Ольга Валентиновна была выше всех домочадцев минимум на голову.
Вот по всему поэтому она крутила своим мужем, как хотела. Когда ей было что-то от него нужно, она обволакивала его своей негой и страстью. Когда ей хотелось позабавиться – провоцировала его на ревность. Когда же ей от него ничего не было нужно, и она ничего не хотела, то могла его просто не замечать. Всё это она проделывала так умело и ненавязчиво, что Семёну Валерьевичу деваться было некуда. Да он и не хотел. Когда-то давно, в самом начале их семейной жизни, он с ней спорил, старался поспорить. Но прожив десяток лет вместе – привык: его всё устраивало, большего он не хотел. И потому – выполнял всё и так, что и как говорила и хотела его жена – Главная и единственная.
Всё это Андрей понял через неделю после своей женитьбы, когда они с Оксаной стали ютиться в её комнате – самой маленькой в тёщиной квартире, по тёщиным же указаниям и правилам, которые не нравились Андрею, которые он не желал и не собирался исполнять. Однако, приходилось.
Для иного же жития требовались деньги, чтобы купить собственную кооперативную квартиру, и уже в ней создать лучшую в мире семью – свою. Где место найдётся всем и только – своим: добрым и любимым им, любящим и понимающим его. Именно поэтому он дал капитану своё согласие, сделать ещё один – третий в подряд – полугодовой рейс. По расчётам Андрея заработка за три рейса, за вычетом оставленных депонентов, с лихвой хватит на первый кооперативный взнос.
Ну, а пока... Пока же придётся ночлежить и столоваться в тёщином, так сказать, в чужом монастыре, куда, как известно, не лезут со своим уставом. И терпеть, терпеть, терпеть…
Без куража объявив за вечерним столом это своё решение – про третий рейс, естественно без подробностей, Андрей увидел на лицах жены и тёщи, да и тестя тоже, искреннее недоумение. К тому же Ольга Валентиновна ещё была и крайне возмущена.
Она молча вызубилась, всем своим видом вопрошая «как?!» Дескать, как могло такое случиться, что бы в её доме, её не спросясь, не получив её согласие и благословление – кто-то принимает какие-либо решения. Безобразие-де, форменное! И если в принципе она была и не против этого, но всё же её одобрения у неё никто не спросил. И своё разрешение – она никому не давала.
Но Андрей, привыкший ещё с детства, будучи подолгу предоставленный самому себе, а уже с пятнадцати лет, поступив в мореходку, живший в полной независимости от кого быто ни было, полагался лишь на себя. К тому же он и в мыслях не имел сделать тёще что-нибудь назло или во вред. Поступать так – принимать самостоятельные решения, научила, вернее, заставила научиться человеческая среда, в которой он находился. И ещё – книги. Много книг! Которые к своим двадцати одному году он прочитал изрядно: наложив судьбы, характеры и поступки литературных героев на свою недлинную жизнь, но сгущенную недюжинными испытаниями и переживаниями, а от того не по летам богатую полученным опытом.
Так что тёще, практически поставленной Андреем перед случившимся фактом, оставалось лишь смириться и молчаливо принять его решение.
Тесть был ошеломлён словесным молчанием Ольги Валентиновны. А на её мимику он плюнул – про себя. И, тайно гордясь своим зятем, украдкой поглядывал на Андрея своими красными и мокрыми глазами, благодаря того, как тестю казалось, вернее – хотелось, чтоб так было на самом деле, за добрую месть Андрея тёще за всё тестево двадцатилетнее уступничество ей. «Андрюха, спасибо! Это за меня! За усю мою судьбинушку! За нежелание моей семьи меня понимать!» – взблескивали глаза Семёна Валерьевича на Андрея, и вновь упирались в свою тарелку.
Две недели между вторым и третьим рейсами, за исключением пары дней, когда Андрей ездил в порт сдавать рейсовые судовые отчёты, он был дома безотлучно. Интим с Оксаной случался лишь днём, когда все домочадцы были на работе, а их ребёнок спал.
Все остальные часы и минуты пребывания в тёщиной квартире Андрей посвящал сыну. Именно ПОСВЯЩАЛ: желанный ребёнок, да к тому же сын, открывал Андрею, так он это себе представлял, прямую дорогу к его мечте – иметь СВОЮ семью. И хотя пока приходилось мириться с тёщиными правилами, придерживаясь их хоть кое-как, и молча терпеть сам факт проживания в её квартире, многообещающие перспективы уже вышли из-за горизонта. Во-первых, его поставили на очередь на кооперативное жильё – своё! Во-вторых, деньги на первый взнос практически заработаны. Следовательно, в-третьих, через каких-нибудь четыре-пять(!) лет их семейная крепость будет готова их принять. А уж туда-то – он будет пускать только тех, кого сам захочет! Вот тестя, к примеру, с радостью.
Также, безапелляционно, уже не встретив и тени возражений, даже намёка на желание обсудить его – Андрея, решение, он назвал своего сына Андреем, в честь своего любимого поэта. А может быть, подспудно, и в честь своего биологического отца, которого тоже звали Андреем, о чём сам Андрей Юрьевич тогда ещё не знал. Но – узнает! Обязательно узнает! Но только через пятнадцать лет!
Теперь в семье появился полный тёзка поэтического мэтра – Андрей Андреевич. В свидетельстве о рождении так и было записано – Андрей Андреевич Игнатов. Маленький Андрюшка был точной копией Андрея в младенчестве: Андрей видел у своей матери фотографии себя в теперешнем возрасте своего сына. И если бы те его фотографии перемешать с теперешними фотографиями Андрюшки, определить, кто из них на каком снимке, было бы невозможно.
Андрей просто-таки растворился в новорождённых заботах. Он и гулял с сыном в коляске, и бегал по ранним утрам на молочную кухню, стирал пелёнки и распашонки. Молодой папа научился по-разному укукливать малыша – для сна и для выхода на улицу, кормить из соски, купать и качать в коляске и на руках. Андрей даже стал петь колыбельные песни. Он пел их по несколько раз в день: после каждого кормления своего дитятки, утром, днём, вечером и когда укладывал того спать, и когда пробуждал, чтобы сменить пелёнки. Андрюша не докучал. Но если он вдруг неурочно просыпался, то Андрей, даже будучи сам спящим в тот момент богатырским сном, не реагируя ни на какие другие звуки, от малейшего Андрюшиного шороха тут же вскакивал и подлетал к малышу: брал того на руки и, качая, прижав малыша к себе до полного единения теплоты, успокаивал. Вновь уложив сына в кроватку, Андрей подолгу не отходил от неё: смотрел на того своими мокрыми от умилительных слёз влюблёнными глазами, суетно, по несколько раз поправляя и так уже поправленные одеяльце, простынку, полог над кроваткой, штору… на окне.
То есть Андрей делал всё необходимое, что нужно, когда в семье грудничок. Ну, вот разве что только грудью не кормил. Всё эти новые, до поры до времени ему неизвестные заботы, Андрей с лёгкостью взял на себя и самозабвенно, неустанно, не торгуясь, не распределяя обязанности между собой и Оксаной, торжественно и с удовольствием нёс их на себе: на радость себе… и всем остальным. Всё это стало частью Андрея, обогатившей его душу и чувства, фактически преобразовавшей его сущность из просто «доброй ко всем», в «добрую ко всем своим». Своим – которые у него теперь наконец-то появились.
Тёща! Ох уж эта… тёща… мать матери его сына. Проиграв первую в своей жизни битву за «Я – так сказала! Будет так, как сказала – Я!» – она не сдалась. Ещё глаза, уши и нос – казалось бы неустанно и неусыпно, подглядывали из каждой прозоренки и видели, подслушивали из каждой розетки и слышали, а вынюхать могли вообще – что и где ей угодно, хоть посвист ветра в вакууме. Тёща – постоянно была дома. Мало того – без перерывов мелькала у него перед глазами. Андрею иной раз чудилось, что её… уволили! Хотя – нет, такое было невозможно. Нет! Ага, вот – её отправили на досрочную пенсию, по многочисленным мольбам и паломничествам всех её знавших, решением какого-то неземного, но всевидящего и всё понимающего, всесильного Правителя.
Тёща – лезла во всё, что её и не касалось, оглашая всю квартиру проповедями о неукоснительном соблюдении её правил, её порядка, требуя от всех домочадцев, включая маленького Андрюшеньку, выполнять всё, что она говорит, даже если всё, что она пожелала уже давно исполнено и ей об этом доложено. Её нравоучения уже дотянулись до краёв терпения и переступили все красные линии – не только Андреевы.
– Вы, многоуважаемая мамаша, всё время пытаетесь вразумить меня своими знаниями и опытом светской жизни. Я, хоть человек и не верующий, но воспитанный в почитании старших. Да вот какое дело, сударыня, я-то – не пальцем деланый, не в капусте найденный. Да и не вчерась на свет божий народился! Так-то! – говорил Андрей в свой самый пиковый момент невыносимости её лицезрения и внимания, переходя на высокопарный слог девятнадцатого века, пытаясь таким образом не дать вырваться наружу всё то, что кипело внутри его, и готово было… уничтожить… тёщу. Или… Ну, хотя бы – заткнут ей рот… каким-нибудь кляпом. Ни свинец же её в глотку заливать.
[justify] С какого-то детского момента у него, как и у его брата Жорки, объявилась весьма странная привычка – как защищающая потребность, что ли: в особо напряжённые и волнительные моменты – то ли для избегания собственного перехода на повышенные тона и на личности, то ли наоборот – для обострения диалога и преднамеренного уничижения оппонента, так сказать на ранних подступах, наполнять – иногда чрезмерно – свои монологи устаревшими оборотами, словами, формой их подачи, произношения и их расстановкой в предложениях, которые давным-давно вышли даже из современного литературного употребления. Даже если по контексту разговора никакой необходимости в них не было. Но вплетая в разговорные кружева всякую канитель, скорее даже – машинально, без напряжения памяти и натужного старания их верного
