Травников. Заявится, чтобы забрать браунинг.
-Дорн, не выказывайте удивления и тем более не отказывайте ему в его просьбе. – вежливо, но настойчиво произнёс Николай Арнольдович, - просто отдайте.
Уразумев, о чём идёт речь, я попытался было спорить, уверяя ротмистра, что, беря в расчёт неустойчивую психику телеграфиста, его поступки нужно трактовать, как импульсивные, а вследствие этого в обращении с ним необходима деликатность и, если угодно, доброта и такт, что несомненно приведёт к…
Ротмистр оборвал меня, после чего передал мне браунинг, который на третий день после нападения изъял у меня Сидорчук. Николай Арнольдович продемонстрировал, что ствол и обойма пусты, и передал его мне. Я, задетый его грубостью, не проронил больше ни слова и запер пистолет в нижнем ящике стола, положив его поверх милой моему сердцу перчатки, ещё хранившей аромат Лизиных духов.
-Что ж, Евгений Сергеевич, вот всё и закончилось, - промолвил Николай Арнольдович, возвращая меня к действительности.
Да-с, закончилось, с горечью думал я. Как же ловко Травников манипулировал моим простодушием! Вероятно, не зря он, со слов Авдотьи Саввишны, упражнялся в любительском театре. А ужимки картёжников неврастеников почерпнул из известного рассказа. Ох уж эти литераторы!
-Да! – будто что-то вспомнив, воскликнул он, - примите мою благодарность и низкий поклон от всего моего семейства и особливо матушки моей за спасенную жизнь раба божьего Николая, то есть, меня, - засмеялся Митьков.
Я почувствовал себя неловко и промямли в ответ вроде того, что это пустяки, врачебный долг и прочие благоглупости, которые человек в смущении говорит симпатичному ему человеку.
Ротмистр поднялся, тем самым прекращая моё бормотание и устраняя возникшую неловкость. Он сослался на безотлагательную необходимость проведения допроса арестованного и вышел.
Сумерки за окном превратились в светлую ночь и я почёл за лучшее отправиться спать, проведав перед этим пациента. Войдя в палату, я застал дьячка бодрствующим и бодрствующим в достаточной степени, чтобы встретить меня пением прославляющего псалма. Засыпая, я всё ещё слышал, звучащий в моей голове, дребезжащий дискант:
«Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его…»
***
На следующий день после полудня в больничный двор въехала полицейская пролётка. Из неё с явным затруднением и поддерживаемый Сидорчуком выбрался Митьков. Я поспешил встретить их на крыльце. Николай Арнольдович был бледен и старался ступать твёрдо, но удавалось ему это плохо. В операционной его уложили на стол и я, быстро обработав руки спиртом, приступил к осмотру. Пройдя зондом в рану, предварительно вскрыв легкую, как хрупкий лёд на осеннем озере, плёнку формирующегося рубца, я выпустил изрядное количество сукровицы со сгустками крови, скопившихся в глубине мягких тканей. Промыв и обработав рану, я установил дренаж и сам наложил повязку. Ротмистр наотрез отказался от госпитализации и согласился полежать после перевязки пару часов у меня в кабинете на диване. Так и устроились – он с закрытыми глазами на диване, я – за письменным столом, просматривая свои записи. Спустя четверть часа с дивана раздался голос:
-Евгений Сергеевич, я ведь за вами! Извольте собрать вещи.
В первый момент мне показалось, что я ослышался. Оторвавшись от записей, я посмотрел на лежащего передо мной Митькова. Тот по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Потом неожиданно зашевелился, с трудом приподнялся и сел, спустив ноги на пол. Я словно завороженный смотрел на него, не произнеся ни слова.
-Доктор, - снова раздался его голос, - прикажите собрать ваш чемодан с…с чем вы обычно выезжаете к раненому? Бинты, инструменты…в общем то, чем вы меня перевязываете. Возьмите с собой … м-м-м сюртук поприличней. У вас есть что-нибудь кроме вашего белого халата? Мы с вами едем в Москву. Ненадолго.
Поезд на станции уездного городка делает короткую - не более пяти минут- остановку, и оттого пассажиры первого класса не спешат на перрон, как на станциях крупных городов, где они бы с приличествующим их положению степенностью шли в ресторан, чтобы отдохнуть от нескончаемого покачивания и рывков, сопровождающих всякое путешествие по железной дороге, съедали, не торопясь, каплуна или ростбиф с кровью, запивали его терпким грузинским саперави или ледяным цимлянским и так же не спеша возвращались в первый класс. В этот раз пассажиры вынуждены были глазет на немноголюдный перрон и с ленивым любопытством наблюдать, как господин с подвязанной рукой и поддерживаемый, вероятно, слугой в черной тройке забирается на площадку вагона, а следом за ним впрыгивает уже после удара колокола в движущийся вагон человек в однобортном темно-сером сюртуке и фетровой шляпе. Вероятно так выглядел со стороны наш с Митьковым отъезд.
Расположившись на диванах и невольно отдавшись неге путешествия в первом классе, мы некоторое время молчали, каждый погруженный в собственные мысли и переживания. Я глядел в окно на убранные с желтеющей стернёй поля, на чёрных птиц над ними, на выцветающее небо конца лета. Поля чередовались берёзовыми рощицами, а затем и вовсе сменились нескончаемой степью.
-Однако ж, вы удивляете меня, дорогой доктор! – неожиданное для меня прозвучал голос Николая Арнольдовича, - неужели вам безынтересно, что на самом деле произошло, и добавлю, в чём вы принимали столь активное участие?
Разумеется, мне было любопытно и временами до чрезвычайности, но я полагал, что служебная тайна и обязательства господина ротмистра перед следствием, да и здоровье самого Николая Арнольдовича не позволяют ему ознакомить меня с сутью дела.
-Позволяют, позволяют! – великодушно проговорил ротмистр, не меняя позы на бархатных подушках.
-Пожалуй, начну с браунинга. – начал он, - дело в том, дорогой доктор, что Охранное отделение, в котором я имею честь служить, занимается расследованием преступлений исключительно политических. Мы, как Государево око, отыскиваем и наблюдаем неблагонадёжных вообще и особо выделяем личностей, коим всякая общественная деятельность ограничена или вовсе находится под запретом, поскольку она отправляется во вред государству и является злонамеренной. Разумеется, не только наблюдаем, но вмешиваемся в их злодейские планы. Осведомители, секретная агентура и прочие чины, защищающие интересы Государя, ежечасно рискуют жизнью на этом поприще. Не кривите брезгливо лицо, Евгений Сергеевич, не гоже вам, который явился свидетелем бесчеловечности этих фанатиков, уподобляться господам в белых перчатках, треплющих языками в Думе.
Он сердито засопел, но успокоившись, продолжил.
-Жестоко убитая учительница Августа Михайловна Суторнина была моим агентом. Теперь вам, надеюсь, понятно, почему я отвергал различные версии убийства, зная наверное, что Августа была не просто учительницей.
Я был настолько удивлён этим признанием, что далее не проронил ни слова.
-Всё началось приблизительно месяц назад, когда я получил сведения, что вашим городком заинтересовались эсеры – нелегальная партия, так называемых социал-революционеров. Подтверждением их активности стало появление здесь вашей знакомой госпожи Веляшевой. Согласитесь, увидеть дочь известного генерала, блестящую столичную барышню и приверженицу социальных идей, увидеть её в вашем медвежьем углу – было отчего задуматься! Рабочий кружок в фабричных казармах, я не рассматривал как что-то угрожающее. Значит, решил я, эсеры замыслили нечто другое. Вот это и должна была выяснить Августа Суторнина. На удачу в уездной школе потребовалась учительница, и поэтому всё устроилась наилучшим образом. Новая учительница, приехав, поселилась в комнатах дома, где проживала Веляшева, благо той нужна была товарка, чтобы покрывать расходы на съём. Барышни, не скажу, что сдружились, но как-то сблизились. Августа начала собирать информацию, слать донесения, но все они были мало полезны – ничего не добавляли к тому, что я и так мог узнать. Рабочие, мещане, конторские. Собираются, разговаривают. Разговоры не верноподданические, но без крамолы. Но вот однажды она телеграфирует, а это означало, что Августа посчитала эту информацию чрезвычайной, телеграфирует, что «кузина», так мы условились называть Веляшеву, засобиралась в Ялту. При этом буквально за неделю мне становится доподлинно известно, что эсерами, точнее сказать, их боевой организацией установлен тайный канал доставки оружия из Испании в Россию. Французский Марсель они использовали для морской доставки грузов в Одессу или в Ялту.
-Оружия? – переспросил я недоумённо, - увольте, но совершенно не понимаю, зачем политической партии, пускай запрещённой, оружие?
- Во-первых, террор. Убийство министра внутренних дел тому подтверждение. – огорченно вздохнул ротмистр и продолжил, - во-вторых, деньги! Поясню. Если вы, к примеру, как партия конституционных-демократов, имеете пожертвования доброхотов, то вашей партии положительно живётся хорошо-с! А ежели вы вне закона, прячетесь по конспиративным квартирам, жительствуете в Женеве или в Лондоне, съезды за границей проводите, то денюжка вам, ох как нужна! А где её взять? Там, где её берут обычно, то есть в банках. Знаете, как они сами именуют похищение денег в кассах или в банках? Эксы! Не грабёж, а экспроприация!
Митьков возмущённо засопел.
-Робин Гудов из себя строят. Вы ещё от них услышите – грабь награбленное!
Ему вновь потребовалось время, чтобы перевести дыхание и успокоиться.
-Так вот, госпожа Веляшева засобиралась в Крым…
-Позвольте спросить, - кровь стучала у меня в ушах набатом, и румянец стыда заливал мне лицо, - в какое время Елизавета Афанасьевна ездила в Ялту?
Он посмотрел мне прямо в лицо и глаза его весело блеснули:
-Да-да, Евгений Сергеевич, именно в то самое. В то самое, когда вы-с и познакомились. Мы сперва даже приняли вас за связного. Однако ж, нет. Вы уж очень были искренни.
