по стакану халявного спирта. Намедни подфартило: выписал по блату на протирку пытошного струмента. Поболтаем за жисть, как старые корефаны.
Штирлиц (счастливо): Очень гут! Всем гутам гут, если я что в этом понимаю. Кстати, начальник, я рассказывал, как тащил однажды - ха-ха-ха! - чемоданчик с рацией, а пальцы-то - жирные-прежирные после обильного ланча ...?
Мюллер (озабоченно): Ёханый бабай, штопор спёр какой-то партизан.
Штирлиц (подмигивая): Так ведь у меня всё с собой!
Штирлиц пляшет цыганочку и машет головой Холтоффа. Голова норовит в него плюнуть.
Действие третье.
(Те же, там же. Разве что входит Кэтрин Кин.)
Кэтрин Кин (развязно): Мальчики, кто поменяет рейхсмарки на рубли по щадящему курсу? А то в этой долбанной Германии совершенный голяк надыбать пласт “Героической симфонии” Шостаковича.
Штирлиц (думает): Милая девочка! Тебе рожать да рожать.
Мюллер (думает): А Штирлиц умеет работать!
Действие четвёртое.
(Берлин. Рейхсканцелярия. Рядом с Комнатой № 1. В коридоре впритык к луже блевотины лежит Штирлиц. Из двери, вихляя, появляется и неотвратимо надвигается зад уборщицы Клары, которая моет пол.)
Штирлиц (делает вид, что бредит): Вот послать бы тебя... к англичанам... под кличкой “Мюллер”... с миссией миротворца... да опосля разоблачить...
Уборщица Клара (зло): Ишь, развалилси! Ноги вытирать надо!
Штирлиц (из последних сил): Нет, не Мюллер, а Плейшнер! А в графе “национальность” - турецкий еврей!
Уборщица Клара (хватает трубку красного телефона в Комнате № 1): Диспетчерская!..
Борман (приглушённо): Партайгеноссе слушает.
Уборщица Клара (оглядываясь на Штирлица): Слышь, геноссе, сделай такси к подъезду, плиз. Клиенту плохо.
Голос за кадром (душевно): Штирлиц получил посылку из Центра. С кем не бывает.
Действие пятое, второе от конца.
(Граница Швейцарии и Германии, или наоборот. Светит солнце.)
Штирлиц (ковыряет мозоль на пятке): Так и надо, так тебе и надо... Как там по Пушкину - сукин сын? А кто-то спокойненько, сидя на одном, вполне определённом месте, ордена со звёздами пристёгивает. И прибавочку, между проотчим, к жалованию. Обидно, честное ВКП (б) - шное.
Мюллер (битый час пытается завести свой “Мерседес-Бенц”): Нет, ты погляди: прям “Нюрнберг” какой-то, а не процесс!
Пастор Шлаг (в затяжку курит махорку): Крепка, зараза! А что делать? Конспирация!
Кэтрин Кин (смахивая радостную сорок пятую слезу): А в тамошних родильных домах стафилококку-то стока... Да ведь не каждый день и не каждого Родина-мать зовёт.
Уборщица Клара и Телефонистка без имени (бегая между рюкзаками и сталкиваясь лбами): Лыжи-то смазать забыли! Антенну у приёмника Жуков, что ли, складывать будет?!
Голова Холтоффа (торжественно грассируя): Бгошу пить, ей-Богу! В смысле, в компании.
Борман (смотрит на стыренные у Штирлица часы): А время-то нынче хорошее, местное!
Действие шестое.
(Пригород Берлина. Гринвич, на западе - умеренный.)
Голос за кадром (безразлично, плавно затухая):
Штирлиц захрапел ровно в полночь. Штирлиц знал, и весь спальный район Берлина знал, что через двадцать минут он повернётся на спину и станет присвистывать... А ещё через час он проснётся, проковыляет на кухню и нажрётся колбасы.
И тогда на всей земле станет тихо.
Конец.
Август-97.
ТОЧКИ ВОЗВРАТА
(Стихи)
Воздух в Китае наполнен любовью
к китайцам.
Время стряхнуть замечательный жизненный опыт.
Чтобы как следует каждой мечтой
насладиться.
(Память)
Грузовик, словно сказочный колобок, убежал от пятиэтажек в центре посёлка, затем от местами выкрашенных домиков на окраине. И весело запрыгал, спускаясь по огибающей возвышенность дороге. Дорога из булыжников и ям называлась Грузинкой. То ли оттого, что была продолжением улицы Грузинской, то ли из-за сходства с настоящей горной дорогой в настоящей Грузии: с одной стороны крутая граница парка, с другой – многометровая пропасть. На «дне ущелья», как полагается, изгибался настоящий ручей. Только без прозрачной воды с резвой форелью, а пахнущий продуктами жизнедеятельности человека.
А вот грузин или похожих на них здесь, кажется, не водилось.
Ничего особенно весёлого в подёргиваниях грузовика не было, учитывая, как несимпатично приходится биться задним местом о деревянную скамейку. Но в грузовике ехали дети, а вожатой, скорее всего, полезно. Ехали они погожим летним утром в пионерский лагерь и при этом дружно пели задорную песню о жизненных перипетиях бабки, дедки, Любки и голубки. Пик радости приходился на куплет: «Чем же спекулировать, милый мой дедочек? Чем же спекулировать, сизый голубочек?» Полтора десятка ротиков и один весьма чувственный рот втягивали по максимуму воздух, чтобы от всей совместной души выплеснуть: «Самогоном, бабка! Самогоном, Любка! Самогоном, ты моя сизая голубка!»
Самогонщики безуспешно преследовались законной властью, посему запретная тема добавляла вкуса к невинной детской шалости.
Грузовик запылил по просёлочной дороге, основательно разбитой колхозными тракторами и военными тягачами из расположенной рядом, как рассказывали бывалые люди, части ПВО. Справа ласково шелестел лесной массив, слева тянулось бесконечное кукурузное поле, и уже за ним плавно рассекала родные просторы и манила прохладой ещё не полностью загаженная и обмелевшая река.
Удары по скамейкам стали реже, но с большей амплитудой. Новая песня пошла вразнобой, хотя получалось ещё забавнее.
Навстречу пастух гнал стадо коров. Своим видом и скоростью перемещения коровы походили на русских борзых.
До пионерского лагеря, укрытого в бору на холме, где ещё приютилась деревня, в которой кроме приезжих москвичей из активного во всех отношениях населения практически никого не осталось, было уже рукой подать. Хотя не очень короткой.
Сосны, нет, запах, воздух в сосновом лесу… Здесь хотелось остаться навсегда. Бегать за девочками, но более охотно бегать до тех мест отдельно стоящего общественного душа, где ограждающие его железные листы плохо сходились. Заблудиться в лесу и дрожать от страха быть пойманным противником по игре в индейцев. Получить приз в конкурсе, своровав красные звездочки, выдаваемые за победу в творческих номерах и неосторожно оставленные без присмотра в комнате вожатых, которые были слегка навеселе и не всех участников помнили. А потом долго сгорать от стыда.
Чем пугали? Конечно, клещами: они прыгают прямо с кустов и впиваются в шею, - и летучими мышами: они вцепляются намертво, особенно в светлые волосы. По ночам никто не шлялся по лагерю, да и зачем – в каждой палате уже слышен устрашающий полушёпот про чёрную-чёрную комнату, в которой чёрное-чёрное зло…
А днём котлетки и пюре или сыр и пшённая каша. Но только не манная! И компот с добавкой.
Все было просто и мило.
(Стихи)
И снова мысль укачала,
упав, как не старался я,
на неподвластное начало
материи и бытия.
(Пособие для начинающих философов)
От нормальных людей философы отличаются неумеренной страстью всё делить (в хорошем смысле этого слова, а не под знаменем экспроприации) и классифицировать, то есть выдумывать всякие определения, желательно, труднопроизносимые и адекватно этому воспринимаемые мозгом, чтобы потенциальный ученик или просто случайная жертва долго в недоумении хлопали глазами: «Эка завернул! Голова…». Надо бы сюда пристроить искусство- и литературоведов, да куда им до философов! Ни размаха тебе, ни порядочной подоплёки, кроме несчастного перевода с какого-нибудь итальянского или французского. Что это за присюсюкивание: барокко, рококо? Или ещё хуже – ампир. Так и подмывает культурно приложиться где-нибудь в автобусе: «У Вас, кстати, с барокко всё в порядке?» А потом: «Ну, знаете ли, каждый тут со своим рококо…» И вдогонку: «Подумаешь, и я могу ампир показать!»
А что у нас творится с размерами стихотворений? Копнул, а оттуда похлеще сквернословия. «Смотри, мол, добалуешься ты со своим ямбом…» «А по хорею не хочешь?» «Сам ты амфибрахий!»
Тем временем и вывод подоспел: если у тебя нет зудящей потребности всё делить и классифицировать – не суйся в философы.
К чему всё это? А к тому, что человечество, как нечего делать, можно разделить на два типа: «художники» и «ремесленники». Художники - это революционеры, благодаря которым мир знает, что такое открытия в науке, течения в искусстве и прочие новшества. Это те, кто несёт своё «я» иногда даже поперёк общему «мы» (не противореча Уголовному и Гражданскому кодексам, безусловно.) А Ремесленники - это те, кто работает по лекалам Художников. Ремесленников подавляющее большинство. Это люди-инструкции, «от сих до сих», строго выполняющие все предписания, без малейшего намёка на вопросы «а почему именно так, а не по-другому?» и «а не пропустить ли несколько лишних пунктов?».
Но вот какая возникает отсюда проблема: выяснить наконец-то, кто же лучше – плохой Художник или хороший Ремесленник - не так-то просто. Для оценки Художника требуется куча времени и даже чуть больше. Не каждому эксперту суждено дотянуть до окончательного вердикта: настоящий ли попался Художник, а не подделка в виде сумасшедшего или, что гораздо противней, фальсификатора-Ремесленника.
У философов положение завиднее. Над ними меньше глумятся, особенно при жизни. Практически безобидное существование.
Загвоздка только в том, что звание Философа надо умудриться заслужить.
(Стихи)
Вот бы выпало кому-то,
слава Богу, а не мне,
с бубенцами встретить утро,
корча рожицы луне.
(Память)
Учеба в институте – самое счастливое время. Радужные перспективы, дуракаваляние в течение семестра, напряги и удачные трюки на экзаменах. Оторвавшись от опеки родителей погружаешься помимо алкоголя и преферанса в череду свиданий. И расставаний. И страданий.
Тёплой осенью шуршат листья,
что-то важное шепча точно.
Я не буду сочинять письма
и не вспомню о тебе ночью.
Безответное моё слово
полетит по городам-весям.
Не увидеться с тобой снова,
и по скверам не бродить вместе.
Словно воин, по своей воле
совершаю в небеса выстрел.
Поступиться бы твоей долей
в обречённости моих мыслей.
Вдруг окажется, что не? стоит
на свидания ходить вовсе?
Это сердце с головой спорит.
Это листьями шуршит осень.
Или перегибает в другую сторону: «Пожалуй, любовь подобна настенным часам. С маятником. Суть качения - её законы, суть подзаводки - некая вечность. Всё здесь понятно. Как и наличие идиотов, уверенных, что твёрдо держат ключ от сложнейшего часового механизма. Как и наличие сравнений, ещё более нелепых. Некоторые считают любовь невозможной оттого, что жизнь напоминает задницу. Будто выбор один: или быть туалетной бумагой, или экскрементом. Пусть жизнь часто видится выгребной ямой, ничего. Радуйся, что пока являешься достаточно свежей нечистотой. Хотя никакой перспективы».
Замечательная студенческая пора. И поэтому скоротечная.
Ах, да. Столовые. Оргазм есть маразм, когда желудка спазм. В студенческих столовых иногда не было вилок, про ножи
