Там он – царь-дерево,─ вспоминал князь,─ иной до самого неба кроной достает. Мужики мерили из любопытства – о двадцати сажень высота. Желудей усыпано. Тут-то кабан и кормится. Брали его, секача, лихо, но и опасен, свиреп зверь. Сплоховать нельзя – порвет клыками. Бывали всякие случаи. Любил и я выйти с рогатиной и кинжалом.
Княжич тянул руки к огню, слушал старших с почтением. Никита добавлял в чайник снегу, снова его на огонь и когда вскипела вода, бросил горсть плодов шиповника, несколько щепотей мятого смородинного листа, душицы; на чистый холст ломал краюху, резал мелко сало с прожилками мяса, шелушил репчатый лук, подавал поджаристую запашистую говяжью колбасу с глазками свиного сала и чеснока. Усаживались на колодину спинами к догорающему костру, чтоб не зябнуть. Никита разливал по кружкам напревший чай, и обед начинался. Промявшийся на снежной прогулке княжич ел с огромным аппетитом, выслушивая похвалу отца.
─У нас говорят: работай до поту, так поешь в охоту,─ балагурил Никита,─ а ныне у Ванюши волос под шапкой взмок, из-под шиворота парок струится. Так-то!
Летом в спокойном малолюдном месте и того лучше. На душе у княгини покой и благодать. Муж любимый рядом, дети с ним веселы и счастливы. И ей женское счастье сполна перепало. Не в походах князь, не на царской службе, с нею, голубкой ясноокой и ласковой. Каждый день видит его, каждую ноченьку с ней в опочивальне, а не под стрелами, да саблями татарскими, не в борьбе за жизнь, а с любовью у нее под боком. И понесла было она, но до родов не дошло. Не дал Бог дитя. И все же никакой ей Москвы не надобно с ее страхами и казнями, с визитами бояр и князей, судами и пересудами дел государевых, предававших забвению старые обычаи, видя в них измену и подрыв могущества Русского государства.
Одно не устраивает, кручинится князь от безделья, томится сердце без дел государевых. Говорит: лучше воду пить в радости, чем мед в кручине. Рюриковичи они, потомки великого князя Киевского Владимира. И прадед, и дед его, и отец князья черниговские стояли на страже границ юго-западных и добровольно пошли на службу великим князьям Московским, служили верой и правдой. Кому же, как не ему, воеводе опытному, стоять на страже земли русской, быть государственным человеком. Много раз сетовал на то, что уходят годы в пустоту вечную, грех видел в том, что не защищал рубежи южные, а бездельничал.
─ Но ведь не по своей воле мы здесь, батюшка мой, по царской, а значит по Божьей.─ Ломала руки княгиня перед мужем.
─ Вот и молюсь, чтобы государь снял опалу.
Родовитый и богатый князь с семьей был вынужден довольствоваться скудной казной. Ежегодно казначей Фунтиков выдавал царское жалование на всю семью без малого сто рублей, из них на содержание прислуги из двенадцати человек приходилось 48 рублей. Однако ж, часто набиралась чувствительная недоимка по доставке князю одежды, снеди, воска и другого продукта. Заботясь о семье, о приличном питании, об одежде и кухонной утвари он был вынужден унизительно бить челом государю, и письменно доносить, что ему не дослали «двух осетров, двух севрюг свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив». Досылали. Ждали царской милости. В следующем году князь снова пишет царю и просит выслать одежду и обувь. Княжна де выросла из того платья, что высылалось раньше, а иное придралось.
В другой раз князь писал, что ему не довезли: ведро романеи, ведро рейнского вина, ведро бастру, двести лимонов, десяти гривенок перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда воску, пяти лососей свежих. «Князь Михайло, государь, бьет челом о платье белом. Сам я ободрался, и княгиня, и княжна, и сын князь Иван». Приставы, отправленные при Воротынских, подтверждали сию недостачу, и князю все досылалось.
С запозданием доходили вести в монастырь. Сначала порадовала одна из них Михаила Ивановича о снятой опале с брата Александра, но вскоре огорчила. Князь Иван Бельский и еще шестеро бояр били челом государю и просили миловать Александра. Царь согласился. Но пожелал, чтобы еще полусотня вельмож поручилась за опального, дабы он не сбежал в Литву, а коль сбежит – платить за него. С князя взял грамоту, в коей он обещается служить царю до последних дней своих и не мыслить об измене и отъезде в иные чужестранные земли. Оскорбленный сим освобождением князь Александр оставил государеву службу, постригся в монахи, а через полгода занемог от кручины, завещал брату родные вотчины, приказал долго жить и почил с любовью к русской земле.
Князь Михаил оплакал брата, отслужил за упокой души молебен, а в сердце осталась кровавая борозда не только от смерти князя Александра воеводы царского, а больше от того, как снимает опалы со своих слуг царь-самодержец. «Ужель и мне придет милость государева через поруки боярские, честь княжескую марающие, оскорбительные? Но покорности жаждет Иоанн, а не осуждения делам его. Умереть проще, чем жить и бороться с врагами отчизны нашей»,─ думал нескончаемую думу опальный князь, молил Господа об окончании опалы.
Белозерье недаром звалось северной пустыней. Малолюден край даже в летнее время. Зимою тем более. Ничто, казалось, не могло потрясти сонное царство. Сыскалось такое, что захватило дух. Весть эту в монастырь принесли нарочные от митрополита. Царь в начале зимы покинул Москву и едет неизвестно куда со своим двором и семьей. Целый полк вооруженных всадников сопровождал его. Сначала царь остановился на две недели в селе Коломенском, потом двинулся в село Тайнинское. Побывал в Троицком монастыре, а к рождеству приехал в Александровскую слободу. Духовенство, бояре вместе с народом тревожились о таком таинственном путешествии царя, изумлялись, не зная, к чему сия мера приведет и что им делать. Ждали.
Гадали, что государь скрылся от предательства князя Курбского, который сначала бежал к Сигизмунду из Дерпта, где был воеводой. Избрал он такой путь бесчестия от надвигающейся опалы, как утверждают, за дружбу с Адашевым и некоторые неудачи в войне с Ливонией. До этого же Андрей Курский овеял себя славой воеводы в Казанском походе, победами в Ливонской войне, друг детства царя и первый советчик. Но после смерти Адашева государь уж больше не любил князя Андрея и искал повод для опалы. Князь бежал. После двухгодичного милостивого отношения к нему короля, польский государь передал Курбскому богатое поместье Ковельское. Побег вылился в подлое предательство. Изменник стал давать советы Сигизмунду, как воевать Россию, не жалеть казны на подарки крымскому хану и одновременно с двух сторон выступить против Иоанна. И это свершилось: Сигизмунд отдал под начало Курбского 70 тысяч войска и велел идти к Полоцку. Одновременно Девлет-Гирей с 60 тысячами всадников напал на Рязанскую землю.
Измена Курбского была на устах москвичей, она потрясла народ, подняв тревогу в Москве. Иоанн, видя в каждом вельможе союзников Курбского, требовал разоблачений, доносов на отступников. Они посыпались, но царю казалось недостаточно. Мнилось ему, что скоро его самого схватят и сорвут с головы корону.
От безвластия в Москве сделалось жутко. Пресеклись не только дела в приказах, но и пресеклась торговля.
Царь молчал месяц. Третьего января митрополиту Афанасию была доставлена от царя грамота. В ней он «описал все мятежи, неустройства, беззакония боярского правления во время его малолетства; доказал, что и вельможи и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы..., что они не перестают злодействовать: воеводы не хотят быть защитниками христиан, удаляются от службы…, а если государь объявляет гнев недостойным боярам и чиновникам, то митрополит и духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают* ему». Потому он оставил государство. Иоанн слал грамоту гостям, купцам и мещанам в которых он уверял москвитян в своей милости, заступничестве. Дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев читали последнюю грамоту всегласно при собрании народа.
Всюду сделалось смущение. Народ с духовенством, боярами, мещанами били челом государю, просили его вернуться на царство, защищать от иноземного вторжения. Государь сказал, что вернется на царство лишь при условии, если ему не будет возбраняться истреблять врагов внутренних по своей воле и разумению, опалять изменников без всякого суждения и заступничества со стороны духовенства, подвергать сих казням и смерти мучительной. Иоанн выпросил большую казну у земства, объявил многие уезды и города своей собственностью, учредил тысячу телохранителей из князей, дворян, детей боярских, давал им поместья, сгоняя с мест прежних владельцев.
Второго февраля государь вернулся в Москву. Вид его поразил бояр и князей, духовенство: в глазах его плескался свирепый гнев, а сам взор угас, черты лица исказились, неизъяснимая ярость кипела в душе и терзала тревогой сердца собравшихся. Что же будет далее, задавался каждый вопросом? И через два дня столица узрела исполнение вытребованных царских условий. Как клубок, брошенный в пыль, вбирает ее в себя, так царский гнев, перемешанный с болезненной подозрительностью, собирал на лобном месте мнимых изменников государственных. Полилась кровь тех, кто якобы с предателем Курбским умышлявших на жизнь Иоанна и на детей его. Первым пал воевода князь Александр Горбатый-Шуйский, герой казанский, разбивший рать князя Япанчи, потомок Святого Владимира и Всеволода Великого. Вместе с ним испил сию чашу его семнадцатилетний сын чистый душой и помыслами. За ним был посажен на кол князь Дмитрий Шевырев, казнены шурин Горбатого Петр Ховрин, окольничий Головин, князь Сухой-Кашин, князь Петр Горенский. Вопреки заверениям не избивать простой народ, почти все дворовые люди казненных были также убиты или разогнаны, родственники сосланы, а имения розданы новому клану – опричникам. Ближайший родственник покойной добродетельной царицы Анастасии боярин и воевода Иван Петрович Яковлев тоже опалился, но был прощен. С него взята клятвенная грамота с подписями многих святителей о том, что он до конца своих дней не сбежит ни в Литву, ни к Сигизмунду, ни к хану или императору, ни даже к князю Владимиру Старицкому.
Усладив свою душу кровью мнимых изменников, царь взялся за устройство своей новой дружины. Скоро число телохранителей выросло до шести тысяч с неограниченными правами и неприкосновенностью личности и названы царем опричною.
5.
Четвертую весну встретил князь Воротынский в пустынном Белозерье. Она вовсю напирала и в этом таежном малолюдном северном крае. Свежие ветры все чаще тянули с юга, съедая зимние сугробы. Завертелись крылья ветряной мельницы, мукомолы принялись рушить оставленные с осени про запас хлеба. Запахло выпеченными караваями. Со скотных дворов тронулись подводы с навозом. Раскисала едва ли не по колено хлябкая московская дорога.
Воротынский за длинные четыре зимы так и не привык к пустой жизни, надоело бражничать и бездельничать. Он плохо спал, вставал до свету, ополаскивал опухшее лицо студеной водой, набрасывал на плечи теплый дубленый полушубок и шел на улицу, предавался
