удивлением обнаружил, что держу в руке браунинг и передёргиваю затвор. Потом медленно его поднимаю, вижу, что целюсь в человека, который несётся прямо на меня. Его грудь открыта, и я понимаю, что не промахнусь. Кони совсем рядом, я различаю кровеносные сосуды в белках их глаз, оскаленные жёлтые зубы, расширенные ноздри, жадно хватающие воздух.
-Да стреляйте же! – шепчет Митьков и закрывает глаза.
Я стреляю. Лошади резко уходят в сторону, унося повозку влево, и проносятся совсем рядом. Жаркий тугой порыв ветра чуть не валит меня с ног и обдаёт тяжёлым запахом потных лошадиных спин. Возница, при резком повороте, едва не вылетает на ходу, но ухватившись за металлические поручни с трудом удерживается на козлах. Повозка уносится прочь. Всё это длится мгновение. Я вижу, что моя рука поднята вверх, и я продолжаю нажимать спусковой крючок, стреляя в воздух.
***
В операционной тихо. Откуда-то издалека донёсся колокол, созывая прихожан на вечернюю службу. Бледное лицо Митькова закрыто маской Эсмарха. Из-под пелёнки, уложенной сверху торчал только куст бороды ротмистра. Фельдшер Гусятников, стоявший тут же у изголовья, время от времени капал на марлю, покрывающую проволочный каркас, эфиром. Я оперировал Митькова уже около часа. Несколько раз открывалось кровотечение. Тёмные сгустки крови в раневом канале отчаянно мне мешали. Оттого возможность найти пулю, не повредив лежащие в глубине сосуды, была весьма ограничена. Наконец, корнцанг, который я глубоко прогрузил в рану, уткнулся в препятствие. Уверенности в том, что это пуля, не было никакой, но я всё же решился и медленно раскрыл бранши. Затем, помешкав и мысленно перекрестившись, я снова продвинул инструмент и сомкнул их. Медленно извлёк инструмент. Авдотья Саввишна, ассистировавшая мне, подставила лоток, и пуля вся в мелких кровавых каплях с неприятным металлически звуком упала на белоснежное эмалированное дно лотка.
Когда Николая Арнольдовича увезли из операционной, я приступил к осмотру ран одного из нападавших. Это был молодой мужик, что стрелял по нам от крыльца. Сапог и брюки его были пропитаны кровью, а сам он был бледен и дышал хрипло и часто. Было очевидно, что он потерял много крови и был при смерти. Пульс не прощупывался и только на шее я с трудом ощутил, как под влажной бледной кожей дергается сонная артерия, иссякая в своих попытках сохранить уходящую жизнь. Через минуты две дыхание прекратилось, и он отошёл.
Сбросив халат и вымыв руки, я зашёл в палату, куда уже перевезли спящего после наркоза ротмистра. Авдотья Саввишна приладила поверх повязки грелку со льдом и ввела раненому камфору. Мне не пришлось отдавать никаких указания, - судя по её быстрым и решительным действиям, она прекрасно знала, что нужно делать при огнестрельных ранениях. «Надо будет поинтересоваться, откуда у неё познания в военно-полевой хирургии» - устало подумал я, щупая пульс на слабой руке раненого.
-Вы, Евгений Сергеевич, - фельдшерица поправляла подушки под головой и спиной Митькова, - шли бы отдохнуть! А то с утра как на фронте. То стрельба, то хирургия! Неизвестно, что к вечеру будет. Отдохните!
Я послушался её совета и направился к себе, но у дверей кабинета меня поджидал Лука.
-Что с мертвецами делать, ваше благородие? Ледник-то махонький! Куды их девать-то? Настреляли их как уток, а там ещё давешняя барышня лежат. Теснотища!
Я обреченно поплёлся за ним следом. Выйдя на крыльцо, я увидал чужую щеголеватую пролётку. С неё соскочил плотный чернобровый и черноусый мужчина лет пятидесяти в добротном темном сюртуке и светлых брюках в мелкую полоску.
-Самохин Пантелеймон Иванович, - представился он, - у господина Трапезникова служу-с. Управляющий.
-Чем могу? – я вздохнул и остановился.
Самохин неожиданно взял меня под руку и решительно увлёк меня в сторону, явно опасаясь, что Лука услышит наш разговор.
-Entre nous, господин доктор, дело крайне деликатного свойства, - начал он заговорщицки наклонясь ко мне, - касается сегодняшнего инцидента. C’est affreux! Вы с господином жандармским…э, не имею чести знать…
-Господин Митьков, - подсказал я.
-Вы с господином Митьковым сражались, как львы! Можно сказать, героически! Тесей и Персей!
- Милостивый государь, - я даже не потрудился держать себя в рамках вежливости, - извольте говорить кратко.
-Прошу извинить, господин доктор, desole и всё такое, - Самохин заторопился и несколько раз огорчённо вздохнул, - это ограбление. Похищено два килограмма золота, а также в ассигнациях около двадцати тысяч.
-Что ж с того? Нам с господином Митьковым это всё равно! – начиная досадовать на назойливого управляющего, спросил я раздражённо.
-Страховка-с, господин доктор! – многозначительно округлил глаза собеседник, - страховка! Не соблюдён-с одни, изволите ли видеть, всего один пункт страховки – охрана-с! В день привоза золотоносной руды охрану конторы брала на себя generalement городская полиция. Разумеется, всё с изволения властей! Всё абсолютно в рамках закона! А тут, видите сами, полиция укатила по своим делам, оставив нас одних, как сирот на паперти, а поезд с рудой уже в дороге. Что делать? Вот мы конторских вооружили, ввели строгий охранный режим и всё такое прочее. Однако ж…maleur! Всемилостивейше прошу вашего участия! При разбирательстве соблаговолите свидетельствовать с господином Митьковым, что вы… как бы, заранее были уведомлены и, так сказать, со всем усердием противостояли злодейству. Мол, представитель полиции и всё такое прочее.
Кивнув, я, не вдаваясь в дальнейшие разговоры, скорым шагом направился в сторону прозекторской, тем самым избавляясь от докучливого посетителя. У дверей меня поджидал Лука. Зайдя внутрь и увидев сваленных на столах и по углам помещения убитых, я невольно остановился.
Бедняга Прокудин с запёкшейся на лице кровью уставился в потолок невидящими глазами. Задранный кверху подбородок обнажил шею с острым кадыком. Шрам у самого её основания – след от вскрытого мною абсцесса – отчетливо виден. Я вспомнил, сколько волнений доставил мне этот случай. Я опасался, что инфекция быстро распространится вверх по шее и дальше по венам внутрь черепа. Я опасался и другого, гной попадёт вниз в средостение к сердцу и корню лёгкого. Слава богу, справились! Однако, какой в этом теперь толк? Теперь, когда Прокудин лежит бездыханный, задрав кверху подбородок! Рядом с молодым конторским в неудобной для живого позе застыл ширококостный, с тяжелой нижней челюстью и широкими скулами мужик в простой холщовой рубахе. Вероятно, тот самый, с которым мы переговаривались прошлым вечером у ворот фабрики. Акромегалия, не иначе. Сам помочь не смог бы, но отправил бы к профессору Преображенскому, и кто знает?
«Что за бредовые мысли у меня толпятся в голове? – я искренне огорчился и зевнул.
-Лука, - обратился я к санитару, - местных скоро заберут, а этих чужаков на ледник. Наверняка следователи будут вести опознание и это…размести их как-нибудь…по-божески, по-людски.
Лука кивнул и пробубнил:
-Ваську Прокудина – то заберут, а вот Митрофана, - он ткнул в громилу с огромными руками, - вряд ли. Родителей нет. Один он. Был.
«Это переутомление, – продолжал я рассуждать, сидя в углу и наблюдая как Лука таскает колоды тел, - впрочем, мой университетский профессор Корсаков назвал бы это профессиональной деформацией или защитной реакцией. Не допускать, чтобы горе твоих пациентов или скорбь толпы их родственников не проникали тебе в душу. Иначе опустошение и невозможность с холодной головой ставить диагноз и проводить лечение. Однако, уважаемый Сергей Сергеевич, скажите, отчего вот эти люди перестреляли друг друга? Они что, не в курсе, что жизнь – счастливая случайность? Треть родившихся, в младенчестве не доживают до года! А из выживших умирает в детские лета каждый десятый! Каждый из умерших – целая Вселенная-неповторимая, наполненная несбывшимися надеждами или свершениями! Тем, кто выживает и дотягивает до отрочества, несказанно, сказочно повезло! Вот этим, например. Которые теперь мертвы. Из-за какой такой психологической деформации они теперь тут лежат, господин профессор? Вот этот в зелёной поддёвке был в детстве весёлым, подвижным мальчуганом и заразительно смеялся. Наверняка! Даже самый чёрствый и злой, поглядев на него, улыбался! Жизнь – божье таинство, смысл которого скрыт от нас. Наш долг хранить это таинство, превозмогая и преодолевая искушение, освобождаясь от невежества, оберегая от злобы и всякой мерзости. Таинство хрупкое, светлое, сильное и жертвенное, как любовь матери…»
-Евгений Сергеевич, вы спите? – донеслось до меня.
Я вздрогнул и открыл глаза. Над мной участливо склонилась Авдотья Саввишна.
-Господин офицер пришли в себя и требуют вас!
***
Митьков, осунувшийся и бледный, лежал с широкой повязкой на груди. Черты его лица заострились, глаза блуждали по сторонам, сверкая нехорошим лихорадочным блеском.
-Дорн, - позвал он слабым голосом, когда я появился в палате, - идите сюда. Совсем нет сил…
-Николай Арнольдович, вам не следует разговаривать! Настоятельно рекомендую… - стал я уговаривать, подходя к кровати.
-Совсем нет сил …спорить, – он перевёл дыхание и продолжил почти шёпотом, - Дорн, оставьте свои причитания. Отвечайте, откуда у вас этот браунинг?
Он был в крайней степени истощения, но всё же сделал ударение на слове «этот».
- Браунинг? – я не сразу понял, о чём говорит раненый, потом
