обстоятельствам, гражданке Борисовой-Фишма, была нужна не более, чем палестинцам государство Израиль. Повезло и с седым, пожилым капитаном-милиционером, у которого на груди алел орден «Красной Звезды» явно военный. Почитав материалы дела, он долго молча курил «Приму» исподлобья поглядывая на притихшего доктора исторических наук, ссутулившегося перед ним на табурете, с тоской смотрящего куда-то в пустой угол. Потом капитан встал, открыл стоявший слева сейф, достал оттуда бутылку «Русской» и налил полный граненый стакан. «Пей!» — пододвинул он стакан к Кривицкому. Тот махнул все двести грамм в три больших глотка, задохнулся, выступили слезы.
— Послушай меня, придурок! Четвертый десяток разменял, вот тут написано, что доктор наук, а мозгов нихуя не нажил! Это тебе не книжки ученые читать, это жизнь! Ты своим скудным умишком подраскинь! Жизнь тогда такая была! Каждый старался выжить, как мог. Кто-то молчал в тряпочку и надеялся, что пронесет, а иной готов был, чтобы самому уцелеть, другого утопить! Как твоя жидовка! Если сейчас начнем счеты сводить, это опять Гражданская война! Опять кровь, опять смерть… а ты думаешь, у нашей страны врагов нет? Они только и ждут момента…
Выпитая водка ударила Афанасию в голову, лицо побагровело, вдруг стали душить слезы обиды:
— Вам легко, товарищ капитан говорить, а я лес валил и кровью харкал, пока эта мразь тут ноги раздвигала… И что, оставить ей все это, будто и не было ничего, может извиниться еще?
— Мне легко? — усмехнулся горько капитан, он приоткрыл рот и щелкнул пальцем по передним зубам—коронкам серо—стального цвета, — я в 1937 году, училище закончил, только в часть в Липецк, лейтенантом приехал. А через неделю меня уже в спецотделе мордой о стену возили, а всего-то делов, в курилке анекдот рассказал. И все смеялись, все вроде свои, а потом оказалось, что из четверых кроме меня там бывших, двое заявление написали. Выбили мне все зубы передние… Так и укатали на десяточку, а потом в 1942 году в штрафбат. И только потом уже, как кровью смыл, хер знает какую вину, довоевывал сержантом, а потом и лейтенантом. Так что Афанасий Филиппович, давай с тобой так договоримся. Перед товарищем Борисовой, этой пархатой тварью, ты, конечно, извинишься и забудешь про ее существование. А я направлю материал в твой институт, как там его… не важно, для принятия мер общественного воздействия.
Все это промелькнуло в голосе профессора стремительно и к тому времени, когда автомобиль действительно остановился у его калитки и во двор уверенно вошли двое в штатском, он уже вставал из-за стола на ватных ногах, судорожно сглатывая. Увидав его на террасе, люди «из конторы», —сомнений у Афанасия Филипповича уже не оставалось, — направились к дому, обходя цветочные клумбы. Неприметные лица, спортивные фигуры, один в новомодных джинсах и в светлой рубахе с закатанными рукавами, второй, постарше, в серой брючной паре, но без галстука. Не в синих галифе и в малиновых фуражках, конечно, но сути это не меняло. Они остановились у крыльца, переглянулись и отчего-то молодой улыбнулся напарнику в костюме. Вот ведь гады, еще и насмехаются, промелькнула шальная мысль в голове профессора.
— Доброе утро! — произнес старший и уточнил, — профессор Кривицкий Афанасий Филиппович?
Афанасий мелко закивал, сам ненавидя себя за страх сковавший все его члены, въевшийся столь глубоко, что и рад бы избавиться, на никак не выходило.
— А в чем собственно дело, товарищи? — наконец, выдавил он и с омерзением почувствовал, как дрожит голос, став похожим на козлиное блеяние.
Нежданные и незваные гости, заученным, быстрым и каким-то элегантным движением достали и продемонстрировали ему красные удостоверение с тиснеными золотыми буквами:
— Извините, но вам придется проехать с нами в Смоленск!
— Что там, Афоня? — послышалось из окна кухни. Слегка скрипнув, отворилась дверь и на террасу вышла жена. Кира, не прекращая вытирать полотенцем большое блюдо, с недоумением посмотрела на стоявших внизу мужчин, потом с подозрением на мужа.
— Кто эти люди, Афанасий? — спросила она строго.
Они прожили в законном браке уже более двадцати пяти лет. Кира Семеновна, некогда пленившая будущего профессора, стройной фигуркой, шаловливыми глазками и игрой на пианино, была моложе на пять лет. Но годы не пощадили бывшего преподавателя музыки, а ныне пенсионерку Кривицкую. Легкий и воздушный характер, в котором некогда Афанасий не чаял души, со временем, отчего-то превратился в тяжелый и склочный. Климакс и гормоны сыграли с Кирочкой злую шутку. Они превратили шаловливую певунью в грузную, сварливую, вечно недовольную всем окружающим миром мегеру с басовитым, хриплым голосом. Ко всему в добавок, у нее стали настойчиво пробиваться на верхней губе усы, которые Кира Семеновна, по началу, с дуру, попыталась сбривать, отчего растительность полезла только яростней. Супружница его, бывшая действительно хорошим преподавателем, продолжала давать различным недорослям уроки игры на пианино, гитаре и баяне. Не раз Афанасий ловил себя на мысли, что, когда Кирочка, рванув меха баяна, поет: «Е-е-е-ехал на ярма-а-арку ухарь купе-е-ец…», — напоминает мужика. Но в какой бы усатый, нудный и сварливый колобок не превратилась жена, женой ей суждено было остаться. За эти годы они свыклись друг с другом, нажили двоих, взрослых уже детей, и оба понимали, менять уклад было поздно.
— Так кто, я спрашиваю, эти люди? — повторила Кира Семеновна, отложив на стол блюдо и уперев кулаки в пышные бока.
Комитетчик в костюме вежливо улыбнулся и продемонстрировал удостоверение, даже развернув его.
— Не волнуйтесь, хозяйка, ничего страшного, но нам придется забрать Афанасия Филипповича в город. Служба! — он даже слегка развел руками, демонстрируя, казалось, искреннее сожаление.
Профессор вздохнул. По крайней мере времена действительно изменились. «Эти», в отличии от «тех», вежливы и не норовят сразу дать в морду.
— Та-а-ак! — повернулась к мужу, Кирочка багровея лицом, — признавайся сейчас же, старый блядун, что натворил, что за тобой люди из Смоленска приехали!
— Ну что вы! — подключился молодой, в джинсах, — Есть всего лишь несколько вопросов, к вашему супругу!
— Знаю я ваши вопросы, — жена всхлипнула от переполнявших чувств, — Признавайся мне сейчас же, что ты, мразь, на старости лет натворил?
При полном молчании сотрудников и переходящих в визг криков супруги, Афанасий, в прихожей обулся, накинул дрожащими руками пиджак и пошел к стоявшей на улице машине. Один спереди, второй сзади, отметил он про себя и усмехнулся невесело. Истерика, закатанная женой, ожидаемо закончилась у открытой калитки обильными слезами. Профессор хотел было сказать жене, что ни в чем не виноват и скоро вернется, но уж очень слова те были банальны. И слишком многие их говорившие так и не вернулись. Он просто поцеловал ее в мокрую щеку и поморщился, уколовшись об усы.
Дорога до Смоленска промелькнула незаметно. Все трое сотрудников в машине профессионально молчали. За всю дорогу только предложили закурить, а когда он отказался, спросили, не возражает ли он, если сами покурят. Афанасий Филиппович, конечно, не возражал. Отвернувшись в окно, он невидящим взором провожал мелькавшие вдоль дороги деревья, кусты и дома. Самое интересное, что профессор не чуял за собой ничего противозаконного, тем более криминального, а уж тем паче того, что могло заинтересовать КГБ. Даже, наоборот, помогал родным органам многие годы, сигнализировал время от времени о слишком говорливых коллегах и студентах. Нет, он не был, конечно же, столь наивным, дабы полагать, будто при желании на него не могут накопать. Вот только, разрази его гром, кому это нужно? В политику Афанасий не лез, более того, питал к среде так называемых «диссидентов» стойкое отвращение. В кругу интеллигентов, с которыми он общался, были несколько, преимущественно евреев, которые постоянно ныли о «отсутствии свободы», выражающейся исключительно в невозможности свалить в Израиль или Америку. Это всегда удивляло профессора, отчего не дать им возможность отвалить на Обетованную Землю? Положа руку на сердце, не считавший никогда себя наследником черносотенцев, Афанасий на дух не переносил эту нацию. Благодарить, скорее всего, стоило Розочку Фишман, пару ссученных «политических» и нескольких блатных из одесского кичмана, с которыми пришлось сталкиваться за долгие лагерные годы. Почитывал Солженицына в самиздате, было дело, но в отличии от многих, ничего для себя в «Одном дне Ивана Денисовича» нового не открыл, а «Архипелаг ГУЛАГ» бросил после нескольких страниц. Слишком тяжело было вспоминать свои мытарства. Он и сам хлебнул лиха по лагерям полной чашей, может и похлеще бы написал, но не чувствовал в себе писательского дара. Да и желания писать о загубленной молодости не было. Вот вроде и все. Анекдоты на кухне, к счастью в наше время, перестали рассматриваться как антисоветский заговор, так… мелкие шалости, подумалось ему.
Афанасий Филиппович вздохнул. Было еще кое-что… Не зря в народе говорят, седина в бороду, бес в ребро. Давно уже питал профессор слабость к молоденьким студенткам второго курса. Отчего именно второго, сам не знал. И слабость эта становилась тем сильнее, чем более пробивались усики и набирался вес у Киры Семеновны. Что уж там, грешен. И так получалось, что, будучи человеком даже в старости интересным, моложавым и отличным собеседником, всегда находил некую взаимность. Начиналось все как индивидуальные занятия по истории, а заканчивалось… обычно легким флиртом. Признаться, в свои года, Кривицкий как мужчина был уже слабоват, но ведь современная молодежь такие затейники, да и многого уже не требовалось. Следовало отдать профессору должное, он действительно вытягивал своих протеже в отличницы. И вовсе не потому, что какая-то шалунья была не прочь потеребить его вялое естество в перерыве между рассказом о татаро-монгольском иге и Семибоярщине. Афанасий Филиппович, и правда, усердно занимался с очередной из своих избранниц по программе университета, и никогда не ставил это в зависимость от интимных достоинств той или иной студентки. Должно быть Кривицкому дана была некая харизма, умел он сохранить отличные отношения со всеми своими знакомыми девушками, не вызывая ревности и взаимной неприязни. Дражайшая супруга, явно не зря величала его утром «старым блядуном», но на сколько профессор знал, в компетенцию КГБ, эти его грехи точно не входили.
Отдался давно и полностью Афанасий Филиппович Кривицкий Отечественной истории. Именно Отечественной, ибо трезво рассудил, что изучать Рим или Великие пирамиды, не имея возможности побывать на месте приложения своих изысканий, смысла не было. И нужно признать — преуспел. Став профессором семь лет назад, вполне был доволен жизнью. Деятельно участвовал в археологических экспедициях по всему Союзу, и вообще не по годам легок был на подъем. Кроме того, больше для себя, собирал весьма нетрадиционные истории, находившиеся между наукой и народными байками. Много сделал профессор Кривицкий и для краеведения, в чем и засветился для генерала Кожевникова, о чем собственно до поры, до времени сам не
