остановке
и аккуратно выгружали пассажиров
в грязь.
- Что б у тебя член на лбу вырос! И переполненный триппером! - орал Омагон Перхомуд, по щиколотку померивший лужу. Когда он устал и почти полностью охрип, к нему подошла Консоль в перемазанных и порванных ажурных колготках.
- Не надо так. Ведь ты живой?
Перхомуд посмотрел на счастливое лицо Консоль, на колготки и вдруг сказал:
- Если я не хочу курить - я болен. Если не хочу выпить - я очень болен. Но если я не хочу женщину - я умер. Что ты делаешь сегодня вечером?
- Буду сушиться. Когда выйду из лужи, разумеется.
Она снимала комнату на пару с девушкой из конструкторского бюро, которая, по-видимому, сейчас была в какой-нибудь надёжной сушилке, и Консоль сразу приступила к делу.
- Омагон, видишь, мы одни. Давай дорисуем стенгазету.
- Стенгазету?! - взревел Перхомуд. И в сердцах отымел Консоль.
Смеркалось и основательно.
- Знаю, знаю: “Автобусы редки, очереди бесконечны, злоба неутихаема. Ну как тут не вспомнить Белинского! (или Герцена, или Гоголя, или моголя)”.
Этот де Газай... Перхомуд скользнул отсутствующе по его довольной физиономии и стал, поглаживая возле пояса, стаскивать грязные, но сухие штаны. Де Газай понял: Перхомуд потянулся жениться.
- Калуша, дай денег взаймы.
- У меня как раз нету, Омагончик.
- Не жмотничай, дай.
- Я же ясно сказал: не хочу. И я влюблён был так, что не признаться. Прогулки ночами. Всякое там “Звездей на небе, что сельдёв в бочке” и “Шурши, ля фам!” Я шутил. Хотя сам не знаю порой, где кончается шутка. И начинается новая. “Открыв кошелёк, улыбнуться от души”. Эту как раз не надо было трогать. Я перестал просыпаться, выдыхая: чу, да это прибавился день! Я стал метаться. И это ещё что: я стал добытчиком. Хорошо, не закоренелым. Иногда прорывало: “В моих глазах зелень, в твоих глазах грусть...” “Жизнь проста и глупа и печальна и сложна и умна и смешна...” Тогда она поощрительно улыбалась. Но уходила всё дальше.
Однажды задержать её было нечем. И сейчас я смотрю на дождь, и хочу выйти и встретить Маргариту, как Мастер в своё время. Но как подумаю: ведь не дура же она шляться в такую непогодь... А посему надо часто, безусловно, слушать сердце, но не следует забывать, что мозги находятся повыше. Не случайно. Конечно, жаль, что путь к морю порой лежит через разбитое корыто.
Де Газай приподнял голову с подушки. Перхомуд сладко спал.
“Да, всё обломилось в семье Смешанских”.
На следующий день Калу снял в сберкассе все свои скудные сбережения. Друзья на дороге не валяются. Если в этом нет потаённого смысла.
* * * * *
“ Не так страшны глупцы. Заранее знаешь, на что они способны, как с ними бороться. И запасаешься терпением. Или просто прячешься.
Не так страшны умники. Их патологическое тщеславие всегда можно упредить, поощрить или пропустить мимо ушей. Хотя бороться с ними труднее, но менее опасно, нежели с глупцами.
Зато сильно укорачивают жизнь “односторонне принципиальные”. У которых поведение меняется в зависимости от взаимоотношений между “эго” и ситуацией. И самое ужасное, от них не скроешься потому, что они повсюду.
Пособие для начинающих философов.”
* * * * *
“ Привет тебе!
Моя жизнь значительно облегчилась, теперь я ротный нормировщик. Днями бездельничаю: пишу, перебираю бумажки. Уборка для меня - максимум полчаса до завтрака, “деды” больше ничего не заставляют делать. Правда, сел на шею замполит. Ему - и газету рисую, и боевые листки с протоколами комсомольских собраний строчу. Но ладно, это даже хорошо. По сравнению с остальными “молодыми”. Одно плохо - не досыпаю. 5-7 часов маловато, хотя удаётся днём смыться и прикорнуть где-нибудь в котельной, завернувшись в бушлат. Получаю 120 рублей в месяц - как инженер. Лафа!
Недолго осталось до новых “духов” (“молодых”). Тогда можно будет и жрать в столовой от пуза и жить более-менее по-человечески, по утрам умываясь и чистя зубы - сейчас не всегда есть такая возможность. Спишь до последнего вздоха.
Кстати, до полугода едят так:
завтрак: едят - кашу (без масла, на воде, часто скверно приготовленную), хлеб; не едят - чай, масло (20 граммов), сахар (4 кусочка);
обед: едят - суп без мяса, кашу, хлеб; не едят - мясо, компот;
ужин: едят - кашу, хлеб; не едят - чай, сахар, рыбу.
То есть едят, но не “молодые”.
Недавно рассказали, как здесь было раньше и как нам сейчас хорошо. Раньше здесь была настоящая зона. Били табуретками и делали педерастами. Сейчас этого нет. Остались онаша, лак, “колёса”, одеколон, эликсиры, собачатина. Вымирают “люди”!
Бегут уже меньше. У нас в роте 1-2 постоянно в бегах. Их ловят, они поживут-поживут в роте и снова дёру. Судят, сажают.
Дембеля боятся - боятся бить, боятся стукачей. Посадят, а домой ой как очень хочется.
А вообще смешно и грустно. Никто из вас, бывших моих сокурсников, не видел того, что я испытал.
Известный солдат, без подвига.”
* * * * *
Консоль готовилась к свадьбе третий день. Она крутилась перед сервантом, пофыркивая.
- Да, - решительно поднялась со стула Пиксела, - “Неделька” сюда не лезет. Так и выпирает своим “монтагом”. Сыграют тебе Мендельсона мимо нот. Или нет, просто сыграют гимн понедельнику. Или рапсодию про рабочего и колхозницу.
- У меня других трусов нету, чтобы прямо тон в тон. Есть одни чисто белые, но я их так заносила, что лучше нагишом под платье. А в городе дефицитно с нижним, сама знаешь, как и со всем остальным.
- Ладно, возьмёшь мои. Прокипячу только. Пожмут тебе днём, зато ночью расслабишься и рассчитаешься вовсю...
И обе покатились со смеху в разные стороны. Нет, точнее, заржали.
В это время, минута в минуту, Перхомуд и де Газай несли ящик пива из последних сил. По случаю Дня здоровья всем отгрузили выходной. Магазин был не ближнего света, но разведка сработала надёжно. Как назло, присесть было негде, а рубахи противно присосались к спинам. Четвёртые сутки синоптики обещали дождь, и потому солнце пекло особенно нещадно.
Вдруг обоих чуть не сшиб бетонный забор кладбища.
- Во! - прохрипел де Газай. Слюна закончилась квартала за два. Омагон не растерялся и очумело, но однозначно мотнул головой в сторону одной из ближайших безымянных могил, где стояла вполне приличная лавочка.
Калу шумно перевёл дыхание, допив вторую бутылку, и огляделся. Рядом булькал с закрытыми глазами Перхомуд, позади гуляли разного возраста ротозеи, разглядывая счастливо улыбающиеся лица на памятниках. Мир-покой стелился над землёю. Даже сумасшедшие птицы не портили его.
- Зело! Очень шибко зело! А то всё время состояние “был”, а не “есть”. Вот и жизнь пройдёт, и будешь идиотски улыбаться с пожелтевшей карточки на надгробии. Кто-то попялится и через две микросекунды забудет. Как и вовсе ничего не видел. И, заметь, большинство, то самое, что очень гордится принадлежностью к большинству, закончит совсем одинаково: как бабочки-однодневки, безымянно. А с чего они вообще решили, что пока живы? Просто ходят, жрут и какают по инерции. Зато раздувают ноздри, воображая свою непомерную значимость. Им бы хоть на финальной вывеске отличиться, выкинуть эдакий фортель. Чтобы вот подошёл к могиле, а там - бац! “Легко привязывался к людям. Но отвязывался ещё легче”. Или: “ А ты читал Шекспира по складам?”
Перхомуд оторвался от бутылки, но посчитал, что этого мало.
- Или: “Не долго мучился дилеммой. В высоковольтных проводах”.
- Или: “По смерти твоей да не вздрогнет Россия. И даже осьмушка её”.
- Или: “Так как большинство - бараны, человек всегда прав в своих заблуждениях”.
- Или: “Я знаю, никому не жаль, что опрокинули Грааль”.
- Или: “Всякая тварь - Божья. Даже самая распоследняя.”
- Какой же ты всё-таки, Пер-хо-му-ди-ще!
Омагон хотел изобразить обиду, не свою, а настоящую, и оскорбление, с тем же адресом, но не стал. Возможно, потому, что обижаться - это удел убогих, абсолютно себя не уважающих. Но, скорее всего, потому, что ему было лень. Он вытянул длинные ноги, с которых стекала усталость прямо в землю, и разглядывал могильную плиту, перед которой они замечательно устроились.
- Заметь, Калу, на ней одни цифры. Понятно, гулял покойник без паспорта. Теперь лежит себе безвестный. Но как символично! Не оставил следа в жизни - нету тебе награды, окромя наших пустых бутылок. Да и то - не тебе. Хотя это, вероятно, номер заказа. Твоё последнее клеймо.
- О не трави меня, как серной кислотой. Так хочется в величии своём затрепыхаться! И остаться навсегда в сердечках и черепушках. Кстати, не принимаешь ли ты жизнь на Земле как промежуточное звено между Вечностью и Вечностью? Например, Вечностью-Минус и Вечностью-Плюс? И кладбище - дверь в Неизведанное, не могущее быть изведанным. Чувствуешь: мирно и тревожно сразу? Здесь, как школьник перед академиком. Да нет, нет! Как младенец перед океаном. Нет, не то. Гораздо больше и страшнее, и описать сие не готов я сейчас.
- Эка тебя вынесло! Что же ты, брат? Нанюхался буддизма и опупел?
- Причём тут...
И Калу де Газай подставил лицо мелкому грибному дождю, прогоняя ненавистную мысль о закончившемся пиве.
* * * * *
Шизой покрытая старушка чесала по переулку. Юноша с лицом “вспугнуть - вспугнули, а успокоить забыли” нетвёрдо шагал навстречу.
Они разминулись.
* * * * *
... Я люблю тебя в дождь,
я люблю тебя в снег
окунать...
- А я люблю механические часы. Стрелки весело бегают, попискивая: “ Всё ещё впереди!”. А вот электронные холодно отшлёпывают: “Уже поменьше тебе осталось...”.
- А по мне - лишь бы ходили хорошо. Не в смысле, вместе со мной. Чтобы стоишь в толпе, и вдруг вопрос: который час? Ну-ка, выбросьте все свои часы, я скажу!... Де Газай, а ведь мы едем без билета.
- А, где наша не пропадала... Там и ваша не пропадёт. И табличку в автобусе я бы переиначил: “Совесть контролёра - лучший пассажир”.
Нервная женщина с красной повязкой на руке покачала головой и взяла с Калу штраф за двоих.
- Ну вот, передача подошла к концу. То есть, они встретились.
- Ты ещё шутишь. Столько денег потрачено... Чем я могу отблагодарить? - Пиксела игриво ущипнула кавалера. Они шли, весело прыгая через лужи на тротуаре.
- В смысле: каким местом?
Остроумие порой имеет призрачные границы с пошлостью, и мгновением позже де Газай уже раскаивался, но ещё раньше Пиксела оттолкнулась от него и перешла на другую сторону дороги. Так порознь они добрались до цели.
Тёплый вечер окутывал город, а площадку возле кафе - тем более. Злая оттого, что внутрь не пускали по причине переполненности, и изрядно пьяная молодёжь осаждала дверь. С великим трудом Калу с Пикселой просочились и предъявили приглашения на свадьбу. Кто-то сзади крикнул: “я с ними!“, но бдительный швейцар даже не моргнул.
А этим утром случилось следующее. Шампанское сразу после бракосочетания Консоли и Омагона улетучилось, а когда пили красное вино возле памятника воинам-освободителям под неуместные стишки де Газая: “Я видел: над трупом склонилась луна, и мёртвые губы шепнули: “Вина!”- поднялся ветер и с ним - край платья Пикселы. В порыве невесть откуда
