некоего важного и срочного задания, исполнять которое спешил давешний поручик. Митьков подождал, пока я усядусь напротив.
-Дорогой доктор, а не закусить ли нам чем-нибудь необременительным? Балычок или расстегаи какие? А то не знаю, как вы, а у меня в желудке уже внутренний протест зреет, так сказать бунт и смута!
Следующий час, а может и два прошли в тихом кабинете ресторана «Палкин» на углу Невского и Большой Садовой. Некоторое время царило полное молчание, прерываемое позвякиванием ножей о фарфор тарелок и звоном лафитников. Наконец, мы откинулись в на своих диванах, удовлетворенные вполне своими действиями и качеством съеденных разнообразных кулинарных шедевров. Первым в себя пришёл я и воспользовался этой возможностью, чтобы задать вопрос Митькову.
-Николай Арнольдович, знаете, одно обстоятельство мне показалось странным?
-Ого! – хохотнул Николай Арнольдович, вальяжно откинувшись на диванных подушках, - вам только одно показалось странным? То есть, всё остальное для вас ясно, как божий день? Восхищён! Ну-с, спрашивайте!
-Извините моё любопытство, - пропустил я мимо ушей иронию, - меня удивило, что с господином Зубатовым мы встречались в столице, а не в Москве, где собственно и должен находиться человек, возглавляющий общероссийский сыск. Отчего так, Николай Арнольдович?
В глазах Митькова сибаритское благодушие моментально сменилось колким и цепким интересом. Но он тут же рассмеялся. Встал и задёрнул поплотнее шторы на входе в кабинет.
-Смётке и наблюдательности вам не занимать, - продолжил он, возвращая свое тучное тело на диван, - всё дело в чиновничьей своре, Дорн. От них никуда не деться даже в Охранном отделении. Есть, конечно, и среди этого сорта люди достойные, верой и правдой служат они Отечеству, но много, ох как много подлого люда, полных ничтожеств! Суть их жалкой жизни видят они в наушничестве и в шпионстве друг за другом. От таких лучше держаться подальше. А если они учуют, что начальство меж собой сцепилось, то они словно гиены африканские, выжидают, когда можно укусить поверженного. К вашему сведению в нашем министерстве сейчас происходит склока - господин Зубатов сцепился с министром Плеве. Тут же объявились доброхоты очернить Сергея Васильевича в глазах министра. Зубатов, правда, тоже не промах. История с эсерами – отличный козырь в такой игре. Тем более, что у Зубатова покровитель не кто иной как Сергей Юльевич Витте. Он, кстати, осведомлён о нашем деле гораздо лучше самого министра. Чтобы преуспеть, дело нужно вести так, чтобы о нём знало как можно меньше московских чиновников. Вот потому-то мы здесь, а не в Первопрестольной! А я даже рад этому! Ну вот-с! Как вам? Если Сергей Васильевич предотвратит цареубийство, то выйдет из драки победителем.
-Н-д-а…- протянул я, и в голосе моём звучало уныние, - вот отчего меня прельщает жизнь в провинции.
-Знаете ли, дорогой доктор, какая меня посетила мысль? – добродушный голос Митькова звучал низко и бархатисто, - отчего бы нам не сотрудничать? Ум вы имеете здравый, как говорят некоторые университетские, аналитический. У вас своеобразный взгляд на привычные вещи и, что существенно, отличающийся от моего. Не лучше, не хуже, - просто другой. Вы, дорогой эскулап, очень внимательны к деталям. Только вы заметили у Суторниной обручальное кольцо с брильянтом на левой руке. Обратили внимание на необычную деталь – на левой! Мы православные даже во вдовстве продолжаем носить кольцо на правой, а вот католики…Суторнина при замужестве приняла римскую веру. Но не прошло и месяца, как овдовела. По русскому обычаю, но на римский манер продолжила носить кольцо. Муж её поляк Павел Журавский погиб при атаке на министра внутренних дел. Случай свёл его с убийцей в приёмной министерства, когда тот выбегал из кабинета, и случай же определил ему пулю прямо в сердце. Безоружный пытался он остановить преступника, и вот извольте - убит на месте. Да-с! Трагическая судьба. Представьте горе молодой жены! На месте Августы другая бы постриглась в монашки или какой другой образ жизни себе избрала, а юная дева поклялась бороться с этими фанатиками и пришла к нам. Но увы… Видно судьба! Жаль барышню!
Митьков замолчал, и по угасшей обычной его весёлости в глазах, я заключил, что он от всего сердца переживает о судьбе молодой женщины, так скоротечно жившей и не успевшей обрести счастья в земной жизни.
-Что скажете, Евгений Сергеевич? Мы могли бы составить неплохой дуэт в расследованиях. Меня повысили в звании и перевели в ваши края заведовать губернским отделением, будем соседствовать. Изловлю злодея и сразу к вам. Быть может, и вы двинетесь в провинциальную столицу?
Предложение было неожиданным. Моё первое удивление сменилось некоторой радостной приподнятостью, которую я, опомнившись, отнёс на счёт лестных слов ротмистра. В конце концов во мне возобладала уверенность, что слова его были скорее результатом того благодушия, которое возникает у порядочных людей после обильной и вкусной трапезы.
-Благодарю вас, Николай Арнольдович, за столь лестное для меня предложение, - стараясь вежливостью смягчить отказ, промолвил я, - но полагаю, что мы с вами окажемся лишь подражателями, бледной тенью великих, поскольку среди сыщиков уже существуют вполне успешные товарищества. Даже, если я не ошибаюсь, есть среди них и люди из врачебного цеха. Да и без моих более, чем скромных усилий вы справитесь блестяще! Добавлю, у меня другие планы на свою будущность. Вернувшись, я тотчас уеду.
-Что вы говорите? – огорчился Митьков, - как жаль! Право жаль!
-Мне тоже, Николай Арнольдович, но что поделать? Завершу свои дела и в дорогу! Есть, правда, тут одна встреча, которую я непременно должен совершить прежде, чем покину Петербург. Благодарю, что приняли в ней участие и…вошли в положение.
***
Комната представляла собой пустой куб с голыми стенами, выкрашенными грязно-серой краской. Небольшое оконце под самым потолком забрано решёткой. Свет яркого солнечного дня пробивался через него и ложился ослепительным квадратом на середину комнаты. Дверь напротив меня отворилась, и надзиратель ввел Лизу. Прикрыв ладонью глаза, защищаясь от яркого света, она какое-то время разглядывала меня. Потом огорчённо вздохнула и села на стул. Убогий стол возвышался меж нами. Вся мебель была прикручены винтами к полу.
-Зачем вы здесь, Евгений? – голос её был как прежде звонок, с теми чарующими оттенками мелодичного звучания, которые всегда так сладостно отзывались в моём сердце. Нежный профиль её лица обрамлял тёплый ореол, сделанный сплошь из солнечного света. Пальцами правой руки она легко охватывала свою грациозную шею и пальцы покоились на чудесной, словно светящейся, коже.
-Зачем вы здесь? – повторила она, - я дурно выгляжу. Здесь сносное содержание, но я плохо сплю. Знаю, вам всё равно, как я выгляжу – вы любите меня, но я не хочу, чтобы даже вы видели меня такой.
Она замолчала и отвернулась – то ли солнечный свет из зарешеченного окна мешал ей, то ли она тем самым показывала своё равнодушие ко моему появлению. Правда, она и не настаивала на прекращении свидания.
-Елизавета Афанасьевна…Лиза, - начал я слегка охрипшим от волнения голосом, - я здесь, чтобы быть рядом с вами в… в дальнейшей вашей…нашей общей судьбе. Я предлагаю вам свое сердце и прошу вашей руки!
Она повернулась ко мне и, снова приставив ладонь к глазам, внимательно посмотрела. Некоторое время Лиза разглядывала меня, потом снова отвернулась.
-Благородно и глупо. – проговорила она ровным безучастным голосом, - глупо было бы с моей стороны соглашаться. Наивно думать, что замужество смягчит для меня тюремные условия. А венчание свяжет меня с вами навсегда.
-Но я буду рядом! Мы будем часто видеться, у нас буду свидания, разговоры, у нас будут надежды и мечты! Это ведь так важно в испытаниях – осознавать, что рядом родная и близкая душа!
-С чего вы взяли, что вы для меня близкая душа? – она с холодным удивлением искоса взглянула на меня, - вы говорите, свидания. Близость с вами, потом беременность – нет уж, увольте! Вы, Евгений, не родственная для меня душа. Вы мещанин. В вас нет духовной высоты, нет жертвенности, готовности отдать всего себя ради светлой и чистой идеи! В вас нет благородства революционера! Даже этот малограмотный телеграфист благороднее и чище вас!
-Травников? – опешил я, - убийца и грабитель? Лиза, ведь он убил женщину, убил ни в чём не повинного Прокудина?
-Вы не понимаете! – воскликнула она горячо, но тут же, словно опомнившись, заговорила спокойно и отстранённо, - Вы, Евгений, говорите так, потому что вы из тех, кто не желает ничего видеть вокруг. Ни преступления властей, ни несчастья народа. Вы - обыватель и мещанин. Тирания самодержавия, деспотизм чиновников, ужасные преступления полиции – система, которая уничтожила гражданские права и свободы! И вы не смеете обличать Ивана! Он настоящий революционер - на террор самодержавного деспота революция отвечает террором, уничтожением его сатрапов. Только так можно разбудить спящее болото, под названием русский народ.
Она замолчала. За окном были слышны крики чаек и перезвон колоколов.
-Августа, - она снова заговорила безучастным голосом, - была агентом охранки. A la guerre comme a la guerre! Прокудин? Кто такой? Не знаю. Да и не важно это!
-Лиза, Елизавета Афанасьевна, - после некоторого колебания я задал мучавший меня вопрос, - тогда в Ялте, в Ливадии вы планировали…э…цареубийство?
Она стремительно поворотилось ко мне. Её глаза с каким -то новым интересом изучали моё лицо.
-Кажется я вас недооценивала, - с усмешкой пробормотала она так, чтобы кроме меня её никто не услышал, - вы сообразительны. Но вам не под силу помешать революции. Всё произойдёт! Никто и ничто не в силах нас остановить!
Мы ещё какое-то молча сидели друг напротив друга. Всё было кончено, но я с упорством последней надежды продолжал сидеть, ловя последние мгновения встречи.
-Евгений Сергеевич, - вдруг заговорила Лиза, и голос её потеплел, - зачем вам всё это?
-Что это?
-Ваша любовь…согласитесь, между нами сейчас ничто невозможно, да и раньше не было возможным. Я вам признательна, что вы сделали для революции…ну, тогда в Ялте с посылкой из Марселя. Можете гордиться – хоть раз в жизни вы совершили поступок, за который не стыдно. А любовь… что вам в ней?
-Любовь - единственная ценность, которой я дорожу. – я встал, - прощайте, Лиза! Храни вас Господь!
Спустя два дня, я сидел в мерно покачивающемся вагоне первого класса Сызранской дороги. Поезд мой направлялся прочь от Петербурга. За окном проплывали избы, будто придавленные нуждой к земле, пестрели красные и охряные георгины в палисадниках перед ними. Поезд стал набирать ход. Промелькнул Царскосельский вокзал с кремовыми стенами и шпилем над крышей, потом полосатые столбы и будочник у заставы. Наконец, всё сменилось зелёными перелесками, речками с заросшими густой осокой берегами, и вот к самым окнам подступил сосновый бор. Бесконечная и безостановочная рябь рыжих стволов утомляла, и я закрыл глаза. На душе было неспокойно, хотя фраза крутящаяся в голове должна была бы принести умиротворение и ясность в душе.
«Любовь никогда не перестает, хотя и
