Полководец князь Воротынский

тревожном ожидании вестей. По правой ли стороне пойдут татарские тьмы или перелезут где-то Оку и покатятся по левобережью? Тогда дело усложнится. Войску тоже немедля придется перелазить Оку и встречать басурмана. Ранним утром передовой дозор донес, что татары на левой стороне и движутся в сторону Белева. Воротынский  отдал команду к перелазу реки. Конница пошла по броду, на приготовленных челнах перевезли пушки и устремились навстречу врагу. Солнце уже поднялось к полудню, когда показались маковки церкви, и  сам Белев с посадами. Вдали поднимались дымы: горело крестьянское поместье. Враг близко, успеют ли упредить и сохранить посады града? Успели. Татары выкатились неожиданно, лава шла излюбленным полумесяцем.
Воротынский знавал приемы татарских темников, их ломящую силу внезапностью и скоростью, охватом войска слева и справа. Знал и не пасовал,  на удар шел ударом решительным и крепким. Без колебаний наказал пушкарям встать  перед посадами Белева, чтобы разить дробом басурман, а  дворянской  коннице прикрывать соколики* с флангов. Подкатили на  телегах полки стрельцов, опрокинули повозки, изготовились к стрельбе и встретили натиск врага залпами из пищалей.
Маневр со стрельцами князь использовал  не впервые. И теперь хорошо организованное войско  Девлет-Гирея не выдержало отражающего удара русских ратников, поддержанного пальбой пушек и  рушниц* стрельцов. Множество татарских воинов полегло. Видя неминуемый разгром, Девлет-Гирей приказал уходить. Трубы заиграли отступ,  всадники вихрем понеслись назад, оставляя на таежных дорогах малочисленные заслоны. За ними,  не мешкая, пошла дворянская конница, сбивая заслоны, преследуя орду до самого Оскола.
Князь победою доносил государю. Писал, что вынужден добавить  сторожевые посты и засеки на новом татарском  пути, обезопасить тульские подступы свежими рвами и засеками в удобных для крымской конницы речных перелазах, чем  и занялся с воеводами, полагая, что подстрекаемый королем Сигизмундом и турецким султаном крымский царь пойдет большой войной на Русь. 
«Что могло прогневать государя,─ терялся в догадках Воротынский, укрываясь плотнее шубой от зябкого вечернего ветерка, хотя был  закален в походах. Рыжая борода начинала уж кое-где давать серебристые отблески, напоминая о прожитых немалых годах.─ Шептунов государь привечает. Много молодых доброхотов скопилось у него после опалы и смерти Алексея Адашева, много недостойных шутов пригрел  самодержец великой Руси, на которую со всех сторон лезут вороги, видя обширные земли с лесами и полями, с черными пашнями, где оратаи берут жито многими пудами с десятины. И железо в шахтах работные люди  берут, и медь для отлива пушек, и золото  на Валдае. В реках осетра,  белугу, сома  да сига промышляют, в лесах пушного зверя, да бортной мед с воском. Всего полно, всего не перечтешь. Только охраняй и богатым будешь, свадьбы пышные справляй, сынов жени, да дочерей  замуж отдавай, расти внуков, множь русского человека, сберегай его от набегов  татарских. Но видно, горе вечно будет противостоять  счастью, как  гора  против горы. Межа меж  счастьем и несчастьем мала и хрупка. Того и гляди, гнев прорвется и захлестнет милость. Не дозволяй, государь,  управлять собой всяким  страстям, добродетель в делах твоих пусть будет той путеводной нитью, что приводит к Божьей милости и заступничеству. Веди по ней своего коня и приведет он тебя к любви всенародной и славе государственной. Не взыщи со слуги своего верного той  вины, что  мнится обманчивой подозрительностью, а  испроси сначала у нашего Господа и тогда налагай опалу». Князь перекрестился и под мерный шум лошадиного бега смежил усталые веки.

Москва в звоне колокольном. По убиенным скорбящая и притихшая,  сам царь неистово молился за грехи свои, за пролитую кровь, прося прощение у Бога, велел по убиенным во храмах  служить панихиду. После  очищения души от грехов  государь хотел видеть первостепенного вельможу и слугу своего князя Михаила Ивановича Воротынского. И тот предстал перед ним в одежде воеводы, крепким дородным  мужем, с очами ясными без лукавства. Увидел на лавках  своих старых сотоварищей по Боярской думе в богатых, как всегда шубах, в высоких горлатных* шапках. С медными лицами от напряжения бояре прели в своих одеждах, хмуро косясь на вошедшего князя. Напуганные московскими казнями  они молчаливо и согласно кивали головами в поддержку царя. Ближе к Иоанну сидели с надменными лицами Захарьины-Бельские, ближайшие родственники усопшей царицы Анастасии. Но увидел Воротынский и новых сподвижников: боярина Алексея Басманова, сделавшегося за свою угодливость и злой язык первостепенным советчиком, его сына разодетого в меха и шелка красавца Федьку, князя Афанасия Вяземского,  Василия Грязного и Малюту Скуратова. Последние  двое не отличаясь родовитостью и особым умом,  приглянулись царю за собачью преданность, умение ловко состряпать жуткий навет на человека, а затем  жестоко с ним расправиться по первому слову. Зная достоинства каждого сидящего здесь сановника, у князя Михаила захолонуло в груди.
Иоанн  пристально пригляделся к своему  вельможе, понимая, что ничем не прогневал он Бога, советнику и опоре на южных границах, но тень подозрений после расправ и молений не проходит, а еще более разжигает жажду крови. Но ничего не узрел Иоанн в глазах слуги, сказал снисходительно:
─ Не звал ли  тебя с собой изменник  Вишневецкий, твой сосед по уделу, которого я пригрел на груди своей, как змею ядовитую? Не звал ли тебя с собой моего лучшего воеводу, победителя казанского и нашего нынешнего врага Девлет-Гирея?
─ Князь Дмитрий далеко стоял от меня, не под моим началом, государь, и ничего о нем я не ведаю. Бит же нами ныне царь крымский изрядно, угнан в Дикую степь,─ с достоинством отвечал князь Михаил.
─ Как же верить мне словам твоим, коль пожег собака-хан посады Мценска и с огнем до Белева дошел?─ царь смотрел на воеводу гневно, властно потрясая посохом не давая вставить слово в свою защиту.─ Как же верить мне словам твоим, коль оставил береговое поле на Днепре и бежал  Вишневецкий назад к королю Сигизмунду и получил от него милость. Весной мы его благословили и отправили  на Днепр «недружбу делати царю Крымскому и королю Литовскому»*. Ты о сем  ведаешь. Он же супротив наших замыслов идет, ему Азов воевать надобно. Что станет, если каждый воевода, удельный князь будет нам гордыню показывать и волю свою справлять и сомневаться, правильно ли мы дела свои ведем и воюем недругов? Черниговская земля давно отошла к нам не без воли твоего деда, но близка к шляхте  твоя  вотчина.  Чтоб и ты не сбежал, заточу  тебя с семьей на Белозеро, но без оков. Будешь  получать казну, а вотчину твою на себя возьму. А чтобы не ропталось брату  твоему Александру,  сошлю его в Галич заволжский.
Содрогнулся вельможный князь, обожгли кривые ухмылки собравшихся новых царских прислужников. Вспыхнул князь, хотел  спросить государя, не богатая ли вотчина  главная причина  опалы? Указ о земельном уложении не для того ли  принят, чтобы  свернуть  шею вольности  удельным князьям, запретить  закладывать, продавать, дарить земли – вековечное право собственников. Это право, надо прямо  сказать, не подумавши, еще летом князь принялся отстаивать, возражая государю в глаза, но увидел, как грозно сдвинул брови Иоанн, как затряслась его борода в нервном тике, а в очах полыхнул все сжигающий огонь.  Сдержался князь, что и спасло, видно. Покорную голову меч не сечет. Только больно душе в немоте пребывать, таить обиду за забвение великих дел на службе государевой.
Все отнято государем! Разорен, пущен по миру нищим! Отобрана родовая богатейшая вотчина, простирающаяся по Оке и ее притокам на сотни верст! Нет, невозможно сразу осмыслить содеянную немилость! Еще не мог тогда князь думать про тиранство Иоанново, ставшее в будущем его жизнею, его кровавой сакмой*, не раз хоженой. Слава Богу, что голову с плеч не снял, как с князя Юрия Кашина и брата его, князя Дмитрия Курлятева по наветам, но милым сердцу Иоанна.
Государь несколько смягчился, видя покорность слуги и воеводы, только побранился,  зная не вину Воротынского, а лишь повод к гневу, тщательно скрывая истинную причину, махнул рукой в устрашение:
─Предаете не меня, а Русь  великую, оставленную нам великими предками. Да будем  и мы зорко следить и всякий раз пресекать измену!
─Государь, я почту за милость любое твое решение, но о какой измене с моей стороны речь, если за верную службу, где ни один мой совет не пропал, ты дал мне почетное звание  царского слуги еще до Казанского взятия. Я  был и остаюсь горячий сторонник твоего  единовластия и твердости во все времена, и особо ярко оно утвердилось в Казанском походе.
─Я помню, князь, твои заслуги и помню, как одним  из первых с братом своим Владимиром  целовал ты крест за сына моего Дмитрия, но ступай пока на Белозеро, не смущай души моей пылкой.
Князю было велено под охраной стрельцов дождаться семью, взять  добра самую малость, больше одежду, да прокорм на дорогу  и осенними хлябкими дорогами под стражей отправиться  в Кирилло-Белозерский монастырь.
Тяжкие мысли в сметенном состоянии рождаются в голове, тяжкие слова слетают с языка, не удержишь, когда видишь перед собой домочадцев  в страдании: в слезах княгиню Степаниду, совсем малолетних дочь Аграфену, княжича Ивана,    беспечных,  ничего не  разумеющих, но таких  же изгнанников,  как и их славный отец-воевода.
─ Как ни служи, как ни предан царю и отечеству  все равно крамолу придумал, матушка,─ тихо говорил князь жене своей в минуты раздумий,─ не с  добрым сердцем смотрит после кончины царицы Анастасии,  со злым подозрением в измене, а измена та  на поганых языках завистников.
─Что ты, что ты, батюшка, среди чужих долах мы, а они тайные уши  имеют. Молча понесем тяжкий крест государев, Господь видит, не прогневали мы его лихим отступом от клятвы служить животом святой Руси.
─ Господь все видит, матушка. Мне, служилому человеку горько потерять крепкую опору на Днепре, у самого носа татарского. Князь Вишневецкий с казаками был тому порука. Как же не указал Господь государю нашему, что на той опоре надо бы быстро крепость неприступную и многолюдную возвести, подобно Свияжску под Казанью, утвердить там свою власть и простирать руку дальше в Дикую степь, возвращать наши древние земли по самую Тмутаракань. Заперт был бы, как в амбаре, крымский волк,  с голоду сам бы милости попросил у государя…
Но и другие мысли одолевали князя, о которых едва было не высказался вновь там, у царского трона, и сейчас скрываемые от Степаниды, дабы не устрашить ее окончательно. Не та причина – Вишневецкий. Повод. Истина  в иной ипостаси.  И мысленный монолог полился из самого сердца князя:
«Могу ли я гневаться на государя за опалу, Стеша? Обида берет, что не усмотрел он преданность  мою в  рвении служить Отечеству верой и правдой. Рядом я с ним многие годы, советник постоянный, а усомнился во мне, в моей крепости служить ему. Только обида, а не гнев. А она для русского человека – ноша  тяжкая. Подбирает царь всю власть в одни руки, боится