до меня дошло, что ротмистр спрашивает о пистолете, из которого я стрелял, - ах браунинг! Я отобрал его у телеграфиста, Травникова. Пару дней тому назад. Тот имел намерение застрелиться из него.
-Травников…телеграфист, - Митьков в изнеможении прикрыл глаза, - ну конечно, старая перечница! Сидорчук! – всё так же тихо, но требовательно позвал он своего помощника.
-Они в другой палате, возле того, что в беспамятстве, - наклонившись негромко сообщила фельдшерица.
-Сюда! Быстро его ко мне! – Митьков уже смотрел твёрдо, хотя лихорадочный огонь, пляшущий в его зрачках, угасал. Возбуждение, которое его охватило и отданные им распоряжения, отняли у раненого много сил, и Николай Арнольдович к тому моменту, когда появился помощник, потерял сознание.
Сидорчук в недоумении смотрел на нас, топтался перед койкой своего безмолвно лежавшего начальства и чувствовал себя, по всей видимости, крайне потерянным. Мы с Авдотьей Саввишной тоже чувствовали себя неловко, поскольку позвать жандарма то мы позвали, но какая у ротмистра была надобность в своём помощнике никак пояснить не могли.
Неожиданно в коридоре раздался отчаянный женский крик, грохот падающей мебели, звон разбитого стекла. Сидорчук сорвался с места и бросился вон к своему прежнему месту охранения – крики доносились из той палаты, в которой лежал помощник аптекаря. Я наказал фельдшерице присматривать за раненым, а сам поспешил на крик.
Картина, открывшаяся моему взору, представляла собой полный разгром палаты. Судите сами, стеклянный шкаф в осколках стекла лежал на полу под самым окном. Выпавший из него инструмент был разбросан повсюду. Несчастная сестра Ксения простоволосая со сбитым на сторону переднике рыдала на груди Сидорчука, держа в руке французский шприц Жанэ. Окно, распахнутое настежь, хлопало на сквозняке пустыми без стекла рамами, а подоконник был усеян черепицами разбитого цветочного горшка и комьями земли. Стул, на котором сестра Ксения имела обыкновение читать молитвослов, был опрокинут, а койка с пациентом была сдвинута ближе к стене и стояла наискосок. Сам Никифоров лежал неподвижно в ворохе влажных простыней и осколках льда. Голова при этом была скрыта простынями.
Лёд и обилие белья в изголовье объяснялись просто. Я велел обложить голову пострадавшего льдом, объяснив сестре милосердия, что холод уменьшит отёк мозга и отвлечёт от головы пациента избыточную мозговую жидкость, и тем самым быстрее приведёт того в чувства. Сестрица Ксения, проявляя усердие, решила, что в таких случаях много лучше, чем мало, и взгромоздила на голову пациента изрядное количество льда, закрепив его множеством пелёнок на манер восточного тюрбана.
После того, как улеглись первый испуг и растерянность, утихли всхлипывания, я потребовал от сестры Ксении полного отчёта о произошедшем. Выяснилось, что она по какой-то надобности открыла стеклянный шкаф и неожиданно для себя в отражении стекла увидала у себя за спиной человека, влезающего в окно. Будучи женщиной решительной, она схватила первый попавшийся большой инструмент и замахнулась им на манер дубины, но злодей уже перебрался через подоконник и легко уклонился от шприца Жене. В следующее мгновение незнакомец толкнул сестру Ксению на шкаф, а сам бросился к Никифорову, держа в руке предмет, похожий на нож. Однако, уже будучи рядом с койкой, неожиданно отпрянул и попятился. Ксения подняла крик и, защищаясь, опрокинула ему под ноги медицинский шкаф. Злодей, испугавшись переполоха и не дожидаясь, когда его схватят, выпрыгнул в окно.
Выслушав рассказ, я невольно вспомнил слова Николая Арнольдовича о покушении на Никифорова – «неизвестный ещё придёт его добивать».
В это время с кровати донесся недоуменный молодой голос помощника аптекаря:
- Господа, что, собственно, происходит?
***
Прошла неделя. После покушения на Никифорова к нему приставили охрану из полицейских, вернувшихся в город. Двое дежурили в палате, смущая сестру Ксению, а третий слонялся непрерывно по двору, не подпуская никого к лечебнице. Николай Арнольдович окончательно пошёл на поправку. Он нередко выходил на крыльцо, опирался на перила и подставлял лицо живительным лучам солнца. Впрочем борода его разрослась настолько, что напрочь закрывала большую часть его осунувшегося лица. Иногда Митьков гулял по небольшому садику, придерживая раненую руку, покоившуюся на перевязи. Он был ещё бледен, тощ, но держался уверенно. Временами к нему присоединялся Сидорчук, и они о чём-то переговаривались. Вернулся Мартын Кузьмич, отдохнувший и посвежевший. Он с энтузиазмом принял от меня бразды правления лечебницей, да и всей медицинской службой в уезде в свои руки. Я был тому рад и, воспользовавшись тем, что болящих резко поубавилось после всей этой катавасии со стрельбой, праздно просиживал у окна, глядя на летнее небо, на сугробы облаков, на флюгер на башне больницы, на пролетающих над головой ласточек и стрижей. С грустью и сердечной болью возвращался я в воспоминаниях к расставанию с Лизой. Было бы хорошо съездить в губернский город, думал я, и не выдавая своего интереса, узнать, что она, где она? Натурально бесцельное пребывание у открытого окна рождает томление духа, либо клонит в сон, что одинаково бесполезно для здравых рассуждений.
Несколько раз меня приглашали на заседание приехавшей из Петербурга комиссии страхового общества, задавали вопросы и недоверчиво выслушивали ответы. Среди сидящих за огромным столом в зале я застал Трапезниковых – отца и сына. Оба спокойно, если не сказать равнодушно, следили за ходом разбирательства. В перерыве ко мне подошёл Матвей Тимофеевич и, вежливо поприветствовав меня, отвёл в сторону. Снова как при первой нашей встрече он не смотрел в глаза и говорил негромко и чуть путанно. После общих фраз, он спросил меня, что известно о похитителях, нашли ли похищенное. Я сослался на свою занятость, отсутствие интереса к делу и посоветовал господину Трапезникову держаться следствия, откуда сведения придут вернее и, главное, много раньше, чем от земского доктора. Мы вежливо попрощались и расстались.
В один из дней, в часы, когда мир отдыхает после дневных забот и над всей нашей землей разливается благостная тишина и наступает вечер, ко мне постучали. Дверь была не заперта, и я крикнул из кабинета, что приема не веду, мол, приходите завтра в амбулаторию. Тем не менее щёлкнул замок и через минуту на пороге возник Иван Фомич Травников. Вид имел он усталый и, как бы это выразится точнее, слегка затравленный. Я вздохнул и предложил ему войти.
-Что, голубчик, стряслось? Снова проигрались? – я спросил без всякого интереса, с одной лишь мыслью послушать, как он отвечает и как себя при этом ведёт, чтобы понять степень его ажитации.
Травников прошёл и, не дожидаясь приглашения, сел.
-Нет, доктор, не проигрался. Да и не играю я вовсе. – голос его звучал ровно, как у человека, абсолютно владеющего собой. Он облокотился на стол, - а впрочем, проигрался. Пусть так. Чтобы нам с вами было проще вести разговор. Мне нужна та вещица, которую вы у меня забрали. Помните, доктор?
Новые интонации в его голосе меня встревожили и заставили меня внимательно приглядеться к посетителю. С некоторым недоумением и нарастающей тревогой я увидел в его взгляде крайнюю уверенность в себе и неприятную холодность. Это было необычно и одновременно непонятно.
-Зачем вам браунинг, Иван Фомич? – мягко спросил я его, - нельзя исключить, что нервический приступ повторится. Я вам уже напоминал, что всякое оружие в ваших руках в момент душевного волнения представляет для вас опасность.
-Доктор, - Травников, не торопясь, вынул из внутреннего кармана наган и положил его перед собой на стол, - видите, -это тоже оружие. И что? Ничего не происходит-с. Я вполне владею собой. Верните браунинг. Просто страсть, как люблю такие вещицы. Перламутровые пластинки, слоновая кость, - душа так радуется! Верните браунинг, Евгений Сергеевич, верните. По-доброму прошу, а то ведь и силком могу. Не доводите до греха.
Признаюсь, внутри у меня всё похолодело. В тот момент я понял, что глубоко ошибался, диагностировав у него неврастению. Все его визиты с истерией были всего лишь игрой. Игрой в кошки-мышки. Как не было горько признаваться, но мышью был я.
Я потянулся к нижнему ящику стола, но Травников проворно вскочил и остановил меня:
-Нет-нет, Евгений Сергеевич, не нужно. Позвольте, я сам.
Он обошёл стол и дернул нижний ящик. Тот не поддался. Он был заперт. Травников вопросительно взглянул на меня. Я виновато улыбнулся. Достав из жилетного кармана ключ, я отпер замок. Телеграфист вытащил из ящика браунинг и сжал его в ладони, любуясь сияющим перламутром и чарующей гладью слоновой кости на рукоятке. В тот же миг коротким движением я смахнул лежащий на самом краю стола наган так, что тот отлетел в сторону и с тяжёлым грохотом укатился в угол кабинета. Через мгновение Сидорчук и два городовых ворвались в кабинет. Травников вскинул им навстречу оружие и несколько раз нажал на спусковой крючок. Однако, в комнате прозвучали лишь сухие щелчки вхолостую срабатывающего бойка. Пистолет был разряжен. В отчаянье, он повернулся ко мне, и грязно выругавшись, попытался выстрелить мне в лицо, но всё было напрасно. Полицейские повалили телеграфиста на пол и, несмотря на его отчаянное сопротивление, скрутили ему за спину руки и защелкнули наручники.
Когда Травникова увели, в кабинет вошёл Митьков. Он постоял, оглядывая кабинет, потом прошёл в угол, поднял здоровой рукой наган и сунул в карман.
-Вот-с…- проговорил ротмистр, подсев к столу, - убедились, милый доктор? Жизнь груба, а люди в массе своей мерзавцы. Ваше глуповатая вера во всесилие добра могла свести вас в могилу. Негодяй, не раздумывая, всадил бы вам пулю в лоб.
Он помолчал и неожиданно улыбнулся.
-Должен отдать вам должное, Евгений Сергеевич, вы превосходно справились с моим поручением. Признаться, не ожидал увидеть в вас столько хладнокровия и расчётливости.
Здесь нужно пояснить, что накануне ротмистр навестил меня и сообщил, что завтра, ближе к вечеру ко мне во флигель заявится
