нет… Можно топором, одним махом… Да какой же рубщик за такую работу возьмётся…
Чому мені… Боже… ти крилець… не дав? —
Я б землю… покинув… і в небо… злітав…
Сдерживая себя что есть сил, лётчик застонал: толи от неимоверной боли в пожираемой гангреной ноге, толи от невыносимой душевной боли.
— Я водички принесу… — с отчаянием глядя в искажённое гримасой лицо лётчика, предложила Маша.
— Да… Водички… Водички, это хорошо… — выдыхал вместо стонов лётчик. — А ещё хорошо бы… бритву…
— Зачем бритву? — испугалась Маша.
— Ну уж… не для того… чтобы побриться… перед приходом… немцев… — скривил измученное лицо в улыбке лётчик. — Гангрена же… Врачей нет… Сам бы… Я бы смог…
Дверь сарая распахнулась, вошёл пожилой мужчина.
— Слухайте сюда, громодяны, — негромко, но внушительно объявил он. — Село окружили немцы. За село выходить запретили. Ихних планов не знаю.
Беженцы молчали. Только негромко лопотали что-то дети, да стонали раненые.
— Разговаривают с нами они просто, — продолжил мужчина. — Что не понравится — стреляют.
Помолчал, глянул исподлобья на беженцев и добавил:
— Вот ещё что… У кого есть ненужные документы, уничтожьте.
— Ненужные, это какие? — со слезой в голосе спросила женщина.
Мужчина качнул головой, словно удивляясь бестолковости вопрошавшей.
— Ненужные — это… У тебя таких нет. А остальным скажу: немцы не любят комиссаров, евреев и вообще — партийных. Стреляют на месте.
Мужчина ушёл.
Маша сходила к двери, где стояла бочка с водой и плавал деревянный ковшик, принесла лётчику воды, помогла ему попить.
— Найди бритву, сестрёнка, — горячечно просил лётчик, хватая Машу цепкими пальцами за руки.
— Найду, найду, — чтобы успокоить лётчика, пообещала Маша. Она видела, что сознание лётчика уже уходит из этого мира.
Вдруг раздался пушечный выстрел и тут же — близкий взрыв, тряхнувший сарай. Доски в стенах сарая брызнули щепками, высветившись дырами. Громко закричал ребёнок, истошно завопила женщина. То кричала Настя: осколок, пробив стену, ранил её сына.
Беженцы вскочили, кинулись к выходу. И Маша, подхватив сына, бросилась к выходу.
Горела изба. Редкая цепочка автоматчиков охватывала село. За околицей на взгорке стоял танк, изредка стрелял. Около танка толпились немцы. Вели себя как зрители: указывали на цели, после каждого выстрела восторженно всплёскивали руками.
Танк двинулся к началу центральной улицы, за ним вольно последовала толпа «зрителей».
Видя, что немцы больше не стреляют, Маша приказала Серёжке: «Стой здесь!», и побежала в сарай, где оставалась Настя с детьми и лётчик.
Лежавший на земле лётчик успел снять брючный ремень, сделал из него петлю, накинул на шею, свободный конец сумел проткнуть за поперечную рейку стены и тянул за свободный конец, пытаясь удавить себя.
Маша вырвала у лётчика конец ремня, выпростала из петли голову.
— Ты чего! Ты чего! — шипела она сердитой гусыней на лётчика.
Лётчик бессильно заплакал:
— Гангрена… Не жилец я… Гангрена — это смерть… Измучила… Сколько можно…
— Ты сильный человек! Ты советский лётчик! — упрекнула Маша лётчика. — Так будь примером стойкости для слабых женщин! Будь сильным, даже умирая! Умереть достойно — тоже подвиг!
Взгляд лётчика постепенно становился осмысленным, лицо приобретало решительное, «командирское» выражение.
— Да… Ты права… Умереть достойно… Обещаю…
Маша кинулась к Насте. Та стояла на коленях, почти упёршись головой в окровавленное тельце сына.
— Давай перевяжем, — Маша тронула спину Насти. — У меня бинты есть.
— Не подходи! — сумасшедшее завизжала Настя. — Вы все хотите смерти моих детей! Не подходи!
Лицо женщины перекосил безумный гнев.
К открытой двери сарая подошёл Серёжка. Испугавшись, заплакал.
Тяжело вздохнув, Маша повела сына прочь из сарая.
Немцы неторопливо входили в деревню. Чужая, мышиного цвета форма, рогатые каски, гавкающая отрывистая речь. Все рослые, молодые. Сытые, мордастые, в зелёных с разводами плащ-накидках. По-хозяйски закатанные рукава, вольно расстёгнутые кителя. Добротные сапоги с короткими голенищами.
Громко топали, шли от избы к избе с автоматами на животах, с карабинами наперевес, насторожённые глаза из-под глубоко нахлобученных касок осматривали каждый уголок. Победители заходили в дома, лазали по сундукам, шкафам, что-то отбирали себе. Заглядывали в погреба, штыками протыкали сено во дворе.
Осмотрели село, принялись охотиться на кур. Со всех сторон доносились хохот, восторженные крики солдат, переполошённое кудахтанье.
Расположились между домов, разожгли костры, полевую кухню, стали ощипывать и палить кур. Ветер разносил вдоль улиц куриный пух.
Зарезали трёх коров. Хозяйки завопили-завыли: как жить без коровы-кормилицы?
Визжали свиньи, которых тащили на заклание. Старик-хозяин не выдержал разбоя, стал ругаться… Пристрелили старика.
Приказали: всем женщинам собраться в конце деревни. При себе иметь кухонные ножи.
Оставив детей в сараях под присмотром раненых, беженки пошли к околице.
Немцы приказали чистить картошку, изъятую из погребов сельчан. Её подвозили на мотоциклах в вёдрах, мешках и бадьях.
На центральной площади остановилась машина с громкоговорителем. Мужской голос на русском языке с акцентом оглушительно кричал о победе Германии, о мудрости фюрера. И бесконечно — немецкие марши. Солдаты восторженно размахивали руками, горланили вместе с репродукторами, клоунски танцевали парами в такт маршей, указывали пальцами на растерянных женщин.
Один марш немцы принимали с особым восторгом: бросив всякие дела, подпевали все до единого, размашисто дирижировали.
In der Heimat wohnt ein kleines Mägdelein,
und das heißt Erika.
Dieses Mädel ist mein treues Schätzelein
und mein Glück — Erika.
(На Родине живет маленькая девочка,
И её зовут Эрика.
Эта девочка — мое верное сокровище
И мое счастье — Эрика).
— Что они с ума сходят от этого марша? — ни к кому не обращаясь, спросила соседка Маши. — Разве это музыка? Бум-бум-бум… Гав-гав-гав…
— Это любимый марш Гитлера, «Эрика» называется, — пояснила Маша.
— А ты откуда знаешь? — подозрительно покосилась на Машу соседка.
— Я учительницей немецкого языка в школе работала.
— Может и правда, немцы уже под Москвой? — услышала Маша испуганный шопот. — Их же — сила необоримая!
— До Слонима далеко? — спросила Маша соседку.
— Рядом. Километров пять, может.
Ночью Маша разбудила сына, вышла с ним на улицу. Сарай никто не охранял. Деревня словно вымерла. Даже собаки не брехали.
Прячась от полной луны в тени домов, вышли к околице, остановились. Маша долго вглядывалась в окрестности, выискивая тени или огоньки сигарет часовых. Осторожно двигаясь по обочине, стараясь укрыться в низинках вдоль дороги, вышли из села, отошли на несколько километров.
Идти в город ночью — безрассудство. Наверняка в городе есть патрули и часовые. Маша уже слышала, что немцы сначала стреляют, а потом разбираются, кто в ночи бродит. Она увела сына в сторону от дороги, нашла под раскидистым кустом место с мягкой листовой подстилкой, улеглась, прижав сына к себе.
В полусне Маша слышала щебетанье птиц, солнышко приятно грело ей бок… Ей снилось, что она спит в своей комнате, окно открыто, пахнет листвой из сада… Муж ушёл на службу…
— Мам, кушать хочу! — начал канючить проснувшийся сын.
Маша очнулась, настроение упало. Они — беженцы. Есть нечего. Впереди неизвестность. Вокруг — безжалостные захватчики, готовые убить просто так, чтобы под ногами не путались.
— Сынок, нету ничего кушать. Сейчас пойдём в город, может быть, кто покормит, — успокаивала Маша сына.
Сын тихонько плакал.
— А вон земляничка! — воскликнула Маша, увидев красную ягодку.
— Где?! — встрепенулся мальчик.
— Вон, — указала Маша.
Мальчишка по-собачьи, на коленях, подполз к ягодке, осторожно сорвал, положил ягодку в рот. Восхитился:
— Душистая-я!
Перед Слонимом под мостом с разрушенными перилами в воде замер танк. Вытянул пушку к небу, как тянет руку взывающий о спасении утопленник.
Спустились к реке, попили воды.
На окраине наткнулись на двух патрульных в касках и с автоматами. Один гавкнул-приказал, подняв руку кверху:
— Halt!
Потребовал у Маши документы:
— Ausweis!
Маша пожала плечами.
Патрульный жестом велел следовать за ним.
Шли по улице, на которой уже было множество указателей с надписями на немецком языке. Пришли к зданию, в котором, судя по разбитой вывеске, до войны размещалась городская милиция.
До войны… Недели не прошло… Прошла вечность. Миры сменились!
Зашли во внутренний дворик, где на земле сидели и лежали женщины с детьми.
Маша устало опустилась на свободное место в тени у стены, рядом с женщиной, баюкающей на руках сына лет четырёх. Маша мельком глянула на малыша и испугалась: лицо и ручки ребёнка ужасно истощены, голова запрокинулась, у открытого рта летали мухи.
Заметив испуганный взгляд Маши, женщина с обречённым спокойствием пояснила:
— Доходит. Недолго уже… Щас на работу погонят, дети здесь останутся. Вернусь… А его уже не застану…
Маша непроизвольно прихлопнула ладонью раскрывшийся в ужасе рот.
— Может ему… — мысли Маши бились, как бабочки в стекло. — Может его покормить надо?
— Похлёбку вечером дадут.
Маша растерянно оглядывалась, словно выискивая, у кого попросить еду.
— Ни у кого ничего нет, — «успокоила» Машу женщина. — Всё сразу съедают и скармливают детям.
Загремел замок на железных воротах, створки со скрипом распахнулись.
— Ну, бабоньки, вставайтя, — со снисходительным добродушием скомандовал упитанный мужичок с белой повязкой на рукаве и винтовкой за плечом. — Порядок знаитя: недокормышей своих складывайтя у стеночки, в тенёчке, а сами рядком, трудиться на благо великой Германии. Зря штоля она вас бесплатной похлёбкой кормит?
— Это Мыкола Сукальский, начальник у них. Та ещё сволочь. Мы его промеж собой Сукой зовём, — проговорила женщина. — Когда немцы пришли, у нас в доме поселился ихний офицер. Мыкола был у него вроде денщика. Хвастал, что «герр официр» обещал взять его управляющим в своё имение в Германии. Выгнал нас жить в сарай. Я работала при них по хозяйству, кур варила-жарила — любят немцы наших кур. В лес за дровами ходила, с речки воду носила для немца и для «фрау» Мыколы — «Марихен». Привёз он её откуда-то после карательной операции. Дурочка верила, что она жена «пана управляющего Сукальского» и что он возьмет её с собой в поместье офицера в Германию. Офицер пользовался ею, когда Мыколы не было. Однажды сынишка в дом зашёл. Он ведь не понимал, почему наш дом перестал быть нашим. Мыкола его и прибил выспетком (прим.: пинком). Отшиб что-то внутри. Я и сказала Мыколе, что, вместо того, чтобы детей малых бить, он лучше бы за своей «Марихен» приглядывал, которая двух мужиков обслуживает. Вот он нас сюда и сослал.
Женщина положила умирающего сына в тень у стены, поцеловала в лоб, перекрестила, тяжело вздохнув.
— Вон бочка, — женщина указала в сторону ворот, где стояла выкрашенная красной краской бочка. — Скажи своему пацану, что из неё можно пить. Оставляй его здесь, и идём. Мыкола только с виду добрый. Урка он (прим.: преступник-рецидивист). Да все они, полицаи, сволочи…
Машу и ещё несколько женщин привели в сильно
