душой, покладистый и хлебосольный, надёжный и верный во всём, готовый другу последнее отдать - всё, что под рукой и в запасе имеется. Плюс к этому, отец Коли работал заместителем директора НПО «Альтаир» - крупнейшего столичного научно-производственного объединения всесоюзного значения и масштаба. Оно когда-то располагалось на «Авиамоторной» и занимало огромную по площади территорию, не меньшую, чем знаменитый завод «ЗиЛ». Там, в «Альтаире», в советские годы разрабатывали с нуля (и теперь про это можно уже сообщить открыто, не боясь нарушить грифа секретности) крылатые ракеты морского базирования - для больших боевых кораблей и подводных лодок. Возможности, понятное дело, у человека, отца Николая, были огромные, для простого смертного и вовсе запредельные.
Не удивительно, что уже на втором курсе мой задушевный университетский друг Николай стал обладателем отдельной двухкомнатной квартиры рядом с парком Кусково, в которой впоследствии (возвратясь с картошки в Москву) его новоиспечённый наперсник Серёга устраивал свои без-конечные пьяные оргии почти три года. Туда же он регулярно привозил и бл…дей (сохраняю жаргон товарища), и времени проводил там больше, наверное, чем сам хозяин Коля, превратив чужую квартиру в блат-хату, в притон…
Один был минус у Николая для нового его знакомца: он учился три последних курса во втором потоке, выбрав кафедру математической логики, десятую по счёту на Отделении математики нашего ф-та. Поэтому видеться с ним Серёга, студент кафедры математического анализа, постоянно не мог, чего очень хотел, - только после занятий. Я же был всегда под рукой, был рядом, смотрел на него восторженной, повторюсь, если не сказать влюблённо. И амбициозному и тщеславному еврею-Серёге такое мое отношение сильно нравилось, безусловно, тешило его самолюбие. Вот он и приблизил меня к себе, единственного его “друга” в первом потоке, взял надо мной шефство в плане истории и литературы, с которыми я с тех пор постоянно к нему приставал, пытаясь выудить полезную информацию.
«Расскажи да расскажи, - просил, - ты мне про Пастернака и Мандельштама, про того же Солженицына, просвети меня, дурачка. Я ведь эти фамилии - признавался честно - только от тебя и узнал на картошке. До знаний же я ещё со школьной скамьи страшно жаден!»
«Расскажу, Сань, всё расскажу: дай срок. Соберёмся когда-нибудь с тобой у вас в общаге, или ещё где, купим винца и водочки, посидим тихо и мирно. Вот тогда-то я с тобой и проведу ликбез. Ты, я гляжу, в плане культуры человек сосем тёмный и дикий».
Я не сердился и не отрицал своей культурной и литературной дикости. Просил Серёгу на переменах или на улице по дороге домой мне пока хоть что-нибудь рассказать про Пастернака того же, от которого Серёга, по моим наблюдениям, как от чистого спирта балдел или от непорочной девы, которого выше Пушкина с Лермонтовым ставил, выше Есенина, Маяковского, Блока. Утверждал со знанием дела, что «Пастернак - это космос, мол, поэт будущего, время которого ещё не скоро настанет, потому что не доросли-де до него людишки наши. А может - и не дорастут»…
Я дурел и ехал умом, слыша такое, просил Серёгу принести мне пастернаковские стихи почитать в виде сборников, чтобы самолично познакомиться с ним, составить мнение.
«Да ты охренел, Санёк, спятил! - язвил надо мной мой товарищ. - Борис Пастернак - запрещённый поэт, всю свою сознательную жизнь советскую власть ненавидевший и презиравший, обличавший её по мере возможностей и сил, все её пакости и бл…дство. Поэтому-то наша власть и запретила его строго-настрого всем читать, из Союза писателей исключила, стихи из библиотек и магазинов изъяла. А ты его почитать просишь! Книжки его теперь достать практически невозможно! Они - на вес золота ценятся! Я его сборники стихов через десятые руки брал - у хороших знакомых! - и брал на несколько дней всего, под залог или под честное слово. А потом возвращал быстро и без задержек. Потому что познакомиться с Пастернаком, насладиться им, ума-разума от него набраться - в Москве очередь целая на годы вперёд существует! Это тебе не Пушкин какой-нибудь, не Лермонтов и не Некрасов, кого в каждой библиотеке полным-полно - горы целые. А Пастернак, повторю, на несколько голов всех русских поэтов выше. И значительнее! - точно тебе говорю…»
После таких и похожих слов я и вовсе оказывался в прострации, в нирване или сомнамбулическом состоянии, надолго замолкал, собеседником пришибленный и придавленный как бетонной плитой.
«Надо же! - думал, - какие люди на свете есть! А я, деревенщина неумытая, про них ни сном, ни духом не ведаю. Срамота!!! Москвич хренов!!!»
15
«…Ну хорошо, ладно, пусть, - придя в себя, наконец обращался я опять к Серёге надтреснутым от волнения голосом. - Нельзя так нельзя. Бог с ним. Почитай хотя бы что-нибудь наизусть, если ты так этого Пастернака ценишь и любишь, если много читал. Мне хочется самому понять, оценить величие этого человека, про которого я раньше, ещё раз тебе скажу, вообще ничего и ни от кого не слышал…»
Серёга напрягал память и лицо, задумывался… и через длинную-длинную паузу начинал читать строфы из «Гамлета», которые не произвели на меня особого впечатления. Две первых строфы прочитал - и остановился, дальше не стал или не смог прочитать. Сказал лишь, что стихотворение длинное и очень сложное, и что запомнить его тяжело. Добавил, что у Пастернака и все стихи философские, мудрые и тяжёлые… Потом, подумав, прочитал пару строф из «Свечи». Потом ещё что-то… И всё. Остановился, уже окончательно. Сказал, что этого пока вполне достаточно мне, что дальше, мол, уже жирно будет.
Точно так же он меня знакомил потом и с творчеством Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой: пару начальных строф из двух-трёх стихотворений каждого автора протараторит скороговоркой - и всё, шабаш! Хватит, мол, Санёк, перевари, мол, пока хотя бы это; с тебя и этого будет вполне достаточно, задарма… Причём, напутствовал он меня всегда с таким плутовским выражением на лице, будто и Пастернака, и Мандельштама, и Ахматову с Цветаевой он знает от корки до корки, как линии своей руки. Просто не хочет мучить себя, вспоминать. «Я, мол, тебе дал наводку, паря, а ты уж теперь сам крутись, ищи их по знакомым и библиотекам».
Про запрещённых Бабеля и Платонова, Варлама Шаламова того же он мало мне чего познавательного говорил - только перечислял названия их главных произведений. Зато Солженицына взахлёб славил как автора “без-смертного” «Архипелага ГУЛАГ» - «настольной книги, по его словам, каждого интеллигентного и высоконравственного человека»!!! Но и это делал как-то поверхностно, без конкретики и огня в глазах - одними пустыми эпитетами отделывался от меня, лицедей! Потому что сам, наверное, не читал, но категорически не признавался в этом. Он вообще редко в чём порочащем его признавался, а лучше сказать - никогда… А вот Михаила Булгакова и его «Мастера и Маргариту» расхваливал на все лады, и делал это часто и много: его он, скорее всего, прочитал; поэтому хорошо помнил сюжет и героев, перечислял их для форсу и убедительности, цитировал некоторые места. Уверял меня всякий раз, что «Мастер и Маргарита» - самый великий роман из всех, которые он знает, читал, - куда круче и качественнее «Войны и мiра» и «Тихого дона» даже. Это точные его слова…
16
Мне оставалось лишь слушать и верить Серёге на слово, ибо сам я с Булгаковым в 1990-е годы смог познакомиться только, с «Мастером и Маргаритой» - в том числе. И, признаюсь, был крайне удивлён и раздосадован после прочтения. Я-то ожидал увидеть мысленным зрением что-то великое и широкое как звёздное небо над головой, и такое же как небо бездонное и прекрасное, в высшей степени мудрое и познавательное, да ещё и с большим историческим и философским подтекстом и реминисценциями, что превосходят качеством и масштабом антикварного уже Толстого, Мельникова-Печёрского и даже Шолохова. Так меня мой Серёга в Университете настраивал, во всяком случае, именно к такому интеллектуальному пиршеству приготовлял.
Но увидел я вместо этого одну лишь социальную сатиру, примитивное и плоское бытовое чтиво с копеечными мыслями и проблемами, разбавленное для пущей важности элементами исторической мистики, тоже, кстати сказать, грошёвыми и достаточно примитивными, вырезанными из Евангелий. В советские годы, когда над чувствами и умами читателей господствовал атеизм, может это и будоражило воображение и как магнит притягивало обывателя. Но теперь, когда описание Жизни Иисуса Христа можно купить в газетном киоске, когда её, Жизнь, любой уважающий себя школьник знает, - теперь, извините, это выглядит мелко и пошло, по-детски совсем.
Коробили в романе и сентенции типа: «Никогда и ничего не проси у сильных мiра сего: придут и дадут сами», - которые никак не красят писателя, претендовавшего на пьедестал, которые читать противно. Потому что никто, никогда и нигде задарма никому и ничего не даёт, за красивые глазки: стыдно такое не знать взрослому и умудрённому дяде, “инженеру человеческих душ”. А у Булгакова это было тем более странно и тошно читать, что сам-то Михаил Афанасьевич, как хорошо известно, был ужасным сквалыгой и нытиком: при жизни задолбал Сталина письмами с просьбами помочь с деньгами и публикациями, с лечением и отдыхом. Но в романах и повестях хотел гордым и красивым казаться, лицемер ничтожный, скрывал от потомков мелочность своей души и мыслей, как и непомерные свои амбиции.
А потешный «Бал Сатаны» меня и вовсе рассмешил сначала, а потом - расстроил. Потому что этакими “страшилками” разве что первоклашек перед сном пугать, а уж никак не бывалых людей почтенного возраста. Ибо сатанинские балы в действительности ни один нормальный человек не опишет и не перенесёт: психика его не выдержит тамошних страстей и кровавых ужасов - в два счёта лопнет… У нас в ЧК было нечто похожее в 1918-20-е годы: когда с людей сдирали кожу заживо, молотами раскалывали черепа, отрубали для смеха руки и ноги, резали гениталии, выкалывали глаза штыками, вспарывали животы и копались во внутренностях, дымящуюся кровь жертв расправ кружками пили вместо допинга, и при этом затыкали уши марлевыми тампонами, спасаясь от душераздирающих криков. Тогда даже и палачи-чекисты, садисты законченные и маньяки, сходили с ума, не выдерживали психологического напряжения! Вот уж были “балы” так “балы”, “кровавые карнавалы” целые - воистину сатанинские!... А беллетрист-Булгаков какими-то детскими мультиками-ужастиками захотел народ удивить. Смешной он был всё-таки парень, этот наш Михаил Афанасьевич, если не сказать глупый!...
Я расстроился сильно, помнится, загрустил. «Зачем, - первое, что подумал, - было советским властям такой примитив запрещать, делать ему этим без-платную рекламу?» Не скажу, что роман плохой, нет: есть там некий цельный сюжет, какой-никакой замысел, язык удобочитаемый. Но уж никакой он не выдающийся, не первого ряда - оставьте этот вздор его горячие поклонники и почитатели, не грешите, не надо! Вам всё равно больше никто не поверит - после того, особенно, как Булгаков из подполья вышел и на книжные полки и прилавки попал, - посмеётся только.
Да, согласен, что юмора там много добротного и
