обоим, - добавил он, - На кой черт людям такое спасение?
-Я нужен им, - будто приговор выносил Яшка, - Они хотят, готовы, и будут платить. Там, откуда ты пришел, и ты, и твоя жена, и ваш с ней ребенок, их не удержат никакие родовые связи, никакие запреты…
Тимофей нажал на курок всего раз, чувствуя, что теряет прежнюю решимость, вступив в диалог с убийцей его дочери. Направляясь в это место, он жаждал разрядить в Яшку всю обойму, наградив каждую пулю самыми оскорбительными эпитетами, какие только мог вспомнить. Но дело было не только в эмоциях, кипевших в крови. Тимофею уже приходилось стрелять на поражение. За это его и выперли со службы, с трудом замяв скандал, который грозил стать достаточно громким. Он, конечно, не был вспыльчив, по крайней мере, не до такой степени, чтобы кидаться в драку или хвататься за пистолет при каждом косом взгляде в его сторону. Просто сейчас перед ним был убийца его дочери, существо, которое требовало жертву в обмен на возможность жить без страданий, которое по-другому просто не могло существовать. Конечно, это было неправильным.
И очень многое оставалось для него неправильным. Невыносимым и непонятным. Хотя, нет. Например, Тимофей очень хорошо понимал недовольство местных жителей, узнавших о том, что он сделал. Они ведь пытались наставить нуждавшихся в помощи Яшки людей на путь истинный в своих попытках отправить тех обратно, будучи сами до конца не уверены в кровожадности болотного отшельника, но предчувствуя исходившую от него угрозу, витавшую вокруг. Местные были совсем другие люди, заметно отличавшиеся от привычного Тимофею общества как поведением и манерами, так и взглядами на окружающий мир. И их мир оставался для них неприкосновенным для поругания, чего нельзя было бы сказать о действительности, в которой Тимофей провел всю свою жизнь с рождения, целиком разгаданной и оттого скучной и монотонной.
И Яшка, будто, так же был родом из той действительности, что и Тимофей. И местные чувствовали эту отчужденность, эту несвойственность их мира. Они не могли сказать, когда именно Яшка поселился на болотах, и, кажется, для них он представлялся злом, не родившемся из глубины трясины, но свалившемся с неба, и разведшем трясину вокруг себя. Но не им она была предназначена, ведь они знали эти места всю свою жизнь, и вряд ли бы кто-нибудь из них угодил бы в ловушку. Вполне возможно, что сам Яшка чурался появления местных у своего логова.
Но нет, Яшка не боялся их, несмотря на их недоступность своим чудодейственным возможностям, несмотря на их собственные возможности избавиться от столь жуткого своего соседа. Однако, они не избавлялись, и Тимофей слышал в свой адрес неподдельное осуждение своего поступка. Они не хотели видеть его, убийцу, на своей земле, а он не пытался как-то оправдаться или просто объяснить мотивы. Местные собрались в толпу, требуя от него как можно быстрее убраться, тяжелые холодные взгляды их глаз были страшнее любого пистолета, и Тимофей понимал, что не может выдержать это испытание на прочность. На выезде из селения ему встретилась пара дорогих иномарок, свернувших с дороги на прокатанные колеи, освобожденные им только что.
То были очередные страждущие, однозначно спешившие на встречу с болотным Яшкой. Они, естественно, не знали о том, что Тимофей недавно пустил ему пулю в лоб, но он вдруг пришел к мысли, что мог не убить своего обидчика. А даже если бы и убил, тот мог вернуться к жизни. Просто из-за того, что Яшка был нужен. И был нужен настолько, что воскреснул бы по воле первого же страдальца, например, тех ребят на иномарках, направлявшихся на болота.
-Суки, - не смог сдержаться Тимофей, - Суки, больные на голову.
В эту секунду он ненавидел их. Против воли он представил, как местные рассказывают очередным гостям об убийстве Яшки тем человеком, который просто не мог не повстречаться последним, покидая поселение на черной подержанной машине. Он подумал, что уже хочет пообщаться с теми, кого жестко обломал, даже максимально снизил скорость автомобиля, то и дело глядя в зеркало заднего вида. В конце концов, у Тимофея был пистолет с почти полной обоймой. Но пока его никто не преследовал, так что Тимофей вынужден был съехать на обочину и полностью остановиться.
И вот, наконец, задремавшего в водительском кресле Тимофея разбудил стук в закрытое стекло дверцы. Резко распахнув глаза, он обнаружил, что уже знакомые ему иномарки стояли аккурат перед его машиной, а снаружи его ожидали двое молодых ребят атлетического сложения. Оба они были в армейском камуфляже, оба с короткими стрижками, им бы еще автоматы наперевес.
-Нам сказали, что это ты стрелял в него, - без предисловий заявил один из них, мордатый и рыжий, с неприятными наглыми глазками, - Можно узнать, зачем?
-Значит, была причина, - спокойно ответил Тимофей, приоткрыв окно всего на четверть.
-Слышь, чел, мне ссать на твои причины, - не повышая голоса, но сменив тон на более холодный и грубый заявил рыжий, - Это место находится под круглосуточным наблюдением, никто не может вот так войти туда, и в кого-то стрелять. Запомни, Яшка принадлежит нам, и ни тебе применять против него оружие.
-Значит, вы должны быть в курсе, что он людей убивает…
-А ты как хотел? – усмехнулся рыжий боец, - За все надо платить. А кто не может, тот сюда свой нос не сует. Короче, к тебе повышенное внимание. Еще раз здесь появишься – церемониться с тобой никто не станет. Давай, вали.
Он отошел в сторону, дав Тимофею возможность проехать.
-Так он жив? – только поинтересовался все понявший Тимофей.
И эта новость его не обрадовала.
-Что ему какая-то пуля? – сказал рыжий, - Пока он нужен, его не возьмет ни один снаряд. Смирись уже…
конец
Глава 29. Тонкая красная линия
Что бабка моя по материнской линии, что мать, что сестра – все они имели проблемы с руками. Либо с правой, либо с левой. Там где запястье переходит в кисть, на сгибе. Сколько себя помню, никто из них не снимал нитку, намотанную на это место. Помню, что меня это почему-то раздражало, а образ некоего ошейника так и стоял перед глазами.
Но так продолжалось ровно до первой тупой вспышки боли, ударившей меня где-то в глубине сгиба левой кисти. На протяжении последних шести месяцев я вынужден был тягать мешки на продовольственном складе, в результате чего и потянул руку. Не могу сказать, что эта боль меня напрягала, однако, хоть она и не была постоянной, все-таки, неприятно ограничивала мои движения. И в какой-то момент я просто зашел в магазин, в котором имелись швейные принадлежности. Приятной наружности женщина за сорок, стоявшая за витриной, с прелестной улыбкой выслушала мои пояснения к желанию приобрести моток ниток. После чего самолично завязала красный шерстяной узелок на моей больной кисти, за что просто обязана была удостоиться элементарной плитки шоколада.
Да, в тот момент боль резко отступила, вот только место ее заняли совсем другие ощущения, не менее внезапные и крайне яркие. И к ним я не могу приспособиться до сих пор, а ведь прошло, без малого, лет пять с того памятного момента. На правой руке той женщины так же был повязан красный узелок, и когда все случилось, я быстро сообразил, что тупая боль в моей кисти возникла неслучайно.
На выходе из магазина меня ожидала совсем иная действительность. Тяжелая и густая, темная и серая, пропахшая насквозь едкими испарениями. Улицы города утопали в серой холодной дымке, над которой высоко в небе висел белый диск холодного солнца. По разбитым брусчатым дорогам то и дело грохотали тяжелыми колесами повозки, окутанные черными клубами вонючего дыма и ведомые массивными лошадьми в стальных бронированных доспехах. Я видел яркое пламя, вырывавшееся из ноздрей этих грозных существ, казалось, легко справлявшихся со своей изнуренной работой. Казалось потому, что повозки ничем не были прикреплены к лошадям, и катились за ними самостоятельно.
По тротуарам туда-сюда семенили жуткие существа со звериными головами и хвостами, покрытые твердым панцирем или чешуей. Рыча и шипя друг на друга, они старались двигаться как можно быстрее, чтобы успеть по своим делам, иногда даже кидались друг на друга с выпущенными вперед когтями, чтобы пустить противнику кровь. Все верно, все они были противниками между собой, в определенный момент готовыми ринуться в драку без оглядки на ее исход.
Чуть придя в себя от увиденного и не рискуя переступить порог магазина в сторону улицы, я бросил взгляд на свою руку с красным узелком. Он сиял, казался намного ярче, чем был несколько мгновений назад. И еще обжигал кожу. Одним резким движением я сорвал нитку с кисти. Мрачная реальность вокруг меня моргнула, вернув прежний, привычный мне облик, освещенной ярким осенним солнцем на безоблачном лазурном небе улицы, забитой автомобилями и оживленной людьми. Я протер глаза и перевел дух, однако в следующую секунду знакомая тупая боль пробила сгиб кисти так, что я поневоле охнул от той силы, с которой это произошло. На коже остался след от шерстяного узелка, но ноги сами собой вернули меня к прилавку с милой светленькой женщиной продавцом.
-Не надо больше снимать, - сказала она, затянув новый узелок у меня на больном месте, - Боль всегда означает, что что-то не так как должно быть. Боль заставляет задуматься и искать решение.
-Это ведь не галлюцинация была? – спросил я, осмысливая ее наставления, - Конечно нет, ожог вполне реален. Тогда что это было? Почему?
-Дело не в боли; она у тебя вот здесь, - женщина легонько коснулась рукой моей груди, - Но прежде ты должен ее увидеть, чтобы понять, что от тебя требуется.
-Нечто похожее на ад, - кивнул я, - Вы ведь тоже видите его, верно? И эта штука на руке как портал.
-Там можно встретить людей. У них узелки на руках – красные, зеленые, синие… Самые разные недуги, боль от которых можно унять только шерстяной нитью. А все потому, что невозможно справиться с болью в груди. Этот узелок не столько портал, сколько надежда.
Я хорошо понимал, что она имела ввиду. Но тогда в моей голове прозвучал другой вопрос: имело ли все это отношение к моим родственникам? Только ли физический труд был виновником шерстяных узелков на их руках?
Но если хорошенько покопаться в памяти, я, кажется, замечал белый нитку на сгибе кисти и у нашего кладовщика – Сурикова Виталия Петровича, к которому я не испытывал ничего, кроме уважения. Хромой, с тростью в руках, бывший моряк, повидавший много говна в своей жизни, казалось, он был готов абсолютно к любому закидону окружающего мира. Практически всегда я видел его хладнокровие, а в его улыбке отчетливо читалась неподдельная детская радость. Как будто ему совсем не хватало хорошего настроения.
Но вот уже я перебирал в памяти каждого, кого лично знал, пытаясь вспомнить узелок на руке.
Добравшись-таки до дома, я встретил хозяйку квартиры, что снимал не менее трех лет, пожилую Татьяну Васильевну, отдыхавшую на лавочке возле подъезда. И хоть она была одета в теплое осеннее пальто, я заметил черный узелок на ее руке, не исказивший бабушку до неузнаваемости. Она была на лавочке не одна, и ее пожилые подружки представляли собой знакомых серых рептилий с высунутыми раздвоенными языками, из пастей которых то и дело капали шипящие слюни.
Изменения не
