скрипторными старцами. Трудно понять природу его почтительности... Не думаю, что он, подобно учтивым людям, восхищался их умом и познаниями. Тут замешано нечто другое, что пока не ясно... Нехороший он человек, еще обретаясь в переписчиках, доносил на товарищей, в тоже время сам был ленив и пакостничал. Напрашивался единственный вывод: вовсе не от чистого сердца почитал он старых книжников.
Дионисий и Захария, то совсем другая история, но не менее странная. Они ровесники, раньше их отношения ни в коей мере их нельзя называть дружескими, были все же теплы и предупредительны, но за неделю до гибели библиотекаря наставник стал избегать его общества. Даже предостерег послушников, коль Захария случится поблизости, немедля дать знать учителю. Короче, наставник под разными предлогами прятался от Захарии. Любопытно, не правда ли?..
Последним из тех, кто потрафлял лженаставнику, мальчик указал дедушку Парфения. Эка, все переплелось, что за клоака нечестивая?.. Я недоуменно поскреб в затылке, посетовал в сердцах, что нахожусь в столь гиблом месте.
Признательный дошлому Чуриле, я подался на поиски философа Зосимы и уже не опасался, что мои новые друзья окажутся в немилости игумена. Я прямиком направился в библиотеку, рассчитывая поговорить с философом. И не обманулся...
Зосима, подперев кулаком лобастую голову, налег грудью на стол, то ли дремал, то ли глубоко задумался. Впрочем, и остальные компиляторы не являли усердия. Братия отрешенно листала залежалые рукописи, решительно презрев письменные принадлежности. Одним словом, дух в скриптории был, прямо сказать, праздным. Такая рутинная спячка вызывается одной причиной — отсутствием начальства.
Мое появление возбудило в черноризцах любопытство. Нарочитая видимость трудов напрочь отставлена. Иноки лукаво поглядывают, потирают руки, полагая, что я пришел их развлечь.
Бородач Зосима судорожно встрепенулся и изумленно уставился на меня, словно видел в первый раз, и то не человека, а чудо заморское. Печально, конечно, но страх в нас вбит с самых пеленок... Я успокоил его, растолковав, мол, все препоны сняты.
В сенях Зосима рассказал, что скрипторные иноки выведали все подробности об утреннем переполохе, и не мудрено, чай Дионисий выходец из их среды. Чернецы даже успели перемыть косточки горе-наставнику, хотя корить покойника грешно.
В свою очередь я поинтересовался, где сейчас Аполлинарий с собратьями, куда они могли запропаститься? Оказывается, настоятель вытребовал старцев к себе. Книжники поспешно отправились к Парфению, прихватив по стопке каких-то бумаг. Трудно было распознать, что за спешное дело у них?
Да мы и не стали гадать, разговор зашел об ином.
Зосима подметил, что последнюю неделю Дионисий зачастил в скрипторий, случалось, уединялся с отцом Аполлинарием и как-то свысока стал поглядывать на скрипторную молодь. Поговаривали, уж не берет ли новый библиотекарь его обратно? Хотя не разумели, какой в том резон?.. Дионисия никто всерьез не воспринимал, да и общаться с ним было зазорно. А то, что он стал задирать нос, так вольному воля.
Ужасающее деяние забубенного черноризца повергло всех в недоумение. Редкий человек, а уж инок и вовсе решится взять тесак с целью прервать чью-то жизнь. Разбойничий поступок наставника никого не оставил равнодушным — неслыханное дело!.. Вот почему чернецы, исчерпав мыслимые и немыслимые догадки, вконец ополоумев, ждали случая пощекотать себе нервы подробностями столь дичайшей выходки.
Зосима по наитию утверждал, что Дионисия все же понудили отважиться на смертоубийство. Своевольно отправить человека на тот свет он не мог, и не в силу монашеского звания, а по нетвердому складу характера. Самоотверженным, а уж тем более дерзким он не был, впрочем, как и подавляющее большинство иноков. Как он при своей нерешительности вообще-то согласился взять в руки оружие?
Послушать Зосиму, так налетчик загодя обрек себя на погибель. Тем не менее, не окажись боярин ловким и везучим, сейчас бы обряжали его, а не Дионисия. Я не стал перечить Зосиме, что наличествовало принуждение, но сладиться с тем, что Дионисий полный нюня, увы, не мог. Скажем, пославший его заведомо убежден в обратном, иначе бы выбрал другого налетчика. Мы зачастую ошибаемся в людях, судя о них предвзято и поверхностно. Наверняка Дионисий обладал необходимыми для убийцы качествами, да не увалень он вовсе, если сумел все-таки сильно порезать боярина. Так кто подослал его, кому так сильно мог насолить Андрей Ростиславич?
Пораскинув мозгами, я поинтересовался поведением скрипторного переплетчика Пахома. Оказалось, тот Пахом впал в недоумение: «Почто это судьба сыграла злую шутку с его земляком?» Кстати, Пахомий по приятелю не убивался и даже открещивался от свойства с ним. Тоже, видать, та еще сволочь...
Я вдруг поймал себя на мысли, часто мельтешившей в последние дни:
«Всего нет ничего, как мы ведем расследование, но в моем восприятии окружающие люди, как правило, предстают отпетыми мерзавцами. Не может быть, чтобы мир в моих глазах так резко поменялся, вероятно, я сам переменился в худшую сторону, вот и возвожу поклепы на непорочных людей.
Даже Зосима мне подозрителен: чего-то он не договаривает, а ведь обязан знать больше, но молчит как пень. Но все же я возьму его на поиски клада, бог даст, расшевелится и вспомнит нужные подробности».
Озадачив Зосиму своим непреклонным решением, я поспешил в темницу к бродяге-волхву, считая его знатоком горных урочищ и лесных дебрей. Потребность как можно скорее двинуться на розыски клада обусловила мои стремительные действия — хватит пустых потуг, долой словесный хлам, сбивающий с пути, одним словом, достаточно метаться из стороны в сторону.
Свет народившегося дня еще не успел проникнуть под своды монастырского узилища. Освещая факелом ржавые решетки замшелых казематов, за одной из них я различил в ворохе соломы угнездившегося человека. То был волхв Кологрив. Окликнув обтянутого в самосшитые кожи лесовика, я велел стражнику оставить нас наедине.
Кологривище, подобно медведю, отряхнувшись всем телом от приставшей соломы, вылез из лежбища и согбенно приблизился ко входу. Он узнал меня, в его голосе проскользнула нотка внимания, что явилось добрым знаком. Схватив крючковатыми пальцами прутья решетки, подтянув тело, он выпрямился во весь свой гигантский рост. И уж теперь точно походил на косолапого, распространяя к тому же дурной, животный запах. Все заранее заготовленные мной слова вылетели из головы, не придумав ничего лучшего, я без обиняков поведал бродяге свою нужду.
Лесной скиталец, не в пример просвещенным инокам, оказался разумен и сообразителен. Странно, но он не заартачился, не оказал капризного своеволия или протеста. Помнится, в давешней беседе с боярином Андреем Кологрив заявил о своих правах, порицал христианскую веру, обвинял боярина в бесчеловечности, проще говоря, куражился. Теперь он предстал иным, до неузнаваемости добропорядочным человеком. Неожиданная отзывчивость его архаичной натуры поразила и в чем-то смутила меня. Кто я для него — личность по своему происхождению и сану малопритягательная, он мог мною пренебречь и вся недолга...
То ли я недооценил себя, то ли совсем не разбираюсь в людях, но волхв отнесся ко мне на удивление доброжелательно. Видно, Господь помог мне взять верный тон в общении с арестантом. Я не явился просителем, но и не угрожал насилием, бряцая оружием, а просто предложил ему пойти с нами, как просят давнего знакомого — а тому и неловко отказаться. Кологрив довольно быстро уразумел, о чем идет речь, что, собственно, от него требуется, и без понуждений согласился помочь мне. Сдерживая радость, продолжил я наш разговор, обстоятельно поведав о превратностях намеченного предприятия.
Меня удивило простосердечие волхва: ему совершенно безразлична вящая цель наших поисков, но его нутром завладел наш безрассудный поход вслепую, ориентирами которому будут какие-то загадочные значки. Подобное по-детски наивное бескорыстие должно вызывать у всякого разумного человека подозрительную настороженность. Уж не скрывается ли за наигранным простодушием расчет усыпить нашу бдительность, желание провести нас?..
Однако, как ни странно, подобные соображения не задержались в моей голове и, слава Богу. Нельзя позволять возобладать злому отношению к жизни и людям. Каюсь, случается, мною овладевает сиюминутный гнев, но он идет не изнутри, а просто от моей горячности. Я вспыхиваю и быстро гасну, стыдясь собственной невыдержанности. А вот теперь зачастую, вопреки здравому смыслу, приходится в лучах добродушной улыбки собеседника отыскивать хищный оскал ненависти или, пожимая протянутую руку, загадывать, когда она вонзит в меня нож?
Итак, старик лесовик внял моей просьбе. Будто нарочно, заранее ведая обо всем, он поджидал меня с готовым решением. Ну что же, так даже и лучше — без лишних слов, сразу к делу.
Глава 5
В которой инок Василий с товарищами начал восхождение к заветному кладу
Плотно позавтракав, я поспешил на место сбора к сарайчику возле стойл, где вчера мы мерзли с философом Зосимой. Там уже поджидали Назар Юрьев, Зосима, послушник Аким, и два гридня — Алекса и Сбитень, приглянувшиеся мне позавчера и умевшие держать язык за зубами. Чурилу отправили за узником Кологривом, по уговору тиун остается в обители, он вместе с меченошей Варламом продолжит поиск заговорщиков и позаботится об увечном боярине.
Доброхот Аким ухитрился раскалить приземистую печурку чуть ли не до красна. В ожидании волхва, боясь взопреть от жара, мы приоткрыли входную дверцу, выстуживая сарайчик. Раза два заглядывала любопытная челядь, но, увидев воев в рыцарском облачении, немедля бежала прочь. Как подметил Акимка: «Сегодня в обители народится еще одна сплетня...»
Холопы монастырские горазды на выдумки и домыслы, особенно когда дело касается иноческой братии, ее привилегии вызывают зависть прислуги. Тут их медом не корми, лишь дай поизгаляться над опрометчивым чернецом. Впрочем, везде так. Нет пущей отрады для низших, чем тешить зависть свою, хуля ущербность своих господ. Но особую радость холуй испытывает, когда господина уничижает высший начальник или обрушивается еще какая беда. Короче, страдание господина бальзам для холопьей души: «По делом ему, так ему и надо... Пусть гад почует, каково приходится нам, будет знать, почем оно лихо...»
И начисто забывается христианское сострадание. Сочувствовать и прощать можно пьяному драчуну, мошеннику, тати ночной, но отнюдь не хозяину, в чьей воле ты состоишь. И еще одно замечание: кто более раба видит изнанку жизни господской, наблюдая ее со всеми немочами, глупостями и чепухой... Отсюда и неуважение, и раздражение, и злорадство.
Наконец в клеть бочком вошел Чурила, следом, изрядно пригнувшись, пролез язычник Кологрив. Вокруг распространился крутой медвежий запах. На мой вопрос: «В чем задержка?» — тиун, кивнув на лесовика, раздраженно ответил:
— Ждали,
