Пока мы Советскую власть строили и с врагами боролись, они жирели да богатели! Уууу… твари! Ненавижу! Как вспомню, так просто дух перехватывает и горло сушит, — старик с тоской посмотрел на опустевшую бутылку, — Чистенькие, гладенькие… Это потом уже, после того как война кончилась они научились в пояс нам кланяться и сапоги советскому солдату лизать, а по началу волками смотрели, думали мы не сдюжим, их обратно отобьют. Стреляли по ночам, гранаты кидали, особенно ихний «Вервольф» первое время досаждал. Помню, на выезде, из какого-то городка на колонну нашу напали из кустов, да фаустпатронами подожгли два танка и грузовик-заправщик. Полыхнуло до небес! Мы оцепили тот перелесок, да поймали их, один старик чахоточный да четверо пиздюков, лет по 15–16 из этого, как его… Гитлерюгенда, вот. Мы с танкистами им руки связали колючей проволокой, да покидали в горящий грузовик, в огонь! Ох и визжали они! Музыка прям… Да для нас этот «Вервольф», что коню хуй в жопу! Чуть что, заложников брали их бывших нацистов, попов, да иных шибко грамотных, и к стенке. Сучки ихние в соплях и слюнях за нами ползут, воют, за ноги хватают. А мы отделение автоматчиков построим и в капусту ублюдков! Так у них «Вервольф» и извели. Да и слабоват немец партизанить…
Кудашев сидя на табурете, расслаблено откинулся на стену, смотрел на Жабина полуприкрытыми от слабости глазами. Не отрывал взгляда от старческой дряблой шеи с выступающим кадыком. Он мог бы свернуть ему шею, легким движением руки. Да что там шею, он мог сейчас распылить гада в мелкую дисперсную кровавую хмарь, вместе с большей частью здания. А вахтер тем временем продолжал, судя по всему подходя к самым излюбленным воспоминаниям.
— А ихние фрау… самая песня, парень. Ты немок у себя в гарнизоне видел, но то сейчас, а то в войну. Ух и отвел я тогда душу на этом сучьем племени! Не одного ублюдка оставил, так думаю! Раньше тоже, не бедствовал по бабам. В лагере за четвертушку хлеба любая была дать готова. Но там вонючие, тощие зечки, а тут поначалу такие красотки были! Кровь с молоком, чистенькие, волосы что лен, грудь с задницей аж лоснились! Как наши части город или деревню возьмут, солдаты кто порасторопней ловили ихних фрау, да в очередь выстраивались. Мы, особисты, конечно, формально должны были им путевку на тот свет выписать. Но все ж понимали, сколько натерпелся наш многострадальный Советский народ! Давали им волю, особенно по первому времени. Ебли мы их, не разбирая на возраст. Всякое было и старухи, и молодухи, конечно, с молодыми-то интересней. Они, бляди, быстро смекнули, что к чему. Стали, кто моложе, мазаться угольной пылью или вовсе навозом да в обноски и рубище одеваться, да разве нашего брата, солдата этим провести! Бывало выстроится пехота в очередь, положат на стол, двое ноги держат пошире, а кто-то наяривает. Не успеет один кончить, его уже отталкивают. А рядом наши девки из связисток стоят, ржут в голос, да норовят немке в глаза заглянуть, орут: «Как тебе, фашистская сука, красноармейский хуй?! До горла достал?»
Юрий чуть слышно застонал, нельзя, нельзя… и так к завтрашнему утру вся Смоленская милиция будет на ушах. О, боги! Как же носит их многострадальная русская земля, этих…нелюдей. Вот от какой судьбы спас Фюрер, Германию. Вот ради чего проливал кровь отец и его товарищи, что бы и у нас не прокатился по Европе паровой каток большевизма, ломая и калеча миллионы человеческих судеб. Свернули русские и немецкие солдаты голову жидо-большевистскому хаму. А тут я слушаю совсем иную историю. Да, нужно все выслушать, запомнить, вернуться и сделать все от меня зависящее, чтобы никогда, никогда больше не повторилось это в истории.
— А был у меня еще случай, — со сладострастной дрожью в голосе и пьяной откровенностью продолжал рассказ Жабин, чуть наклоняясь доверительно к Кудашеву, — уже весной, не помню уже что это за городок был, так, скорее деревня большая. Смотрю, два киргиза из тыловиков, тащат из дома в сарай немку с ребенком. Ор стоит, визг, плачь, ну как всегда, дело уже привычное! Баба уж больно хороша, как на картинке, да с девчонкой лет десяти, у обоих волосы светлые в кудряшках, одеты чисто, да дорого, будто и не война. Явно непростая баба. Не успела, видно, сучка убежать. Я хотел было мимо пройти, да заело меня, что этим двум ослоебам, такая баба достается. Вояки-то из азиатов, что греха таить, хуевые, да ты и сам поди знаешь. Сейчас они не лучше, а тогда и вовсе дикари дикарями были, по-русски и то не понимали. Но уж зато пограбить, да до женского полу, они первые. Одно слово — орда! Я велел им оставить немку с дочерью, а они, выблядки, еще и перечить мне. Один то уже и штаны к тому времени спустил, конец почти до колена болтается, натренировался, наверное, на обозных кобылах! Пришлось шмальнуть вверх из пистолета для порядка, только тогда они поутихли. И то все пытались меня развести, мол: «Ты товарища командира, нам большую баба дай, а маленькая баба себе забирай!» А прошмандовка эта видит, что я офицер, залопотала по-своему, обняла меня за ноги, в глаза заглядывает, слезы и сопли по щекам размазывает. Я по-немецки то в ту пору не сильно шпрехал, но и дураку ясно, что если уж задницу подставлять, то лучше «герру офицеру», чем дюжине азиатов. Надавал я коневодам пинков, а бабу с выблядком опять в дом загнал. Так и есть, смотрю, на полке у камина портрет в рамке с черной ленточкой, этой немецкой шалавы не иначе муж — офицер-танкист, да с крестами. Порадовался я, что ухлопали этого фрица, да завалил бабу его на стол. Она скулит, мол, «нихт», да «найн», чтобы я девчонку ее из комнаты выгнал, мол не хочет она что бы та, материн позор видела. А меня это только сильнее заводит, говорю, а вот, хуй тебе, пусть смотрит! Да как мог жестами и словами всякими объяснил той фрау, что плохо будет ебстись, то и дочку ее следом разложу на том же столе. Поняла стерва… Ох уж как старалась, блядина! Ох и старалась! А я ее потом, за волосы, да из дома вытащил во двор, а там уже киргизы ждут. Они ж не дураки, знали, что после меня им тоже обломится.
— Вот вам, говорю, товарищи красноармейцы, трофей немецкий, почти целый!
Они загоготали, и утащили ее. А я, не будь дурак и малолетку фашистскую оприходовал! И тоже обозникам отдал! Аха-ха-ха-ха!
Старый урод развеселился, явно гордился рассказанной историей, воспоминания о этом «подвиге» солдата-освободителя, грели всю его никчемную жизнь и унылую старость.
— А… вспомнил, в Тюрингии это было, то ли Штайнах, то ли Вурцбах…
Опрокинув тубурет, Кудашев резко поднялся, рванул на груди рубаху, так что полетели вырванные «с мясом» пуговицы и, стараясь не смотреть на старика-вахтера, вышел из комнаты. Ненависть, как ни странно придала сил. Его уже не шатало, слабость и боль в груди, отступили, спрятались куда-то вглубь. Тюрингия… Штайнах и Вурцбах, маленькие городки недалеко от его родного Херингена. Перед глазами, которые застилали слезы ярости, встали облик мамы и сестренки. Да, Греттель в 1945 году было всего 6 лет. Боялся представить на месте безымянных страдалиц из рассказа этого нелюдя мать и сестренку…
Офицер государственной безопасности на пенсии, а ныне вахтер общежития смоленского медицинского университета, Иван Никитич Жабин, пожал плечами вслед вышедшему парню. Странный какой… и правда, что это я перед ним распинался, будто он мне родня какая, хотя родне такое я бы и не стал рассказывать. Да…славное было времечко! Эх, жаль водка кончилась! Хотя… малахольный-то этот и не пил почти, ну не пропадать добру, уж точно! Старик быстро, будто боясь, чтобы парень не вернулся, схватил его стакан, быстро, в два глотка выпил водку и потянулся за луком.
Обершарфюрер приоткрыл дверь с импровизированную студенческую столовую и заглянул в комнату.
— Ну наконец то, ты где так долго, чем быстрее швы наложим, тем лучше. Я уже собирался вниз идти, забирать тебя от этого старого козла. Что, настучал он уже в милицию? — Олег, видя Кудашева, привстал из-за стола, на котором стояли несколько пузырьков и всякие отсвечивающие матовым металлом предметы в белом эмалированном лотке.
Он усадил Юрия на стул перед собой, включил в дополнение к лампочке на потолке настольную лампу, направив свет ему на лицо.
— А Маша где? Все с ней нормально? — с тревогой в голосе спросил Кудашев.
— Да, натерпелась девчонка, это точно. Колотило ее так, что аж стул под ней подпрыгивал. Напоил я ее валерьянкой, да отвел в аспирантскую, где вы вчера ночевали. Хотя, конечно, ей бы лучше спирту махнуть грамм сто, но она и так отключилась только до подушки добралась…последствия стресса. — сказал Олег, стоя у раковины и что есть силы натирая руки куском мыла.
— Спасибо, брат! — поблагодарил Юрий.
— Да о чем речь, скажешь тоже — отмахнулся молодой медик.
Он обмакнул кусок ваты в спирт и принялся аккуратно протирать лицо, щурящемуся от бьющего в глаза света обершарфюреру. Олег был до того поглощен своим делом, что закусил нижнюю губу и что-то мычал. Потом вдруг замер и опустил перемазанную кровью вату.
— Что такое!? Ничего не понимаю, ну-ка повернись вот так, — он повернул голову Кудашева и приподнял его лицо за подбородок, — да что за херня?! Я же помню, внизу смотрел, там, конечно, темновато было, но…
Он хмыкнул, почесал себе затылок, а потом потер лоб, всем видом демонстрируя недоумение.
— Снимай рубашку, — коротко сказал он не терпящим возражения голосом, — давай, давай, и бросай ее сразу на пол, все равно ей место только в мусорном ведре.
Кудашев встал, покряхтывая от боли, стянул рубаху. Олег придвинул стул, и внимательно принялся осматривать грудь и верх живота со старым, желтым уже синяком, а также левый бок, который сегодня обзавелся уже новым большим кровоподтеком. Он осторожно касался пальцами ребер, ключицы, что-то про себя невнятно говорил, и чем дольше, тем более удивленным делалось его лицо. Наконец, без пяти минут военный хирург, откинулся на спинку стула и замолчал, пристально смотря в лицо Юрию, тот аккуратно сел на прежний стул и поежился от ночной прохлады, окно в комнате было приоткрыто. Пауза затянулась. Они молча смотрели друг на друга. Кудашев понимал, что сейчас у Олега появилось масса совершенно конкретных вопросов, отвечать на которые было нельзя. Зачем ломать жизнь, еще одному хорошему человеку?
Молчание нарушил студент. Он устало потер лицо рукой, будто пытаясь безуспешно вернуться к реальности.
— Твои травмы, Юра, характерны для сильного удара при аварии. Более того, не просто при аварии, а скорее всего при авиационной, есть свои особенности. И еще, после таких травм, я, конечно, многое бы отдал за рентгеновский снимок, но и по тому что вижу, выжить — большая удача. А ты не только живой, но и довольно бодрый. По цвету и общему виду гематомы, могу предположить, что травму ты получил немногим больше недели назад, а Машка к отцу поехала… точно, пять дней назад. То есть ты был в аварии совсем недавно. Но, по ее словам, ты приехал к ее отцу в отпуск после ранения… Странно, согласись.
Ответить Кудашеву было решительно нечего. Он отвел глаза и смотрел сейчас в ночную тьму в приоткрытом окне.
— Ты знаешь, что такое регенерация? — тихо спросил Олег.
Юрий кивнул и тяжело вздохнул:
— Способность живых организмов со временем
