабоньки, примайте помощницу! — весело прогорланил полицай. — Не забижайте!
Он указал на женщину с мешалкой, сказал Маше:
— Здесь она старшая. Слушайся её.
Втянул носом воздух, сделал блаженное выражение лица:
— Ах, вкуснятина! Что там у вас, согласно меню? Пшённая похлёбка с головами солёной трески? Да это же фирменное блюдо местного ресторана! Особенно, когда головы немного протухшие. У рыбы, не у вас!
Полицай сплюнул, скривившись от отвращения, и пошёл к себе.
Серёжка учуял запах варева, очнулся, зашептал бессильным, горячечным голосом:
— Мама, кушать! Мама, кушать! Мама, кушать!
Трясущимися руками Маша достала из узелка засохший хлеб, который ей дал «бухгалтер», осиплым голосом, более похожим на шёпот, взмолилась:
— Полейте, пожалуйста! Он сухой хлеб не сможет ёсть!
Женщина положила мешалку на край котла, молча забрала у Маши сухарь, бросила его в котёл, притопила мешалкой.
Маша бессильно заплакала. Она поняла, что Серёжка лишился еды. А похлёбку им дадут неизвестно когда.
— Миска есть? — спросила женщина с мешалкой. — Или котелок?
— Нет… — сиплым голосом, сквозь спазмы, сжавшие горло, выдавила Маша.
— Охо-хо!.. — осуждающе вздохнула женщина. Отошла в сторону, из кучи вещей вытащила консервную банку, дала Маше.
Маша торопливо приняла банку, трясущейся рукой протянула к котлу.
Женщина выловила лопатой утопленный хлеб, плюхнула его в банку, подождала, пока с лопаты в баночку стечёт жижа.
— Мама, кушать! — словно бредил Серёжка. Он до сих пор был «прибинтован» к спине Маши.
— Подожди, пока остынет, — предупредила женщина. — Пацана не обожги. Сама тоже поешь. Мёртвая ты ему не нужна.
Мимо них со скрипом прокатилась большая тачка, которую тянули четыре женщины. В тачке, как небольшие корявые поленца, лежали детские трупики.
Старшая заметила испуганный взгляд Маши.
— Да, вот так вот. Голод, вши, грязь, расстройства желудков…
Поработать переводчицей Маше не удалось. Утром всех детей и женщин лагеря построили в колонну и погнали на вокзал. Пинками и прикладами набили в теплушки столько народу, что севшие без сил на пол рисковали быть затоптанными. Со временем некоторые смогли всё-таки присесть и даже прилечь вдоль стен.
Поезд набрал скорость, остаток дня и всю ночь мчался на запад, не останавливался, укачивая задыхающихся от нестерпимой жары людей. Душный смрад висел в воздухе, потому что дети оправлялись там, где сидели и стояли. Да и взрослые тоже. Дышали через рот, чтобы не чувствовать вони.
Сутки без воды.
Две женщины умерли.
Поезд замедлил бег. Гудок паровоза прозвучал, словно панический вопль о помощи. Те, кто приник к щелям, высасывая из них свежий воздух, увидели надпись: «Городок».
Городок! Это та станция, куда Маша с сыном приехали, перебираясь жить к мужу.
За время поездки ни еды, ни воды арестантки не получали. Все изнывали от жажды.
Дверь пронзительно завизжала, приоткрылась. Поток свежего воздуха ошеломил всех. Женщины и дети сидели и лежали, не двигаясь.
Охранник, открывший дверь, отшатнулся от вонючего воздуха, хлынувшего из вагона, выругался:
— Verdammte Scheiße! Wie sie stinken! (прим.: Проклятое дерьмо! Как они воняют!)
Сдавив нос пальцами, раздражённо что-то требовал. Наконец, Катя поняла, что требовал охранник.
— Он говорит, чтобы умерших выгрузили!
Два трупа с рук на руки передали к двери и вынесли на улицу.
— Скажи ему, что мы пить хотим. Воды!
Заплакали дети, заголосили женщины.
— Trinken! Wasser! Geben Sie uns Wasser! (прим.: Пить! Воды! Дайте нам воды!) — закричала Катя.
— Тринкен! Вассер! — кричали женщины.
— Ruhig! Schmutzige russische Schweine…(прим.: Тихо! Грязные русские свиньи), — выругался охранник, сорвал с плеча винтовку, передёрнул затвор и направил дуло на женщин.
Женщины замолчали.
— Воды! — негромко попросила сидевшая ближе к выходу женщина и протянула охраннику крохотный золотой крестик.
Охранник заинтересованно уставился на крестик. Взял его, кивнул головой:
— Gut (прим.: Хорошо).
Жестом приказал ждать, ушёл.
Держа сына поперёк туловища, Маша пробралась к дверям, осторожно выглянула. Почти рядом с дверью стоял ещё один охранник, скучающе ковырял носком сапога землю. Повернувшись спиной к двери вагона, медленно пошёл вдоль путей.
Неожиданно от себя Маша схватила Серёжку под мышки, и почти вывалились из вагона. Тут же юркнула между колёс под днище. На той стороне стоял товарный состав. Грохот сцепок побежал по составу, вагон двинулся… Маша нырнула под него, перекатилась через спину вместе с сыном на ту сторону, едва не попав под колёса…
У неё и мысли не было о побеге, всё получилось спонтанно.
Скоро они были за пределами станции. Прячась за кустами, вышла на дорогу, ведущую на северо-запад. В той стороне должен быть посёлок Крынки, где она жила с мужем. Там остались знакомые, может быть они помогут выжить.
От станции до Крынок около тридцати километров. За сколько дней она с сыном на руках дойдёт до Крынок? За три-четыре дня… В Крынки идти надо. Там есть врач. У неё беременность третий месяц, надо делать аборт. С Серёжкой ей тяжело в беженках, а беременной и вовсе…Нет, двух детишек она не вытянет, надо спасать Серёжку…
К вечеру дошли до села Рудовляне. Старая одинокая белоруска, взглянув на истощённого ребёнка, роняющего от бессилия голову на плечо матери, оставила Машу ночевать у себя.
Развела огонь, поставила в печь ведро воды. Усадила за стол, налила две кружки молока, отрезала два куска хлеба.
Серёжка с жадностью сделал несколько глотков и схватился за живот, едва не упав с лавки от мучительных резей в животе. Маша подхватила корчащегося от болей сына, стала гладить по голове, успокаивать.
Хозяйка с жалостью смотрела на мучающегося ребёнка, качала головой.
— О, господи, за что нам такие мучения… Война, проклятая… Народ как ураганом сорвало с мест: одни туда, другие сюда… И нет никому спасения… Всех хочется приютить, всех накормить… Да разве ж мы всех накормим? У нас в каждой хате беженцы. Есть бойцы-окруженцы, есть из плена которые… Или как ты… Войт (прим.: староста) у нас хороший, стриженых красноармейцев записывает как заключенных из советских тюрем и лагерей, тем и спасает…
— Немцы к вам не приходили, что-ли? — полюбопытствовала Маша.
Хозяйка вздохнула, вытащила из шкафчика кисет, свернула небольшую цигарку, прикурила от уголька из печки.
Маша с удивлением наблюдала за тем, как курит пожилая женщина.
— Приходили. Солдатик наш встретил их. Не знаем, откуда и взялся… Неприметный такой, чернявенький. Залез на вербу, пристроил пулемёт, и давай косить… Накосил целое кладбище. Полста с лишним, да ещё раненые. Подстрелили его.
Хозяйка перекрестилась и горестно закачала головой.
— Притащили в деревню за ноги… Весь в крови, исколотый штыками. Бросили перед сельсоветом. Согнали народ. Офицер, кое-как по-русски лопочет… Сказал: «Это есть плохой зольдат. Он убил офицер и много зольдат. Ми прошли Париж, Варшава, их никто не убил, а этот убил. Хоронить нельзя». Три дня на площади
