Загадка Симфосия. День второй

восторга, слушая крамольные речи. Рыжебородый вития, подогреваемый беснующейся толпой, продолжал измышлять паскудные наветы:
      — Знаете ли вы, братия, что епископ Ростовский Лука(3) отказывается переносить кафедру в вотчину Всеволода, задрипанный городок Владимир, что на Клязьме-реке? То-то же! Митрополит Никифор так же тому противник.
      Ах он, лживый подлец! Я, было, хотел разъяснить людям, что игумен киевского «Спаса на Берестове» Лука возведен в епископы усилием Всеволода Юрьевича. Поставлен вопреки воле митрополита Никифора, который хотел посадить на север своего соплеменника Мануила, теперешнего Галицкого владыку. Лука же, бывший Боголюбовский домественник, человек, на свой страх и риск умыкнувший от Кучковичей тело убитого князя Андрея, всегда горой стоял за Великих Владимирских князей. Но мне не дали сказать, да и я вовремя смекнул, что не пристало мне метать бисер перед свиньями. Меж тем крикун продолжал сеять смуту:
      — Вот суждальцы и замыслили опорочить «его» через нас, честных иноков, верных предстоятелю.
      Я так и не понял, кого это мы собирались опорочить: Луку ли Ростовского, митрополита ли Никифора? Наверняка и никто ничего не понял, ясно было только одно — нужно идти громить суздальцев. Злодей же не унимался:
      — Ишь чего удумали! Ославить хотят Галич, чисто мы нехристи, чернокнижники и вурдалаки. Врете, лесовики! Сами вы волховством промышляете, сами вы соснам молитесь, сами вы Бога продали.
      Возбужденная толпа ажник подпрыгивала, такая им радость — внимать грязным наветам. Но супостат, войдя в раж, уже призывал к открытому насилию:
      — Люди! Али вы забыли, как безбожные суждальцы по приказу деспота Андрея явились ратью на Киев двадцать лет назад. Вспомните, братия, как пожгли разбойники матерь городов русских, как испоганили соборы святые. И мы прощаем, мы завсегда в ножки стелемся. Да где же правда-то, иноки? Изгонять надо злодеев прочь, вышибать из обители боярина нехристя! Посмотрите на него, да он в немецком обличье. Братцы, уж не латинянин ли он? Не хотим, чтобы схизматики проклятые нами заправляли. Ишь что удумали — колдунами нас заделать. Не позволим, айда за мной!
      Но тут боевой клич погромщика оборвался. Уж не знаю как рядом с распоясавшимся провокатором оказались дружинники и в первом ряду меченоша Варлам. Он одним ударом запечатал слюнявую пасть горлопана. Крикуну не дали рухнуть оземь, дружки вовремя подхватили. И тут гридни (даром, что ли, кашу ели) взялись сноровисто усмирять бунтовщиков, щедро раздавая направо и налево увесистые тумаки. Рыжего верзилу скрутили и повели к палатам. Остальных монахов растолкали, распинчили, слишком неугомонным крепко надавали по шеям. Чернецы, подобрав в испуге подолы ряс, огрызаясь, стали разбегаться. Слава Богу, быстро усмирили смуту! Сыскать бы теперь зачинщиков — один, правда, уже есть.
     
      Примечание:
     
      1. Ростиславичи — Мстислав (+1178) и Ярополк (+1196) дети князя Ростислава (+1151), сына вел. кн. Юрия Долгорукого, претенденты на Владимиро-Суздальский престол.
      2. Болеслава — Болеслава Святославна (+1185), дочь Святослава Всеволодича кн. Черниговского, вел. кн. Киевского, в 1166 г. вышла замуж за кн. Владимира Ярославича.
      3. Лука — возведен в Ростовские епископы в 1184 г.
     
     
      Глава 8
      В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну
     
      Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность — поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.
      Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечесаный знакомец богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.
      Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие, грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.
      Афанасий, пройдя в центр подкрестья(1), освещенный со всех сторон, словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я, грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.
      Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной Господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье и на вас Дух Его, Святой и Вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.
      Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.
      А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то правда!
      Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.
      Увидел я Иисуса Христа — Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас — детей строптивых из погибели, нас — неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, — единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем, получив целящее прощение, принять благословение...
      И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей и в его Отеческой воле.
      И взмолился я неистово, упав на колени перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.
      Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину, его кистью водил Дух Святой и Благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.
      Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, — вот и его, грешного, собственноручные труды. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!
      На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось — и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника.
      Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто — инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, — нет, они, каждый по-своему, большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец, весьма обрадовался моим похвалам.
      Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде — переезду во Владимир на Клязьме к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в Северо-Восточной Руси.
      Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время — не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.
      Знал Афанасий доподлинно, что Великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей-кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.
      Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя в тоже время они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.
      Я проникся нуждой Афанасия, пообещал, что сведу его с боярином Андреем. Обязался в надежде, что тот соблюдет княжью выгоду. Однако не преминул добавить, что у боярина сейчас дел невпроворот, да все кляузные, не терпящие отлагательств. Инок, окрыленный моим участием, услыхав о заботах Андрея Ростиславича, из благодарности поведал мне одну великую тайну.