знал.
Въехали во двор управления КГБ. Афанасий Филиппович, был тут по повестке года два назад. Тогда их аспиранту, умнице и светлой голове, жутко и нестерпимо приспичило жениться на француженке, с которой он неведомо как познакомился в Москве. Сейчас сопровождающий профессора молодой сотрудник, тот что в джинсах, проводил его на третий этаж и усадил на скамью у какого-то кабинета, сам устроившись рядом. Все выглядело не так уж и ужасно. По коридору время от времени проходили по своим делам сотрудники, кто в форме, а кто и в цивильном. Где-то стучали печные машинки, слышались голоса. А пару раз, привлекали внимание Кривицкого и весьма симпатичные сотрудники женского пола. Постепенно профессор успокаивался, и на смену страху пришло жгучее любопытство. Сидели недолго, со стороны лестницы показался не молодой уже, представительный мужчина с седыми висками в хорошем сером костюме. Сопровождавший Афанасия Филипповича молодой парень вскочил, оправляя заправленную в джинсы рубашку. Шедший по коридору мужчина остановился. Лицо умное, мужественное, но усталое. Именно так и представлял себе профессор хозяина данного заведения, он не ошибся.
— Товарищ генерал-майор, профессор Кривицкий по вашему приказу доставлен! — отрапортовал парень.
Профессор тоже вскочил, с тревогой переведя взгляд от удаляющегося по коридору лейтенанта на начальника Смоленского КГБ.
А игра-то, оказывается, идет по-крупному, мелькнула мысль в голове Кривицкого.
— Здравствуйте товарищ Кривицкий! — протянул ему руку генерал, — давайте знакомиться, генерал-майор государственной безопасности Кожевников, Николай Иванович.
Афанасий Филиппович пожал протянутую руку оказавшуюся крепкой и сильной:
— Чем обязан знакомству, товарищ генерал?
— Не знаю, что вы подумали, профессор. Наверное, переживаете, но спешу успокоить, нам потребовалась исключительно ваша профессиональная консультация, — Кожевников улыбнулся, но улыбка была совсем не искренняя, вымученная.
— Прошу, проходите, — генерал отворил дверь, рядом у которой только что сидел Кривицкий и широким жестом пригласил его внутрь.
Они вошли в большое помещение, посреди которого стоял большой, беспорядочно заваленный бумагами стол. Три большие окна давали много света. Напротив окон высились большие металлические шкафы. В углу стояли две раскладушки на которых неопрятно валялись темно-синие шерстяные одеяла и полушки в белых наволочках. У стола, согнувшись, о чем-то оживленно спорили трое военных, в форме, но без головных уборов. В званиях профессор, как человек не служивший и сугубо гражданский, не разбирался. Из троих двое были средних лет, один чуть полноватый с неприметным лицом, а второй яркий красавец со щегольскими усиками. Военный, возрастом постарше профессора, с абсолютно лысой, круглой головой, но с фигурой, не потерявшей силы и ловкости сразу привлек к себе внимание Кривицкого. Генерал, с которым они сюда вошли, излучал властность и уверенность в себе. Но пожилой явно был тут главным, это отчего-то профессор это понял сразу.
— Знакомьтесь, товарищи! Афанасий Филиппович Кривицкий, профессор Смоленского университета, историк, лучше него, думаю, никто нам помочь не сможет! — представил его генерал.
Все трое с интересом посмотрели на вошедших и пожилой военный энергично шагнул к ним на встречу протягивая Кривицкому руку со словами: — Отлично, отлично профессор! Сразу прошу не удивляться, возможно, вопросы мои покажутся вам несколько странными. Но нас интересуют самые неожиданные истории и слухи, имеющие хождение в Смоленской области. Про всевозможные заколдованные и зачарованные места, старинные истории о ведьмах, леших, колдунах, чудовищах, каких-то странных происшествиях…
Первой мыслью, посетившей Кривицкого, было то, что он стал жертвой какого-то розыгрыша своих коллег, постоянно подшучивавших над увлечением Афанасия Филипповича. Он тряхнул головой, но ничего не изменилось. Он находился в кабинете на третьем этаже Смоленского Управления КГБ на ул. Дзержинского и, насколько он знал из жизненного опыта, розыгрышами в этом месте не занимались.
Глава 23. Бежать без оглядки
Кудашев, помывшись и переодевшись, вернулся в комнату, которую студенты превратили в столовую. После всего происшедшего разыгрался зверский аппетит. Организм настоятельно требовал восполнить потраченные калории, да и не мудрено, почитай весь день ничего толком не ел. Олег достал из холодильника миску с заранее нарезанным винегретом, плеснул туда душистого подсолнечного масла, разложил по тарелкам, нарезал на блюдо вареной колбасы и ржаного хлеба. Потом налил из запотевшей бутылки два стакана ледяной водки. Он, несмотря на ночное время, раз уж так получилось, решительно намеревался составить обершарфюреру компанию, чему тот был только рад. Главное, чтобы не лез с расспросами.
С винегретом под водку управились быстро. Перекусили в полном молчании, хотя видно было, что Олега просто распирают незаданные вопросы. Но силы воли парню не занимать, подумал Кудашев с уважением. Но разговор зашел о другом. Кудашев спросил о подруге молодого врача, на что тот обреченно махнул рукой.
— Прошла любовь. Опять поцапались на пустом месте! Она завелась вечером по поводу моего распределения, я не выдержал и наговорил лишнего, да к тому же и грубовато. Маринка ответила тем же, собрала вещи и дверью хлопнула. Знаешь, а мне кажется, оно и к лучшему. Все к этому и шло уже пару недель.
Как-то само собой в руках парней оказалась гитара. Олег не был отличным гитаристом, скорее даже средненьким, но играть любил, заметно было. К тому же гитара была студентами буквально замучена, похрипывала и постанывала, и временами противно дребезжала. Но Юрий слушал с удовольствием. Песни почти все были незнакомыми, но они нравились, бередили душу. Но среди них спел Олег и старую казачью «Любо, братцы, любо», только изрядно переделанную, но не узнать было нельзя.
Жинка погорюет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волю во широком поле,
Жалко мать-старушку да буланого коня.
Эти слова будущий военный хирург пел особенно проникновенно. Знать прежние его слова о разладе с подругой были скорее всего лукавством.
Кудашев задумался. Как все же странно. Без пяти минут советский офицер, поет откровенно старорежимную песню о реакционном казачестве. В той Советской России, которую знал обершарфюрер, за такую вот песню, гарантирована была встреча с НКВД, и с самыми безрадостными последствиями.
Потом длинная незнакомая баллада с надрывом и нарочито хриплым голосом:
Сколько веры и лесу повалено, сколь изведано горя и трасс,
Как на левой груди — профиль Сталина,
А на правой — Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную сколько раз отдыхал я в аду!
Променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость мою.
Юрий, прикрыв глаза, замер, откинувшись на табурете, опиравшись спиной о стену позади. Это был шедевр! Он чувствовал озноб от проникновенных слов и мелодии. Бесподобно! Невероятно! И вновь уж чего, чего, а услышать такое в СССР, было непривычно и странно. А ведь поют! И если поют перед практически незнакомым человеком, стало быть, не все так скверно. Дали слабину… Но в этом-то и коварство. Коммунизм дал вздохнуть людям, чтобы снова ухватить за горло, еще крепче. Выпустили из котла лишний пар, чтобы сохранить сам котел, не дать ему взорваться изнутри. Тут, наверное, дело в так называемой «хрущевской оттепели», про которую он читал. Когда после ХХ партийного съезда, коммунисты постарались списать все грехи и навешать всех собак на умершего Сталина и его окружение.
Как скверно, что не могу расспросить, кто автор этой песни, думал Кудашев, наверняка очень известная тут личность, расспрашивать о таком, слишком подозрительно. У Маши потом узнать бы или у Сергея, должны знать. Наверняка знают! Явно отмеченный Богами человек это написал.
Олег отложил гитару.
— Давай что ли горло промочим, пересохло! Да и на душе что-то паскудно, будто что-то скверное впереди.
Кудашев хотел было отказаться, но не смог. Ведь именно в такой вот тихой беседе, глаза в глаза, как сейчас, как раньше с Сергеем и Андреичем, можно узнать больше чем со страниц сотен книг и десятка библиотек.
— Сыграй и ты что-нибудь, очень прошу. Есть что-то в твоей музыке, в том, как ты играешь… Даже не могу выразить словами. Тебе бы концерты давать! — он протянул Юрию гитару.
Что сыграть, что спеть?! И то — не то, и это — не это, душа требовала чего-то особенного, а не слишком ли это будет тут неуместным?
Руки сами собой тронули струны, мелодичный перебор, негромкий голос
Побатальонно, поротно
Выбыв из строя, смолк
Сто тридцать пятый пехотный
Керчь-Еникальский полк.
Молодец молодца краше,
Пулями мечены лбы...
Не доходя Таганаша,
Вышли из Белой борьбы...
Полк, пробивая дорогу,
В полном составе лег:
Мертвые — прямо к Богу
Раненые — в острог...
Скошен косой пулеметной,
В Северной Таврии смолк
Сто тридцать пятый пехотный
Керчь-Еникальский полк!»
Олег слушал, затаив дыхание, замерев. Как для Кудашева были незнакомо то, что пел его новый знакомый, так и для человека из СССР, были неизвестны песни иного мира. Это написал папа. В память своих товарищей по Первой Гражданской войне, сам служивший в 135 Керчь-Еникальском и чудом уцелевший в бою под Таганашем, князь Николай Всеволодович Кудашев знал, о чем сочинить песню. Сам Юрий знал ту историю со слов отца, а кое-что, о чем отец не говорил, из рассказов его друзей и товарищей.
— Какая… какая замечательная песня! Странно. Я ее никогда не слышал. Это о Гражданской, ведь так? — встрепенулся Олег.
— Да. Ее написал… не важно. Один мой близкий знакомый, вернее его отец. — кивнул Юрий.
Он чуть помедлил, подтянул струны, взял аккорд и вновь запел:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо —
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Это написал уже не отец, а его друг, дядя Коля Туроверов, так же как отец, оставивший часть души в России, которую покинул одним из последних. Его тяжелораненого внесли на носилках на судно в Графской пристани поздней осенью 1920 года, в сопровождении брата и молодой жены. Но они: и дядя Коля, и другие русские все же вернулись в Россию. И вернулись победителями!
Обершарфюрер никогда не забывал, как в марте 1942 года, мама получила от отца письмо, и с радостью в глазах, прямо в коридоре, торопливо распечатывала конверт. Стремительно пробежав глазами строки, вскрикнула, выронила листок и закрыла лицо руками. Папа писал, что под Рязанью, попав с отрядом в окружение, есаул атаманского полка, Николай Николаевич Туроверов погиб. До последнего отстреливался, пока были патроны, а потом застрелился. Красные люто ненавидели своих врагов из бывших, и в плен им было лучше не попадать.
— А я знаю эту песню! — неожиданно сказал будущий военный врач, — вернее не ее, а то, о чем она. Раньше не слышал, но знаю! Признайся, это ты
