Лебедь кровавого века, или курортный роман прапорщика Гумилева.

Карбонарии из ее круга не часто приходят к нам в "Собаку". И всегда забывают заплатить!..
Ахматова: Удивительно! А ведь эта девочка так боялась читать стихи с эстрады! Я видела, как у нее дрожали руки... Откуда такой вызов?
Гумилев: Она очень красива. Но в её стихах больше протеста, чем таланта.
Ахматова (холодно, Гумилеву): Красива? Я бы не сказала. Этот квадратный остзейский подбородок, слишком резкие черты... Она - дочка профессора Рейснера, того самого скандально известного пораженца.
Вольдемар Шилейко (с другого столика): Профессор Рейснер агитирует за поражение России в войне, да и дочка, говорят, социалистка... Они издают весьма крамольный журнальчик "Рудин"... Всей семьей!
Гумилев (не слушая их, восхищенно): Она похожа на валькирию. Не хватает только доспехов, копья и шлема! Дева из свиты бога Одина, не знающая ни жалости, ни страха... Она спускается на усеянные телами погибших поля сражений, чтобы унести души героев на пир богов в Валгаллу...
Ахматова (раздраженно): Слишком много чести этой агитаторке! Какая там валькирия! Так, поэтесса, лишенная таланта...
Гумилев: Она далеко не бездарна, Аня. И так похожа на Леру из моей новой пьесы! На воинственную и гордую деву... Вот и сбывается крымское предсказание!
Ахматова (удивленно): О чем ты, Коля? Какое предсказание?
Гумилев: Так, пустяки. Ничего особенного. (Выходит из-за столика и подходит к эстраде. Лариса кланяется публике и сходит с эстрады под аплодисменты, смешанные со свистом и шиканьем)
Борис Пронин: А теперь, дамы и господа, наш поэт-воин, георгиевский кавалер, Николай Степанович Гумилев, только что вернувшийся в Петроград с театра военных действий, прочтет нам свои военные стихи! Прошу, Николай Степанович!
Лариса Рейснер (усаживается за столик рядом с поэтом Георгием Ивановым, своим давним знакомым. Шепотом, Иванову): Что он будет читать?
Георгий Иванов: Что-нибудь из своей фронтовой лирики. Стихи, написанные в окопах.
Лариса Рейснер: Участвовать в этой несправедливой войне - позор!
Вольдемар Шилейко (возмущенно): Тише, господа, вы мешаете!
Гумилев: Благодарю...
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо явства земного
В этот страшный и светлый час,
Потому что Господне Слово
Лучше хлеба питает нас...
Лариса Рейснер (шепотом, Георгию Иванову): Он действительно думает, что воюет за отечество? Но что такое отечество с точки зрения свободы и гуманизма?
Георгий Иванов: Отечество - всегда отечество, Лара. Это свято.
Лариса Рейснер: А разве не святыня - всемирная социальная революция?
Георгий Иванов (насмешливо): Скорее, всемирная катастрофа.
Гумилев (с эстрады):
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Лариса: Все-таки это прекрасно! Чудесно сильные стихи! Хоть и идейно неправильные! (аплодирует)
Георгий Иванов (в тон ей): Что такое идейно правильные стихи с точки зрения искусства и красоты!
Голоса из зала: Браво! Браво, Гумилев!
(Гумилев сходит с эстрады. Сдержанно раскланивается и снова садится за столик).
Ахматова: Браво, Коля! А теперь - моя очередь!
Борис Пронин: А теперь наша несравненная, златоустая Анна Ахматова... Просим, просим!
(раздаются восторженные крики, аплодисменты)
Ахматова: Я прочту вам "Колыбельную", господа!
Далеко в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке темной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик, -
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
(Ахматова царственной походкой сходит с эстрады под бурные аплодисменты.)
Гумилев: Что, Аня, опять в стихах своих меня похоронила? Как в юности: "Пришли и сказали: "Умер твой брат!" Не знаю, что это значит...".
Ахматова: Ты о чем, Коля?
Гумилев: Про белый крестик, который подарили отцу твоего ребенка...
Ахматова: Но это же георгиевский крест, Коля!
Гумилев (задумчиво): А может - могильный?
Ахматова: Я не хотела этого сказать. Я просила святого Георгия хранить тебя!
Гумилев (благодарно целуя ей руку): Спасибо, Аня! Значит, дуэли конец?
Ахматова: Какой дуэли?
Гумилев: Конечно же - нашей!
Ахматова: Вовсе нет, Коля. Мы будем сражаться вечно. Как Эдварда и капитан Глан у Гамсуна... Я уверена, что от счастья сердца дряхлеют.
Гумилев: А от борьбы, неужели - молодеют?
Ахматова: Борьба в любви - это обновление чувств!
Гумилев (поморщившись): Уволь, Аннушка, надоело...
На эстраду выходит Георгий Иванов, читает:
"И пора бы понять, что поэт не Орфей,
На пустом побережьи вздыхавший о тени,
А во фраке, с хлыстом, укротитель зверей
На залитой искусственным светом арене...".
Аплодисменты, музыка... Конец вечера. Посетители "Привала комедиантов" медленно расходятся. Ахматова уходит с Шилейко. Гумилев подходит к Ларисе Рейснер.
Гумилев: Позвольте дать вам совет, госпожа Рейснер. Никогда не занимайтесь проклятыми вопросами. Они слишком тяжелы для вас. И для нас всех.
Лариса: Что вы имеете в виду под "проклятыми вопросами", Николай Степанович?
Гумилев: Социальную революцию, Лариса Михайловна.
Лариса: Социальная революция - это очистительный ливень, который так необходим нашей измученной России!
Гумилев: Социальная революция в России - это всегда бунт, бессмысленный и беспощадный. Или вы не согласны с