восстанавливать поврежденные ткани, а иногда и целые потерянные органы.
— Да, ты и впрямь это знаешь, — медик тоже кивнул и не сводя глаз со своего пациента продолжил, — я все понимаю, Юра, у меня за плечами срочная и пять лет в университете на военной кафедре. Что такое присяга и подписка о неразглашении мне объяснять не нужно. Я кое-что слышал, кое-что читал, остальное домысливаю сам… Ты на службе участвовал в секретных медицинских экспериментах по регенерации. На месте широкого пореза на твоей щеке, через пару часов образовался аккуратный шрам, будто прошло несколько месяцев. А с травмами твоей груди, по хрипам, которые я слышу, могу судить, что другой бы не выжил. Не отвечай! Не подставляй себя! Кто же мог подумать, что тебе встретятся местные гопники и придется попасться мне на глаза. Давай так, я тебя больше ни о чем не спрашиваю, ты мне ни о чем не говоришь?
Кудашев облегченно кивнул. Действительно, намного легче, этому парню, поверить в секретные медицинские эксперименты местной разведки, чем в ту правду, которая была на самом деле.
— Ну и хорошо! Иди-ка ты в душ, смой с себя всю эту грязь, я потом дам тебе свою футболку. Великовата будет, но не ходить же тебе по пояс голым.
Да, верно, подумал Юрий, и надо убираться из города, быстрее и подальше.
Глава 22. Научный подход
Эту «Волгу», медленно едущую по пыльной деревенской улице, Афанасий Филиппович заприметил сразу. Он как раз вышел на открытую террасу дома, позавтракать чашечкой кофе, бутербродами с маслом и полистать черновики своих заметок, когда белая, а вернее серая от пыли машина въехала на улицу со стороны правления. Так медленно, хоть и по отвратительной дороге, едут, когда высматривают номера домов. В Алферово у них номеров домов отродясь не было. Почтальон Дуся, всю сознательную жизнь, ходившая с большой кожаной сумкой, и так знала, кто где живет и в такой роскоши, как нумерация деревенских домов, не нуждалась. А эти, стало быть, высматривают дом по какой-то примете, или дворы считают. Это самое привычное для чужих объяснение: «Зуйковы нужны? Да вот по улице, прямо, от колхозного правления седьмой дом с левой стороны…» Сердце профессора заныло скверным предчувствием. Он поставил на клеенчатую скатерть стола чуть пригубленную кружку с кофе и потер левую сторону груди. И дело не в том, что из местных такой роскоши как «Волга» отродясь ни у кого не было. На всю небольшую деревеньку, в которой, пять лет назад, по бросовой цене, купили Кривицкие дом, все легковые машины можно было пересчитать по пальцам. От председателева УАЗ-469, до вечно сломанной инвалидки одноногого Жорки Мотыгина. Жорка постоянно ремонтировал свой агрегат, но хватало его ремонта только для поездки со страшным треском и дребезжанием до магазина за портвейном.
Отчего-то Афанасий Филиппович, сразу понял, едут за ним.
Враз вспотели ладони рук и колени ног под столом сами собой запрыгали, отбивая пяткой дробь. Не зря говорят, один раз испуганный, всю жизнь боится. Страх, вошедший у советского человека в кровь и в костный мозг, имел у профессора свой резон. Виновата, наверное, была во всем бабка. Старая дура никак не могла забыть, что родилась в дворянской семье. Хотя и России ее, с царем, попами и дворянами давно, к тридцатым годам уже не было. Но старая карга, в то время, когда все умные советские люди постарались забыть о грешках прошлого, спалили в печках старые бумаги и фотографии родственников-буржуев, поступила прямо наоборот. Она собирала всякие старорежимные вещи, знала массу занятных семейных историй и подсадила на страстную любовь к истории внука. Афонька Кривицкий, хоть и был пионером, а потом комсомольцем, любил бабкины рассказы.
— А вот, Афанасий, на этом фото твой прадед, полковник Андрей Андреевич Кривицкий, батюшка мой, в офицерском собрании, после Балканского похода. А вот… орден Святой Анны II с мечами, это за дела на Кавказе в ту войну, под командованием великого князя Михаила Николаевича…
Для комсомольца Кривицкого это было занимательно, но не более. О дворянских корнях своих в ту пору нужно было молчать накрепко и в свое время, мать Афанасия, в бурное время Гражданской войны, откуда-то выправила бумаги, что они из семьи рабочих. И все бы ничего, но сгубила Афоньку, сука-любовь. В институте, где учился в 1938 году студент Кривицкий, свела его судьба с красавицей Розочкой Фишман. Розочка была комсоргом и старостой их группы, многие студенты засматривались на стройную, черноглазую, с копной вьющихся волос цвета воронова крыла под красной косынкой, девушку. Отчего сама она обратила внимание на застенчивого юношу Афанасия Кривицкого, он понятия не имел, да и искать ответов не собирался. В проклятый день, он на всю жизнь запомнил, что было это 18 марта, в День Парижской Коммуны, вечером, он позвал ее домой. Жили они, мать, брат, бабка, в двухкомнатной квартире, что в ту пору было настоящей роскошью, за которую благодарить следовало мать. Вернее, ее сожителя Степана Чижова, когда-то работавшего в ТОРГСИНе. Отца Афанасий не знал, отчего-то говорить о нем в семье, было не принято.
Стараясь впечатлить Розочку, Афанасий, не сказавши ничего бабке, стянул семейный альбом и кое-что из реликвий, устроив затем подруге, целую лекцию. Розочка Фишман, слушала с огромным интересом, задавала массу вопросов, охала и ахала, потом они много смеялись и шутили. Под конец вечера, он проводил ее через парадное, они целовались на лестнице, и Розочка даже дала полапать за немаленькую свою грудь с призывно торчащими сосками. Иными словами, закончился День Парижской Коммуны для студента и комсомольца Кривицкого чудесно. Испортила все бабка, грубо заявившая, увидев на письменном столе альбом со старыми фотографиями: «Ой, быть беде! Что бы этой жидовки, больше тут ноги не было!»
На следующий день, к концу институтских занятий, Кривицкий находившийся в плену любовных грез от загадочных улыбок Розочки, краем глаза заметил в окно, остановившуюся у крыльца старого здания их института черную «Эмку». Трое сотрудников в синих галифе и красно-синих фуражках, окинув взглядом здание, быстро скрылись внутри, еще один остался у машины. В проклятые те дни, могли взять, кого угодно и сам вид сотрудников НКВД, внушал людям ужас. Неизвестно отчего, Афанасий Филиппович Кривицкий подумал вдруг, что идут за ним. В институте, училось несколько сотен ребят и девчонок, не считая преподавательского и административного состава, но он понял, это по его душу. Навалилась какая-то апатия и страшная усталость. Он почувствовал, как глаза наполняются слезами, вдруг стало так невыносимо жаль себя. Нахлынуло неожиданно сильнейшее чувство запоздалой любви к маме, к брату Игорю и отчего-то более всего к Марии Андреевне, бабушке. Дверь распахнулась, вошли те трое с улицы, один, кряжистый со свирепым, грубым лицом, сразу прошел к окнам, а другой, по-видимому, старший громко спросил: «Кто тут Афанасий Филиппович Кривицкий?» Не успел их пожилой преподаватель Дмитрий Карлович, открыть рот для ответа, как вдруг справа раздался звонкий девичий голос: «Вот он!» Вскочившая Розочка Фишман, с торжеством на лице, сияя глазами, указывала на него пальцем.
Ночью, когда Афанасий, грезил перед сном мягкими, податливыми губами Розочки и ее отнюдь не мягкой грудью с большими сосками, сама товарищ Фишман, старательно вспоминая прошлый вечер, писала на него донос, который утром, до начала занятий, успела отнести «куда следует».
И закрутили, завертели студента Кривицкого кровавые жернова НКВД, взяли и мать, и бабку, а брат, как оказался в детском доме, так и сгинул без следа, как ни старался потом разыскать его Афанасий. Бабку тоже не удалось им взять в оборот. На следующий день, после его ареста, пришли к ним с обыском и когда выворачивали шкафы и рвали книги, не выдержало ее сердце и некогда дворянская дочь, умерла, как потом узнал Кривицкий, со словами: «Будьте вы прокляты, иудины дети!»
Нежданно, нагадано, оказался двадцати летний Афанасий Филиппович Кривицкий, студент Смоленского университета, агентом трех иностранных разведок и активным участником белогвардейской подпольной контрреволюционной, монархической организации. Все обвинения свои Афанасий подписал. К тому времени он не особо соображал, что делает, да и перо в руке держал просто чудом, потому что ногти на руке были с мясом выдраны, а суставы пальцев распухли, раздавленные в дверном косяке. Он бы и не такое подписал, лишь бы оставили в покое, дали поспать и не били больше. Каким-то чудом, дали ему десять лет лагерей без права переписки, а не высшую меру. Наверное, кто-то из начальников в НКВД, понимал, что молодой парнишка, вряд ли мог оказаться таким закоренелым врагом, как следовало из материалов дела. Первое время, все было будто во сне. Хоть не били, и то хорошо. Валил лес, возил лес, обрабатывал лес. Грела в холодном бараке, никому не высказанная мечта, когда-нибудь вернуться, найти эту жидовскую суку Розочку и медленно удавить, глядя в затухающие глаза на сведенной судорогой лице. Но потом и это ушло. Всю Великую Отечественную, он, не смотря на заявления о отправке на фронт, просидел и вышел только в 1946 году, согласившись «сотрудничать». А скорее потому, что стал таким доходягой, что какой-то ушлый начальник решил отправить его помирать на волю. Но Афанасий выжил, на вольном воздухе быстро поправился, брали свое молодые еще годы. Потом что-то не срослось, и его, не допущенного к проживанию в Москве и Ленинграде «за 101 километром», взяли второй раз, уже в 1952-ом. Но в марте 1953 кровавого Кремлевского горца, наконец-то, утащили в ад давно заждавшиеся черти. Кривицкого выпустили, сняв все новые обвинения, а в следующем году и вовсе реабилитировали по делу 1938 года.
С тех пор жизнь стала налаживаться. Он закончил университет, потом аспирантуру, в университете, помогала слава «безвинно пострадавшего в годы культа личности». Со временем защитил кандидатскую и докторскую по истории Смутного времени, тут уж сказалась помощь парней с Лубянки, с которыми, с 1949 года, связь не прерывалась. Женился. Судьба даже сделала ему подарок в виде случайной встречи на конференции в Москве с Розочкой Фишман, успевшей к тому времени стать Борисовой. Розочка, заплывшая дурным жирком, сидела с важным видом в Президиуме и даже делала доклад о свободе в СССР и преследовании негров и индейцев на загнивающем Западе. Сучка так умело открывала свою картавую пасть, что ей совершенно искренне аплодировали сидевшие в зале люди, в основном студенты, проникшиеся мрачной картиной зверств заокеанских капиталистов. Афанасий дождался бывшую подружку на выходе из актового зала и от всей души засветил по оплывшей, далеко уже не привлекательной морде, сломав нос, а потом добавил от всего сердца ногой, по жирным бокам упавшей и пронзительно визжащей активистки.
От очередной судимости, на этот раз по хулиганке, спасло то, что новоявленная товарищ Борисова, не захотела поднимать шум и афишировать свое стукаческое прошлое. Писать на него заявление, Розочка отказалась наотрез. Как потом оказалось, основной причиной было даже не это, а ожидание ею, со дня на день, вызова в Израиль. Тягомотина со следствием и судом, к тому же по таким
