связываться с тем, кто своими деньгами способен переломить в свою пользу любые конфликты. А Андрей Алексеевич теперь вполне мог так поступить, и хотя конкретный случай до сих пор не представлялся, но сам он уже давненько полагал, что «каждому своё». Себя с некоторых пор он ценил очень высоко.
Самооценка Андрея Алексеевича росла по мере заключения им новых и всё более дорогих контрактов и, как следствие, интенсивного пополнения его зарубежного банковского счета. На фоне нищеты, усиливающейся в стране большей части населения, он ощущал себя всё увереннее и значительнее. Более того, чем положение воспитавшего его народа становилось хуже, чем больше трудностей и унижений испытывали вокруг него соотечественники, тем выше над ними поднимался Андрей Алексеевич в своих глазах, так как все их превратности жизни его никак не касались. Ему казалось, будто он поднялся выше постыдной мирской суеты и борьбы за хлеб насущный.
В какое-то время даже стал заметно переоценивать себя и свои достоинства, опираясь в этом вопросе лишь на количество имеющейся у него валюты. Одновременно его отношение к другим людям, незнакомым, и даже давним и новым товарищам, стало слегка покровительственным, как бы подчеркивающим особую значительность Андрея Алексеевича и его превосходство над остальными смертными. Тем не менее, никто не рискнул ему об этом сказать. Возможно, кто-то всерьез полагал, будто у столь высокооплачиваемого торгового представителя иностранной фирмы для подобного поведения действительно имеются веские основания. Ведь очень часто люди, доведенные внезапно поглотившей их нищетой до абсолютной униженности, считают будто количество денег у того или иного человека и есть мерило человеческого достоинства.
В те годы, когда эти люди сами пользовались заслуженным уважением как отличные специалисты своего дела, они считали иначе, но, шаг за шагом, получая от судьбы одни шишки, постепенно уверились, будто их образование, знания, навыки и опыт ничего не стоят в сравнении с большими деньгами. «Следовательно, – сдавали они свои позиции, – именно эти проклятые деньги и являются мерилом достижений любого человека».
Но как же они ошибались! Ибо лишь отсутствие потребности в хороших специалистах, отсутствие соответствующих их квалификации рабочих мест во всей стране, в которой в течение многих лет вредительски разрушается производственная и созидательная сфера экономики, разрушает или видоизменяет представление людей о человеческом достоинстве. Но это не являлось нормой для здорового общества, для страны, устремленной в будущее, нацеленной на процветание всех, кто приносит этому обществу реальные блага! Жаль, что подобные устремления на современном этапе для нашей страны кажутся утопическими.
Андрей Алексеевич об этом уже не думал. Он больше не вспоминал и о том, что толь-ко его мать, да еще некоторые случайные совпадения, опять же связанные с матерью, позволили ему подняться на нынешнюю высоту потребления.
Сама же Антонина Петровна полгода назад скоропостижно умерла от инсульта, и ни-какие деньги и связи в медицинских кругах, – ни ее собственные, ни ее сына, – ей не по-могли.
Андрей Алексеевич очень тяжело воспринял смерть любимой матери, которая оста-вила его так внезапно, так рано, что у него до трагедии даже мысли не возникало, будто с матерью может получиться именно так. Раз, и уже ничего не исправить, даже не извиниться, не пожаловаться, в случае чего, не пожалеть ее саму, столько лет тягостно, но без жалоб прожившую без любимого мужа, отца Андрея Алексеевича.
И Андрей Алексеевич, усиленно щадя своё самолюбие, упорно избегал размышлений о том, что его материальное благополучие на фоне всеобщей нищеты в стране тех людей, усилиями которых она и существовала, не есть результат его особо удачной деятельности, его собственного интеллекта, его личного обаяния, его умения налаживать нужные связи и так далее.
Он и сам был способен, если не особо скромничать, продолжать перечень своих достоинств. И, между прочим, во многом оказался бы прав! Но признаться даже себе в том, что без матери и ее руководящего положения в медицине он даже с этим перечнем достоинств влачил бы теперь жалкое существование и ни на йоту не выделился бы из числа самых униженных и безнадежных неудачников, он явно не желал. Потому-то скоро забыл о том времени, когда был вынужден устроиться инструктором в тир городского парка, и сделал это только ввиду полного отсутствия иных перспектив. И никакие достоинства ему тогда не помогли, как не помогают они теперь очень многим соотечественникам, ибо проблема сокрыта не в них, а создана теми, кто, разворовывая страну, жирует на ее пепелищах. Кто умышленно и активно обесценивает самый достойный труд.
Андрей Алексеевич давно не задумывался и о том, что без своей матери и нескольких удачных совпадений его нынешнее место мог бы вполне занять другой человек, которого теперь, скорее всего, судьба продолжает испытывать на прочность, как некогда и его.
И он не хотел думать о том, что останься он в своем прежнем положении, он бы уже не имел права считать, как считает теперь, будто судьба поступила вполне логично, выдав счастливый билет именно ему, нежели кому-то другому.
Он был абсолютно убежден, что в нужный момент оказался достойнее иных претендентов на свою нынешнюю работу, и произошло это именно в силу его выдающихся личных качеств.
Признать, что всё совсем не так, было бы для Андрея Алексеевича чрезвычайно не-приятно и больно. Но он и не признавал, и не очень-то по этому поводу сетовал!
18.
– Андре-е-й! – из соседней комнаты раздался певучий призыв Татьяны, прервавший своей настойчивостью воспоминания Андрея Алексеевича.
Он лениво появился в проёме двери из кабинета с поднятыми бровями, выражающими немой вопрос: «И что?»
– Андрей, ты Говорова знаешь?
– Маршала Советского Союза?
– Не дурачься! У тебя же товарищ в училище был… – допытывалась Татьяна, замечая, как супруг, наконец, стал выплывать из каких-то своих размышлений. – Так это он, пожалуй, заходил ко мне вчера в «Одноклассники» и оставил сообщение.
– Интересно! И что же он тебе пишет?
– Вот что! «Татьяна, судя по вашей фамилии и месту жительства, вы можете быть за-мужем за Андреем Смеркиным. Тогда, будьте добры, отзовитесь или свяжите меня с ним. Скоро юбилей нашего выпуска, хорошо бы собраться!» И всё! Ты рад? Ты ему ответишь?
– Конечно! Нам с тобой прятаться ни к чему! Только я его на свой адрес переведу. Да вот еще… Я его имя уже не помню… Летят годы! Вроде бы, Димка! Или Пашка? А, может, Виктор? Всё переплелось! Сорок лет – почти вся жизнь за спиной!
– Давай, давай! Разверни это дело; в Казань съездим! Тебе же она, как я понимаю, интереснее Рима? – съехидничала жена.
19.
В этот же день в скайпе состоялась первая встреча однокашников, ни разу не видевшихся после столь давнего выпуска. Потому интересным было всё. В первую очередь ста-ли выяснять «боевой путь» каждого после училища.
Начал рассказ о себе Анатолий Говоров. Поведал он немного, поскольку не виделись столь долго, что жизненный опыт подсказывал обоим соблюдать некоторую осторожность, дабы не попасть впросак самому и товарищу не надавить на больную мозоль. За внешними и бурно проявляемыми восторгами скрывалась заметная настороженность и контролируемая немногословность.
– Я же помню! – подтвердил Анатолий Андрею Алексеевичу. – Ты после училища удачно попал в ПрибВО, а я в составе большой группы наших ребят из взвода оказался в Нерчинске, думаю, известном тебе хотя бы понаслышке. Понятно, что наша служба по своей сути везде одинаковая. Одинаковые должности и обязанности, одинаковая техника, морока с нею и с личным составом, а вот условия жизни часто отличались как небо и земля. Не напрасно же в Нерчинск ссылали наших декабристов! И помучились же они там!
Вот и нас, очевидно, для того же там держали! Хотя это шутка! Понятно, мы там сдерживали наших друзей-китайцев. Через несколько лет я с должности начальника штаба дивизиона вырвался оттуда в академию, но большинство наших ребят там и остались. Для меня два года в Ленинграде пролетели в тумане напряженной учебы. Ты сам знаешь, как там это давалось, но по выходным мы с семьёй воодушевленно изучали всю тамошнюю красоту. И спасибо надо сказать тем, кто создавал офицерам подобные отдушины именно в больших и красивых городах. Ленинград запомнился мне на всю жизнь. Но мы все воспринимали его тогда, как лишь некий этап своей жизни, или, точнее, как своеобразный лотерейный билет, а сами были настолько устремлены в будущее, что всё происходящее с нами считали чем-то промежуточным, не столь уж значительным. Мол, всё самое важное – еще впереди! А вышло-то иначе!
После академии меня направили в Дальневосточный. Тогда-то Ленинград мне боком и вышел! Жена моя, вкусив жизни в цивильной обстановке, решила в Раздольное со мной не ехать, а «пожить у мамы». Мол, детям во вред идет скитание по далёким гарнизонам… Потом им пришло время поступать в вузы. Потом она сообщила, будто я ее никогда не понимал, и она, наконец, встретила мужчину своей мечты. Я написал ей, что «горд собой, поскольку когда-то выбрал себе жену, которую подобрали даже после двадцати пяти лет непосильной для неё эксплуатации! Правда, теперь это сделал, видимо, полный болван! Поскольку я-то когда-то выбирал себе ни прислугу, ни хозяйку, ни даже няньку своим детям, а жену, то есть друга на всю жизнь! А твой нынешний воздыхатель не разглядел, что ты для этой роли ну никак не годишься! Так что, передай ему мои пожелания поскорее в тебе разобраться и бежать без оглядки, не дождавшись от тебя очередного предательства!»
– Ты так это рассказываешь, словно анекдот, а не свою семейную трагедию!
– А так и есть! Давно всё перегорело! Дети, правда, тоже засранцами почему-то оказались! Видимо, мало я с ними занимался, всегда на службе, а за высоким армейским за-бором чужие взрослые дети моего воспитательного воздействия жаждали! Ну, а своей благоверной и неверной я даже благодарен. Куда хуже змею на груди всю жизнь греть… Да меня, надо сказать, потом порядочная женщина обогрела… Ну, ты знаешь! Так что, я не в обиде! Потому и анекдотом всё теперь выглядит!
– А потом ты как, на гражданке? – поинтересовался Андрей Алексеевич.
– Да, всё нормально! – весело заключил Анатолий. И в этом ему трудно было не поверить, ибо хорошее настроение он прямо-таки излучал во все стороны. – За три года до увольнения перевелся на военную кафедру свердловского университета. Там и квартиру получил, в конце концов, хотя пришлось помыкаться. После увольнения продолжал работать преподавателем, но уже на кафедре «Внедорожные машины горнодобывающей промышленности». Работать со студентами было интересно, но в преподавательской среде обстановочка, я тебе скажу… В общем, прогнила эта интеллигентская шушера насквозь. Впрочем, и на моей военной кафедре был уже не мёд! Всю гниль от штатских коллег переняли. И какие от них, к черту, там офицеры остались! Перерожденцы, алкаши, рыбаки и бабники! Но я среди них хоть какой-то вес имел, чтобы задавить эти пакости вокруг себя, всё-таки подполковник, не со стороны же явился, а
