скунсов, по чистому недоразумению именуемых людьми.
Когда Никчемушник был маленьким, то часто спрашивал мамочку: «А я, когда вырасту, добьюсь всего?!». «Не знаю, сынок, - вздыхала мама, - смотря в какие руки попадёшь».
Вот он и попал. В такие руки из рук, которые его всё же выдернули из собственной задницы и наконец разрешили летать. Даже слегка обучили этому. Сделав затяжной прокрастинаторский круг через камыши, помойки и пахучие подвалы, доцент Серёгин в итоге вернулся в хорошие руки. К постоянному месту жительства, работы и, соответственно, к новой кормилице жене второй, это которая от людей, третья, как известно, от чёрта, хотя по всем статьям выходило, что ею была первая.
На этот раз подруга жизни попалась (точнее, встретилась, а попался-то он) - умная, любящая и всепрощающая, а с хорошей девочкой, как гласит предание, можно даже до глубокой старости прожить. По-другому никак и ещё ни у кого не получалось. С плохою - помрёшь в расцвете глупых лет, зато переполненный судорогами классных впечатлений. Это от любовницы мужику нужно только одно, а от любимой жёнушки – и первое, и второе, и компот. И не захочешь, а до ста лет дотянешь! Емелька Пугачёв что-то недоговаривал, утверждая, что лучше один раз напиться горячей крови, чем триста лет питаться падалью! Впрочем, он не мог предвидеть, что падаль, если добавить в неё как следует глютена, вполне может именоваться сосисками и ветчиной, которыми, если они от Черкизова, можно питаться хоть тысячу лет, много-много раз и ни один микроб не возьмёт.
Однако временами Фёдора ещё догоняла, несколько раз накатывала штормящая творческая шиза. Тогда он вновь забрасывал свои микшеры, коммуникаторы, букридеры, компьютеры и вновь, как в запой, не совсем теперь ненадолго, чтобы жена не рассердилась, уходил странствовать, юннатствовать по великой тайне жизни, забирая с собой лишь карандаш с тетрадью в синюю-пресинюю клеточку. Правда, теперь ещё и поправляя некую антеннку за ухом, не пойми откуда взявшуюся, а может просто так выросшую. Такую маленькую, просто совсем микроскопическую. Ещё только примеряющуюся к режиму его хронически пизанской башни. На теме уже было состоявшихся наяву полётов его так совсем перемкнуло. Выйдет, бывало, доцентушка во чисто полюшко, как ударится лбом в воспоминания всякие, да и начнёт бубнить под нос всякую пришлую невесть откуда гундосину: «Хочется рухнуть в траву непомятую, В небо уставить глаза завидущие!». «Чому я не сокил, чому не литаю?!». Потом и список тайком составил, на кого сверху в случае чего какать будет. Короче, резвился шизик хотя и по-прежнему, но уже в безопасном режиме.
Однако никогда-никогда более не приближался он к отчаянным местам обитания последних людей, бомжиков. Вольных или невольных. Ни к камышам, ни к подвалам, ни даже, упаси господи, к полуподвалам, где небом никогда и не пахло, а только мочой и крысами. Снова заманят и с концами тогда. Ко всякого рода благотворительным акциям власти – тоже ни-ни! К топи, к трясине, к бездне добровольного или принудительного вычеловечивания – чур меня, чур! Какой бы бледнолицей собакой доцент Фёдор Серёгин, он же бывший бомжик Фредди, на самом деле ни был, но второй раз наступать на гуманитарные государственные грабли он, как и бомжики, у которых слишком многому научился, ни в коем случае больше не собирался. Дураков нет. Пусть эта замечательная Суверения теперь сама себя гуманитарит! И спереду и сзаду. И в синюю-глазую клеточку. И цветёт опосля как с базара маков цвет, на который у всех его земляков стоит хронически и уже не одну вечность.
А не думал Серёгин этого делать прежде всего на том основании, что ранее в том самом полуподвале он слишком хорошо изучил не только нависший потолок своей судьбы со свисающими оттуда филёнками подохших надежд и мечт, потом свой персональный плинтус, по контуру обгрызанный крысами, но главное – своё собственное чавкающее дно, которое, оказывается, ещё и могло до бесконечности проваливаться. Это самое последнее знание оказалось не только наиболее опасным, но и самым главным. Человеку, оказывается, всегда остаётся, куда ещё падать. Как бы и куда бы он ни рухнул, а всё равно и всегда можно падать ещё дальше и ещё глубже. Ни один человек никогда не сможет посмотреть на дно своей жизни снизу. Но и крепко взлететь над собою не каждому дано. Никогда не допрёшь до настолько убойной истины бытия, пока сам хоть маленько не по-бомжуешь, не напроваливаешься до упора, который сам теряется в бездне. Одного раза при этом, конечно же, непременно окажется достаточно. Потому что, если успеть выкарабкаться назад в жизнь живым, то кто же захочет обратно, на ПМЖ в ад?! Впрочем, есть и такие, кто без зоны жить не может. Но они книжки не пишут, не читают. А какой смысл?! Они сами книжки на ножках.
Оставался незакрытым заковыристый вопрос - откуда же провинциальный, простоватый доцент, безнадёжно заплутавший в режиссировании чего ни попадя и одновременно в злокачественной, цепной идентификации самого себя, - откуда он вообще что-то узнал про Кластеров?! Ведь при всей мнимой открытости более закрытой темы днём с огнём не сыскать!.. Кто ему её слил и зачем?! На кого он сам в таком случае работал?! Не зря же его Шахов подозревает в двурушничестве, видимо есть основания. Не та ли это простота, что оказалась хуже воровства?! А вдруг, пока память не отшибло, Фредди как лунатик действительно в органах пенсию зарабатывал?! Поскольку только там всё знают. И только там могли дать ему настолько дурацкую кличку, то есть, оперативный псевдоним. Видимо, какой-то генерал-ананцефал насмотрелся не тех фильмов.
Во многом выходило именно так. Оставалось только вычислить того генерала.
Лишь сейчас с каждым часом небывало изменяющийся Серёгин постиг и глубинный смысл великого философского изречения о том, что мир существует лишь в глазах смотрящего на него. Только в них и нигде более. Он понял и самое главное - всей кожей прочувствовал, что вскоре вполне сможет изменить этот предательски нестойкий мир, буквально как только ему заблагорассудится. Ничто вокруг уже ничего не сможет ему сделать, даже если опять догонит и привычно обложит со всех сторон, с вожделением ляская дёснами. Он осознал как лично своё - великое, хотя и запоздалое, знание мира о том, что ничего в нём не происходит случайно. Всё всегда имело и имеет смысл, просто потому что идёт и случается само собой, сообразуясь со свойственной только ему логикой, никого не спрашиваясь.
Фредди полюбил выходить в одиночку в парк, садиться на разнообразные, но тоже одинокие скамеечки и заниматься, чем ещё никогда не приходилось. Он разговаривал с новым внутренним своим «Я», с тем существом, всё ещё похожим на него, но отныне решительно другим. Оно неудержимо выпрастывалось изнутри и уже фактически полностью составляло его сознание. Оно буквально переполнялось распирающими его изнутри невероятными возможностями. Эти контакты с поселившимся внутри существом становились всё более яркими, бурными, зовущими к совершенно необъятной и поистине непостижимой новой жизни. Попытки овладения своим собственным внутренним естеством оказывались чрезвычайно любопытными и потому неотвратимо затягивающими. С ними никак не могли сравниться все до единой его прежние беседы с самим собой, все его прошлые рефлексии. Сейчас они стали казаться просто ничтожными на фоне пришедшего к нему небывалого уровня самосознания.
Прежние архаичные глюки давно перестали выходить из него на охоту. Новый куратор агента Фредди, всё более проявлявшееся в нём самом, своеобразное, завораживающе решительное существо в существе, кое-что рассказал ему и о действительной ничтожности покидаемого им мира. Вправду недостойного ни его, Серёгина отжитых сущности и существования, ни всех других сущностей и существований на этой планете. Поэтому-то многие так быстро уходят из него, даже особо не прощаясь, словно англичане, которые раньше всех затупили на эту тему. Предощущение небывалых собственных возможностей буквально распирало изнутри бывшего доцента Серёгина. Требовалось хоть что-то предпринять, иначе же так и разорвать изнутри могло, или кровь носом пошла, ибо деваться ей стало бы некуда. Новая память о себе, появившаяся совсем-совсем недавно, мощно и неостановимо поднимало его на совершенно другой, высший уровень существования. Словно бы под ним с ускорением взмётывался к небу гребень колоссального экзистенциального прилива. И понёсся затем многокилометровой бурлящей стеной быстро-быстро опоясывать планету, виток за витком.
Прямо тут, на пике ворвавшегося озарения, бывшему доценту, а также агенту Фредди, как и тогда, сразу после завершающего контакта с малолетним командиром экипажа летающей тарелки, вдруг остро приспичило по малому. Нестерпимо, сходу и до неприличия внезапно, буквально на ровном месте. Фактически приступом взяло и тут же подняло флаг на главной башне. Благо больших кустов в этом уголке парка насчитывалось предостаточно, спрячут сколько угодно доцентов с профессорами впридачу, да хоть всю кафедру. Выбравшись обратно на дорожку, Серёгин почувствовал, как в нём что-то живое встрепенулось и тут же, будто спохватясь, заработало, бешено заклокотало, как и тогда, первый раз, в бомжатнике. Словно тумблером внутри кто-то щёлкнул, крутанул слава богу оттаявшим стартером. Что-то мгновенно схватилось, остальное отсоединилось и кануло вниз, притом как бы даже поспешно оно это сделало, словно после окрика «брысь!». Будто некий вурдалак, или жирный и косный турист, торопливо отцепился и срочно провалился обратно в бездну. Словно бы канул в никуда, а может и вправду к себе домой, на базу.
Как в том самом первом моменте самоосвобождения, когда он, вот так же сбросив внутренний страшный балласт, всю жизнь пригибавший его к земле, Фёдор впервые почувствовал себя почти что богом. И сейчас произошло всё то же самое, один в один. Будто разжалось что-то внутри и тут же сбросилось судорожное оцепенение от вовсе не твоей, а словно полип приросшей паразитки жизни. Получилось так, что Серёгин как бы вновь задействовал себя совершенно другим, нащупал и вновь включил свою настоящую опцию, полностью переиначил самого себя. В существо лишь формально аутентичное ему прежнему, но теперь подлинное, лёгкое, всемогущее и от этого чрезвычайно добродушное и умное как никогда. Может быть даже с нимбом.
Он закончил быть прокси-резидентом некоей сияющей сущности и сам преобразовался в неё. Обрёл себя подлинного. Самоощущение своего перерождения хотя и разной интенсивности, но в целом всегда бывает примерно таким.
Недавний бомжик буквально с замиранием ощутил, что сейчас, как и на первом старте из подвала, в его голове что-то глубоко, с мягким шорохом провернулось и замерло в новом, непостижимом состоянии, лёгком и сладостно страстном. Весь мир вокруг немедленно озарился совершенно другим светом, словно вагон мельдония проглотил. Будто бы изнутри изо всех вещей и явлений отворилась и забила родниками совсем иная, легко воспринимаемая, живая энергия. Где она только пряталась все эти прошлые жизни?! Куда только смотрела сансара, какой беспорядок развели?! Словно
