решительным образом порушило планы сегодняшнего дня. Мне придется самому отправиться на поиски клада, вдвоем с боярином было бы гораздо надежней и сподручней. Из-за отсутствия практического опыта мне будет не легко, сразу по ходу дела принимать нужные решения. Но это полбеды, я опасался обмишуриться, тем самым выставить на всеобщее обозрение собственную никчемность. Впервые я пожалел, что напросился командовать.
Утешало одно, Андрей Ростиславич заметно оклемался, даже ободрился. Боярин с интересом выслушал отчет о недавнем совещании, поощрил меня, заметив, что следствие заметно продвинулось. И все благодаря записке, обнаруженной под матрацем, она окончательно подтвердила, что ночной татьбой промышляют не зарвавшиеся одиночки — это заговор, за ним стоит немалая сила. Мы и прежде догадывались о том, однако наивно уповали на случайное стечение обстоятельств, повергших иноков гибели. Выпавшая из общей цепочки смерть Горислава внесла сумятицу, породила надежду на скорый успех. Но смерть рубрикатора Антипия и новое покушение, теперь уже на боярина, бесповоротно отдалили его от нас.
Впрочем, сдвиги все же имелись: игумен Парфений наконец-то осознал остроту ситуации и решился пойти на сотрудничество с нами. Очевидно, сан обязывал настоятеля всерьез обеспокоиться судьбой обители. В беседе с глазу на глаз он изложил боярину свой беспристрастный взгляд на происшедшие события. Благодаря старцу открылись новые обстоятельства, о которых мы вовсе не подозревали. Он объяснил невидимые стороннему взору причины разобщенности и протестных настроений, охвативших братию. На том следует остановиться подробней:
В дополнение к шебутной банде Микулицы, овручскому охвостью Кирилла, боярским приживалам, земляческим братствам в обители существовал еще один особый кружок. Он объединял монахов, взращенных прежним игуменом Мефодием, иноков, тесно примыкавших к князю Ярославу, да и сейчас отличных от прочих черноризцев. К той плеяде относились скрипторные старожилы Аполлинарий, Даниил и Феофил. Мы по незнанию почитали их за преданных сторонников Парфения и как-то упустили старичков из виду. Они действительно поддержали духовника в его борьбе за игуменский посох, кроме того, открыто, но без излишней помпезности выражали симпатию и Суздальскому князю. Казалось, старцы находятся вне подозрений, а уж тем паче нареканий. Они преданы любимому делу, книжное рвение иноков не знает границ, авторитет их среди братии непререкаем. Кому придет в голову дикая мысль обвинять добропорядочных людей во истину подлинных столпов монашеского благочестия. Все так — и в то же время не совсем так...
Старцев, помимо ученых интересов и тесных товарищеских отношений, связывало редкостное для наших мест духовное единение, сродни союзу лиц, посвященных в высшее таинство. Кроме того, порой бросалось в глаза их отчуждающее высокомерие. Простые монахи не обижались сильно на это чванство, относили издержки в поведении книжников к их высоколобой зауми. Порой, случалось, и насмехались над ними, считая старцев чокнутыми на выцветших пергаментах. В тоже время основной массе черноризцев и дела не было до умников, стоящих особняком. Каждый знал лишь свой урок, без крайней нужды не лез в заботы прочего.
И здесь мы коснемся весьма деликатной темы — тайны исповеди. Даже духовнику, обязанному знать, чем дышит его паства, не удалось понять истинной причины надменности ученых мужей. Парфений, будучи несомненным вождем в монастыре, понимал меру своей ответственности за судьбы людей, поэтому пытался постичь гордыню иноков. Он вызнал буквально все об их жизненном пути, но главного связующего их звена уяснить не сумел.
Парфений не раз замечал, что старцы, главным у них считался Аполлинарий, часто уединяются для непонятных умственных занятий. По первому впечатлению казалось, что они обсуждали излишне мудреные философские тексты. Но стоило человеку не их круга невольно оказаться рядом, как пергаменты немедля сворачивались и прятались с глаз чужака. А увлеченно текущая беседа старцев разом прерывалась, как запретная для слуха прочих лиц.
Парфений, чая внедриться в их тесный мирок, не раз пытался завести с небожителями откровенный разговор об острых вопросах духа и мирозданья. Он порывался приподнять завесу над горними пристрастиями. Старцы вовсе не кичились своими обширными познаньями, не бежали от острых дискуссий, да и суждения их были здравы и оригинальны, но они оставались себе на уме, определенно что-то не договаривали, о чем-то умалчивали.
И это самое умолчание злило и раздражало Парфения, оставляло ощущение собственной ущербности и неполноценности сравнительно с записными мудрецами. И совсем не по тому, что он тупей или малограмотней, увы, нет. Отличие состояла в том, якобы старцы знали нечто такое, куда другим нет и не будет доступа. Вот что бесило Парфения: не все в его власти, не все ему доступно...
Следствием того неудовлетворенного интереса явилась излишняя подозрительность настоятеля к скрипторным старожилам: их нельзя было ни в чем обвинить, но и полного доверия они не заслуживали.
По наитию Парфений склонялся к двум вещам. Первая: Аполлинарий и иже с ним посвящены в тайну клада сокровищ князя Ярослава, на который наложено страшное заклятье. И даже под пыткой они ни в чем не повинятся. Вторая догадка казалась еще более абсурдной: не причастны ли иноки к скоропостижной смерти настоятеля Мефодия и библиотекаря Ефрема? А возможно, скрипторные сидельцы соединяли в своем молчании и то и другое?.. Отсюда последовали выводы игумена, во многом сопоставимые с нашей версией.
Получалось, убитые иноки определенно что-то разнюхали... Не зря в последнее время почти все в обители, а не только пустословы-лоботрясы, помешались на слухах о тайне клада — схрон Ярослава превратился в притчу во языцех... Находились умники, что уверяли, мол, доподлинно знают, где он зарыт. И даже Парфений, поддавшись всеобщему настроенью, стал накапливать разноречивые сведения о таинственном схроне.
Как-то в беседе с князем Владимиром он без задней мысли поделился монастырской головоломкой. Владимиру же тот разговор запал в душу. И уж чего... Парфений никак не ожидал, что князь, припертый к стенке безденежьем, соблаговолил самолично заняться поисками окаянного клада. В монастыре не утаить того, что известно горожанам, а к тем пошло от княжьего окружения. Черноризцы заворожено ожидали прибытия Ярославича, загодя предвкушая: «Наконец-то тайное станет явным...»
А если взаправду кто-то из монахов вызнал секрет сокровища и вознамерился объявиться Галицкому господину?.. Вот и сработал давно заведенный охранительный механизм. Без лишних проволочек услужливых доброхотов поочередно ликвидировали.
Действительно, князь Владимир заявился в монастырь с целью поисков отчего клада. Обретение сокровищ стало единственно возможным спасением из удавки, приготовленной коварным императором Фридрихом. Как известно, германец настоятельно требовал от Галича принять участие в крестовом походе. Задача, прямо сказать, не по зубам оскудевшей Галицкой казне. И уж совершенно некстати пришелся на то время приезд Андрея Ростиславича. Он смешал карты как князя, так и его закоренелых врагов. Вот и закружились в обители известные печальные события.
Вопреки упованиям игумена, якобы вершимое насилие прекратится с отъездом властелина сойдет на нет — страсти в обители продолжали накаляться. И как неловко было Парфению, он наконец признался, что его впервые посетила мысль о собственной безопасности. Кто теперь следующий, не он ли?..
Конечно, хорошо, что игумен Парфений встал на нашу сторону. О таком союзнике только мечтать. Естественно, возник вопрос: не хитростью, не обманом ли обернется протянутая рука? Предположим, старец лукавит, насколько мы можем ему доверять?.. Не навредим ли себе? Боярин поступил весьма мудро, он не раскрыл игумену наших наработок, умолчал об обретенной карте и о найденных отрывках из апокрифических писаний. Но подозрительность Парфения к скрипторным старцам заразила и боярина. Действительно, если в библиотеке спрятаны ценнейшие манускрипты, то старожилы о них наверняка знают и намеренно утаивают. Только зачем и почему?
Насколько нам известно, покойный Захария скрытно переводил древние списки. Он не мог самолично обнаружить их в бесхозных завалах, да таковых и нет. Кто-то намеренно принес письмена в скрипторий. А кто? Неприглядная вырисовывалась картина...
Взять бы и прямо спросить у Аполлинария, что он знает про укрытые апокрифы? Однако можно спугнуть нечестивцев, коль дело действительно в пергаментах. А как еще иначе подцепить старцев, вопрос не праздный?.. Добро, я не успел подойти к Аполлинарию с расспросом о душегубце Дионисие, а вдруг новый библиотекарь и есть самый главный злодей?! Лучше погодить, не спешить...
Обсудив ситуацию, мы решили бесповоротно разобраться с загадочным кладом. Нужен стоящий проводник, хотя бы тот же волхв Кологрив, уж он-то, как никто другой, излазил окрестные веси и болота. Пообещаем отпустить деда на все четыре стороны, авось согласится помочь. На том и порешили с боярином...
После утрени я трогаюсь на розыски клада, о том будут знать лишь несколько человек.
Глава 4
Где Василий столковался с философом Зосимой и волхвом Кологривом насчет предстоящего похода за кладом
До начала утрени ко мне завернул тиун Чурила. Как оказалось, он, не откладывая дела в долгий ящик, провел порученное дознание: капельку потряс послушника Кирьяна, выведал у мальчика, с кем чаще всех сносился его наставник.
Возжакался Дионисий в основном с людьми низкого звания. Из них заметно выделялись его земляк из Перемышля переплетчик Пахом, кастрированный агарянами кашевар Прокл и мужеложец банщик Якимий, накануне в цепях отправленный в Галич. Остальных товарищей налетчика, дабы не запамятовать имена, я записал на листок: выкрест посудомой Матвейка, да огородные служки Фофан с Емелей.
Надо сказать, Чурила знал свое дело. Он понудил парнишку сознаться, что банщик Якимий, поощряемый Дионисием, склонял слабых духом послушников задирать подол и обнажать свой уд. Пакость не новая, в наших киновиях ее выжигают каленым железом. Редкая обитель может похвастать полным отсутствием сего порока. Мерзко общаться с подобными людьми, да и говорить о них противно. И в здешнем месте, вопреки клятвенным заверениям, противоестественный грех простирал свои щупальца. Я понимал, до содомского разгула еще далеко, однако Парфению надлежит вычистить монастырь, чего он раньше-то не приложил рук к тому, чай, духовник...
Впрочем, меня больше озадачивали связи Дионисия со скрипторными старцами. Чурила доложил, что наставник, поучая юношество примером пишущей братии, нередко приглашал Аполлинария и других старцев для бесед с послушниками. Ничего плохого нет, коль он воспитывал в питомцах уважение к ученым мужам. Но только ли уважение?.. Сам Дионисий раболепствовал, иначе и не скажешь, перед
