Загадка Симфосия. День второй

мы не открыли. Повсеместно там, где плотские силы еще не растрачены, а обители тому не исключение, неизбежен блуд, пьянство и азарт.
      Отрадно было лишь неприятие простецами содомских пристрастий банщика Якима. Они плевались, когда нашептывали о неравнодушии того к прелестям юных послушников. Приятельство с мужеложцем считалась зазорным, его боялись, презирали и ненавидели. В секту Яким пришел собственной волей, извращенно надеясь на свальные радения, но просчитался. Однако его не прогоняли, он не пакостил, прижился и даже стал на хорошем счету у Ефрема.
      О каждом из сотоварищей поведали чернецы, но касательно Захарии заурядные иноки не сказали ничего стоящего. Для них он птица высокого полета, еще бы, коль на трапезах восседает подле настоятеля.
      В крипту библиотекаря пригласил сам Ефрем, чем произвел переполох среди сектантов. Черноризцы были готовы в ужасе разбежаться, но ключарь успокоил, заверил, что гость никого не выдаст. Захария раза три побывал на полуночных требах, в радениях участия не принимал, стоял отчужденно в сторонке — являлся, скорее всего, из любопытства.
      Горемыки Прокопий, Макарий и Филипп, ползая на коленях, слезно вымаливали снисхождение, соглашались на любое сотрудничество с нами, но сверх того ничего существенного поведать не смогли.
      Содомит Якимий являл совсем мерзкое зрелище. Признаться, мы ожидали, что банщик начнет отпираться. Но стоило боярину раскрыть рот, еще не упомянув находку в корчаге, как рыхлый мужеложец, опережая, открыл назначение расшитого чертями и адскими символами облачения. Для меня не было открытием, что ризы принадлежали иерею Ефрему, пеленами же устилался аналой. Якимий же, рассчитывая ублажить нас, в деталях взялся описывать предназначение каждой из вещей. Боярин прервал его пустые излияния и потребовал отвечать на поставленные вопросы по существу. Но добиться путных сведений и от Якимия не удалось.
      Пытаясь завоевать расположение боярина, подстроиться под его настроение, он своими изветами очернял и изничтожал всех и вся. По словам банщика выходило, что все богомилы наиподлейшие люди, хуже нет, один лишь он несчастная жертва. Далеко не нужно ходить, чтобы понять, каков стервец этот Яким... Прямота и искренность ему изначально не свойственны, чистой правды от него никогда не добиться, он все извратит и изгадит раболепным заискиванием, лишь бы самому выпутаться. Ничего, кроме отвращения, этот человек вызвать не мог, и мы облегченно вздохнули, когда его вывели от нас.
      Бумагомарака Феодор — махонький человечек с испитым личиком и отсутствующими плечами, уж до того тщедушен, что жалко смотреть, оказался для нас загадкой. Он был согласен со всеми обвинениями, оправданий не искал, прощенья не просил, но и раскаянья не было в его голосе. Он вел себя так, как будто уже умер и его ничто не касалось. Странное поведение, но, возможно, самое правильное — оно ни к чему не обязывает, человек вроде есть, но как бы и нет его. Как сомнамбула, монотонно и бесстрастно отвечал Феодор на простейшие вопросы боярина, ему, как чурбану было — что в лоб, что по лбу. Там же, где требовалось сопоставление или умозаключение, переписчик пасовал, не понимая, чего от него хотят.
      От него мы узнали, зачем богомилам нужны стеклянные шары. Случалось, Ефрем погружал собрата в сомнамбулический сон, внушая тому толи начатки веры, толи покорность себе. Отчасти той же цели служили и прочие блестящие побрякушки. Уж если ими и не вводил в спячку, то, во всяком случае, создавал видимость чего-то необычного, сказочно-потустороннего. Понятно и магическое предназначение мазей и притираний, намазавшись которыми, человек испытывал прилив сил и бодрости, но затем долго мучился, будто с тяжкого похмелья. Мы с боярином переглянулись: знакомые штучки, не исключено, что писец сам наглотался этой дряни, оттого такой непробиваемый. Впрочем, суду, чтобы колесовать ключаря Ефрема, да и прочих богомилов, достало бы показаний одного Феодорца.
      К тому времени объявился беглец, тщедушный дьячок Фотий. Оказывается, служка затворился в одном из склепов, но просидев в голодухе целый день, сдуру пришел и сдался на милость гридней. Однако, в отличие от трусливых товарищей, являясь человеком весьма недалеким, вызвал наше уважение своей прямотой и открытостью. Фотий был весьма низкого происхождения, сызмальства обретался по захолустным киновиям. Уже в зрелых летах нелегкая занесла его в Дунайскую Болгарию, где он и набрался богомильской ереси. Причем сделался настолько стойким ее поборником, что хоть под топор клади, воззрений его уж ничто не могло поколебать, а тем паче изменить. Наоборот, он с самозабвенной твердостью, почитая себя одним из устроителей секты, пусть и косноязычно, защищал вздорные еретические догматы.
      Не владея риторским искусством, вообще далекий от ученых слов, он выстраивал перед нами по детски примитивный мир, похожий на сказку. Вот что он поведал о сотворении человека: «Бог после жаркой баньки вытер лоб льняным полотенцем, а утирку сбросил с небес на землю. Сатана из тряпицы сварганил человеческое тело, но не сумел завершить творения. И тогда сам Бог вдохнул в немощную плоть душу».
      Примитивное воображение отсталого дьячка могло вызвать снисходительную усмешку, если бы не исступленная уверенность Фотия в собственной правоте. Он почитал собственные доморощенные убеждения — истинными и справедливыми, а невежественное служение темным силам — называл богоугодным и праведным.
      На каверзный вопрос боярина: «Что за диво у тебя в банке?» — откровенный дьячок, приглушив голос, рассказал историю о чертенке, которого привез из Болгарии. Вот она, очищенная мною от мистики и ужасов:
      Лет полста тому назад близ Богородицы Спилеотисса(2), то есть «пещерной», у одной вдовы случился выкидыш. Повитуха снесла трупик монахам. Те заключили: вне всякого сомнения, женщина понесла от инкуба(3). Диковину выставили всем на погляденье, потом перевезли в Роженский монастырь(4), впоследствии склянку с бесенком приютил храм св. Николая в Мельнике. Где она и была похищена богомилами, превратившими ее в предмет поклонения. Однако из-за неоднозначной оценки реликвии самими еретиками (к такому выводу я пришел позже), склянку сбагрили заезжему прозелиту, им-то и оказался галицкий монашек Фотий. Там же чернеца снабдили сомнительными требниками. Всю эту мерзость Фотий бесстыдно хранил у себя за божницей, благодаря чему почитался местными нехристями одним из столпов богомильства.
      И вот сей скотопоклонник — имел наглость обличать Святую Церковь, объявлять греческий закон — «антихристовой напастью». Невежда вознамерился было проповедовать и нам свои убеждения, но боярин уклонился от глупого диспута. И правильно сделал, ибо отпетого еретика не переубедить, а плевелы ереси прилипчивы, как репьи.
      И все же Фотий нас удивил. Поразила неуемная сила духа в столь хлипком теле. Видно, могуч сатана, коль воздвиг такой столп? Одно утешение — пылать греховоднику и на земле, и под землей.
      Но для розыска беседа с дьячком все же не стала безрезультатной. Выяснилось, что отец библиотекарь, хотя и не сочувствовал богомилам, но, случалось, наделял ключаря книжицами сокровенного знания. Давалось чтение, правда, с большой неохотой, дабы отказом не обидеть Ефрема, коему Захария обязан какой-то давней нуждой. Ключарь же в попытке заполучить Захарию всячески живописал соблазнительные стороны богомильского учения. Однако подцепил книжника лишь на крючок любознательности к непостижимым явлениям природы и делам рук человеческих. Захария попросту наблюдал, в личины и хитоны не обряжался, а уж тем более к «причастию» не подходил. И вполне объяснимо, что с месяц назад он перестал являться на тайные бдения. Да и с виду как-то замкнулся в себе, видно, одолели новые заботы и пристрастия, во всяком случае, он резко оборвал связь с почитателями попа Богумила. К чести Захарии — дьячок твердо убежден в том, что библиотекарь являлся человеком слова, и вверенных ему секретов никогда не раскрыл бы.
      Выпытывая о Захарии, Андрей Ростиславич коснулся монастырских баек и слухов. В обителях плодятся многочисленные невежественные истории, обрастая и вовсе нелепыми домыслами, они, потеряв правдоподобие, превращаются в ночные страшилки. Однако побасенки имеют дьявольское свойство — при всей сказочности рано или поздно они понуждают поверить в себя. Так и Фотий, при всем своем здравомыслии не удержался от того соблазна. Сообщая с чужих слов, сам того не ведая, подспудно разделял общее мнение.
      Черноризцы частенько промывали косточки отцу библиотекарю. Болтали, что тот не своим путем достиг завидного места, естественно, намекая на ворожбу. Опасались, как бы Захария не развернулся во всю мощь, ибо ему стали доступны магические книги. Иные говоруны баяли совсем нелепое, мол, Захария уже заключил договор с адскими силами и уста его запечатаны страшной клятвой. Действительно, за месяц до кончины библиотекарь все больше молчал, был как бы не от мира сего.
      Фотий вполне допускал причастность отца библиотекаря к заповедным секретам обители, о занятиях же чародейством говорил с осторожностью. Вроде бы не верил, но и не отрицал. Впрочем, простолюдину невдомек заботы поднявшегося над толпой человека. Задумчивость он воспринимает за очарованность, глубокомыслие за волхование. В конце беседы тщедушный дьячок избрал ловкую позицию, заявив: «Не нам порицать покойника, коль заслуживает кары — осудит Высший Судия!»
      О мотивах убийства Захарии инок не стал говорить, сочтя их недоступными рассудку. Ну и Бог с ним.
      Ясно только одно, слухов много, но тайну свою библиотекарь держал крепко. Вот бы найти, кому он открылся? Оставался лишь эконом Ефрем.
      До сего часа я не знал монастырского ключаря. Расторопный управитель, он сдавался мне сытым и благополучным. Я пытался вообразить его фарисейски слащавое лицо, лицемерную гримасу радетеля имущества обители. Явь опровергла мои предположения. Ефрем оказался отнюдь не молодым, лет сорока пяти, излишне плотного телосложения, но болезненного вида иноком. Высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами, придавал благородному лицу одухотворенное выражение, свойственное подвижникам веры. Правда, было в облике ключаря что-то порочное, сродни тому, когда знаешь за уважаемым человеком некий грешок, ну, скажем, застигнув старца за рукоблудием в отхожем месте.
      Повел себя Ефрем достойно и независимо, словно и не узник вовсе, а равноправный нам человек. Разумеется, он понимал, что обречен. Но, видимо, осознание неизбежно грядущей казни приподняло его дух над земной юдолью. Мятежный эконом проявил твердую строптивость, напрочь отказался отвечать по существу своих еретических занятий. Он заявил, что обсуждать сей предмет мы недостойны, и в чем-то был прав... Не удовлетворил он нашего любопытства и по поводу запрещенных книг, найденных в его келье. Впрочем, не нужно большого ума, чтобы дать на него ответ.
      Андрей Ростиславич не стал испытывать неуступчивость инока. Действительно, расследование по обвинению в