Омен: Девчушка-чертенюшка

девочка в голубом, уронив платочек.

— Тсс! — шикнула подруга. — Не перебивай. Сейчас кульминация.

— И вот, — продолжал рассказчик, — матрос вытянулся — как палка! Глаза в точку, грудь вперёд, честь отдал — как по учебнику. Стоит! А «адмирал», глянул на него и... И буркнул: «Ох ты же... Молодец, салага». Да с таким флотским словом, что даже чайка покраснела бы!

Скамейки вздрогнули. Смех не взорвался — а прокатился волной. Гимназистки пытались сохранить приличие, прикрывались перчатками и веерами, шептали «нельзя», «некультурно», «всё-таки честь отдавал». Но губы предательски тряслись.

— Н-неприлично... Смеяться над военной честью, — выговорила самая прилежная из девочек, та, что сидела почти в центре, с идеально повязанной лентой. Её щёки вспыхнули, как у провинившейся актрисы, но глаза всё же блестели. — Даже если рассказ и вызывает... — тут она запнулась, — ...весёлое волнение.

— Ага, — кивнула подруга, понизив глаза. — Конечно... Волнение, — только потом снова прикрыла рот перчаткой и фыркнула.

Даже Делия, хоть и не смеялась, но уголки губ у неё чуть подрагивали. Саша, всё это наблюдавший издалека, вдруг почувствовал себя... Не отдельно. Он не понял, когда именно это случилось — но воздух словно перестал быть плотным вокруг него. Веселье было не о нём и не из-за него — но он в нём как будто стал участником. Не наблюдателем, не тенью, не «тут просто стою» — а мальчиком, который тоже услышал анекдот. И которому, если вдруг захочет, — можно будет улыбнуться.

А финал анекдота, как и положено в хорошем рассказе, оказался настолько нелепым, что даже мальчишки, державшиеся до этого с показной серьёзностью, прыснули.

— Ну, а дальше... — торжественно возвестил рассказчик, приподнимая подбородок, — выходит навстречу нашему герою настоящий лейтенант! С лампасами, с лицом — как из учебника по строевой. А наш матрос... — тут он эффектно замер, — ...не отдал честь.

— Ай-ай-ай! — прошептали девочки хором.

— От страха он как вкопанный! Только глаза — хлоп! хлоп! — и всё. А лейтенант — не будь дурак — врезал ему подзатыльник. Так, не сильно, по-дружески. Но чтобы знал, за что!

Смеялись уже в голос. Один мальчик театрально изобразил, как будто получает щелчок по затылку и переваливается, как матрос на качке. Второй — драматично сцепил руки на груди, восклицая: «Простите, товарищ командир, обознался!»

— А оказалось-то... — не сдавался рассказчик, перекрикивая гул, — «адмирал», которому честь-то отдавали, вовсе не офицер! А отставной матрос! Швейцар в доходном доме! Шинель сам себе заказал, с лампасами и орлом, таким, что и штабные бы обзавидовались!

Тут уже кто-то чуть не свалился с лавки.

— Так вот! — заключил он, расставляя руки, — с тех пор наш герой стал глядеть не только на погоны, но и на орлов, и на позументы, и даже на сапоги! Чтобы уж больше не попасться на показуху.

Среди мальчиков сразу пошли смешки. Один из них, ловкий и рослый, слегка наклонился и сделал вид, будто кому-то даёт подзатыльник. Второй схватился за голову и замер в позе поражённого матроса. Третий начал пародировать шаг по уставу, комично вытягивая ноги вперёд, как будто марширует по пружине.

На лавках с гимназистками началась своя маленькая буря. Даже самая строгая из них вдруг схватилась за бок — не от боли, а от смеха. Одна уронила веер и, покраснев, попыталась его поднять, не поднимая головы. Другая просто уткнулась лицом в подол платья соседки, чтобы хоть немного сдержаться.

Делия лишь чуть улыбнулась, но взгляд у неё стал мягче, как будто она и сама согласилась: да, это весело.

А Саша... Он вдруг почувствовал, как изнутри его будто что-то щёлкнуло — но не страшно, а легко. Он рассмеялся. Сначала робко, будто проверяя, можно ли. Потом — чуть громче. А потом даже захлопал, коротко, ладошами — по-настоящему. Не для показухи, не чтобы его заметили, а просто потому, что было смешно, весело, и он тоже тут. Среди всех. Среди своих.

Рассказчик, услышав этот хлопок, мельком глянул, но не отреагировал. Мол, подумаешь — один похлопал. Да их тут целый полк!

Но Саше это было всё равно. Потому что в этот момент он почувствовал себя не «у поля», а в игре. Даже если без мяча. Он ещё стоял на месте, в тени акации, как и раньше — незыблемый наблюдатель.

Наш неустрашимый Герой побеждает Осквернителя, а наша юная героиня показывает Силу

И именно в этот момент, когда смеяться уже начали даже учительницы, стоявшие вдалеке, на поле началось нечто похожее на маленький переполох.

— Что с тобой, Голубев?! — послышался голос Джерома Крейтона.

— Подвернул... Вроде... — голос Валентина был тонкий и неуверенный, как будто у него нога вдруг тоже смутилась от внимания. Он сидел на краю поля, держась за лодыжку и щурясь, будто сейчас заплачет.

— Ну замечательно! — рявкнул Джером, который выглядел сегодня особенно важно: новенькие бутсы сверкали, словно их натирали самим английским гуталином, а на белой рубашке ни единого пятнышка. — Без замены, значит? Всё, можно распускать команды!

— Эй, а давайте... — начал кто-то из мальчиков, озираясь.

И тут рыжий Петров, всегда первый выкрикнуть что-нибудь ехидное, ткнул пальцем за спину:

— Вон! Пусть вот этот идёт! Этот... Этот дамский угодник, хе-хе! — Он засмеялся, глядя на Сашу, всё ещё стоящего чуть в стороне, за спинами гимназисток.

Саша вздрогнул. Рука у него невольно дернулась — то ли чтобы спрятаться, то ли наоборот — шагнуть вперёд. Он не знал.

— Ты спятил? — с отвращением сказал Джером, глядя, как будто кто-то предложил сыграть с половой тряпкой. — Это же сын кухарки. Из дома Йорк. У неё на побегушках!

Некоторые мальчики заахали. Девочки замерли, как по команде, а одна, особенно любопытная, даже привстала, чтобы получше рассмотреть «сынка кухарки». Саша ощутил, как уши у него разгорелись, будто их подперчили.

— По правилам, — вставил Смирнов, ухоженный и в очках, — участвуют только гимназисты. Только. Прописано.

— Прописано где? У тебя на лбу? — протянул долговязый Ермолов, лениво раскачиваясь на пятках. У него всегда было выражение лица, будто он смеётся над чем-то известным только ему одному. — В Евангелии, между прочим, написано совсем другое.

— В каком ещё Евангелии? — буркнул Джером.

— В том, которое ты, видимо, читаешь задом наперёд, — не без удовольствия ответил Ермолов. — Не судите — да не судимы будете. А если мальчишка бегать умеет, так пусть бегает. Мяч — он круглый, каст не признаёт.

Некоторые мальчики переглянулись. Делия чуть приподняла подбородок — словно слышала всё, но не подавала виду. А Саша стоял, чувствуя, как под ногами земля вдруг перестала быть такой твёрдой: то ли ему хотелось провалиться, то ли наоборот — побежать, что было сил.

Тут началась перебранка.

— Да как можно! — возмущался кто-то из сытых и уверенных. — Кухаркины дети в футболе — это как лягушка в чае: вроде и влага та же, а всё испорчено!

— Нигде не сказано, что нельзя, — бурчал кто-то сзади. — На воротах надписи нет: «Плебеям вход воспрещён».

— Да играй он себе, если не мешает! — отрезал Ермолов, и кто-то рядом с ним кивнул. — У нас что, турнир по аристократии?

— Нет, ну слушайте, это же матч, а не... А не благотворительность!

С каждой репликой голоса становились громче, как у базарных торговцев перед дождём. Девочки на скамейках оживились, переглядывались, а одна даже спросила, довольно громко:

— А у кухарки что, дети хуже бегают?

После этой фразы спор резко стих — будто кто-то хлопнул ладонью по столу. Джером помрачнел, сжал губы и махнул рукой:

— Да хоть он сам цыганский барон, пусть идёт! Только быстрее — у нас счёт не сходится!

И всё.

Саша вдруг понял, что теперь — действительно можно. Никто не схватил его за рукав, не закричал «постой!», не затряс пальцем. Он просто пошёл. Шаг, ещё шаг, и вот он — на поле. На траве, которую только что видел издалека.

Щёки у него горели, как у помидора, забытого на солнце. Глаз он почти ни на кого не поднимал — только видел носки своих ботинок, которые вдруг стали невыносимо кривыми и пыльными.

— Сюда! — крикнул кто-то и махнул рукой.

Его поставили в самую глупую позицию — где-то сбоку, у самой линии, ближе к забору, почти под акацией. Такая позиция, где только и остаётся, что ловить пыль и увертываться от мячей, пущенных издалека. Все новички там начинали. И Саша знал — это не случайно. Это Джером. Всё это он подстроил. Улыбался, наверное, про себя, глядя, как «кухаркин сын» будет пыжиться на смех.

Но поле — оно большое. А мяч круглый. И в груди у Саши что-то щёлкнуло — будто запертая дверь вдруг приоткрылась. Но вот беда: сразу за этой дверью стояли не цветы и аплодисменты, а пыль, жар и удар мячом прямиком в живот.

Первые минуты оказались просто мучением. Мяч, как назло, обходил Сашу стороной, будто и он, кожаный, знал, кто тут новичок и чей он сын. Саша бегал, старался держать позицию, как видел у других, но всё выглядело так, будто он просто мешается. Один раз даже чуть не столкнулся с собственным игроком, а тот прошипел: «Смотри, куда лезешь, кухонный герой!»

А потом Джером пустил пас, казалось бы — случайный. Только не пас это был вовсе, а прицельный снаряд, и не в сторону ворот, а прямо в Сашин живот. Мяч шлёпнул с сухим звуком, как подзатыльник судьбы. Саша согнулся пополам и закашлялся, пытаясь поймать воздух, который, похоже, покинул его вместе с остатками достоинства.

Скамейки девочек весело ахнули, потом прыснули — и хихиканье, и перешёптывания поползли, как сорные травки. Только Делия вскочила и крикнула что-то сердитое — но то ли ветер унёс её голос, то ли девичий гомон заглушил. Она осталась стоять, сжав кулаки, а губы у неё шевелились — будто она шла в бой без оружия.

Саша выпрямился. Щёки горели, не то от боли, не то от обиды, не то от того, что хотелось вытереть глаза — но нельзя. Никогда.

А Джером усмехнулся и, проходя мимо, бросил вполголоса:

— Осторожней, кухаркин сын. У нас тут — спорт. Не балет.

Потом подмигнул друзьям, и они захихикали. Смирнов даже изобразил, будто шатается, хватаясь за живот, и фальшиво постанывает: «Ой, маменька, отбили мой плебейский аппетит!»

— Он хоть знает, с какой стороны бьют по мячу? — вслух заметил кто-то с задней линии, громко и в сторону скамеек, чтобы девочки услышали.

Саша молчал. В голове шумело. Он чувствовал, как то самое «щёлкнувшее» в груди начинает разгораться — не жалостью к себе, не страхом, а чем-то другим. Словно кто-то сказал ему на ухо: «Ну вот, теперь ты точно на поле. Добро пожаловать».

Но по-настоящему всё изменилось во втором тайме.

Солнце поднялось выше, тени стали короче, воздух — суше и звонче. Саша стоял в своей привычной, самой непочётной позиции у линии, в пыли и сорняках, и чувствовал себя так, будто сейчас опять прилетит по животу. Но мяч вдруг пошёл иначе. Чище. Прямее. И в какой-то миг — словно сам выбрал именно его.

Передача пошла не туда. Кто-то из игроков Джерома сделал промах, и мяч покатился, теряя скорость, — прямо к нему. Саша, не думая, рванулся. Ноги вспомнили сами — как в семь лет, когда ещё папа был жив и они гоняли тряпичный мяч по двору: босиком, по пыли, с визгом, смехом и синяками. И тогда не было ни «сынов кухарок», ни бутс из Англии — только азарт и пыль.

— Сейчас, — прошептал он. — Сейчас.

Он подхватил