« … О том, что Горбачевский в тяжелейшей горячке и депрессии знали все, и начальство в первую очередь, ибо ему докладывают о происходящем в первую очередь, зная о сем казусе происходящего от установке сего решения самого императора Николая Павловича. И всё -таки, что он готов на самоубийство, этого не ожидали. Сегодня ночью – рассказывал он – меня пригласили в камеру Горбачевского, того только вынули из петли и успели откачать. Лежал он на скамье и тяжело дышал, то плакал, то смеялся. Думали не отойдёт. Врач растерян, и только пожимал плечами, удивляясь его живучести и везению, явно с благоволения всевышнего, такой ещё нас переживёт, сказал он. Когда все вышли, я остался с ним один на один. Он исповедался и умолял не говорить об этом происшествии ни кому. Я пообещал, и сдержу своё слово, так как, зная Горбачевского ещё с детства, я видел, что этот человек стал сильнее и более на глупости не способен... ». По какой же причине, другие товарищи и чины смолчали, мы точно тогда не знали, очевидно, комендант крепости Сукин, боясь последствий, так как добровольные показания на товарищей Горбачевского были очень, для сей фамилии и должности важны, и его вполне оберегали. По распоряжению коменданта, даже питание иным улучшили, старательно избегая осложнений, и скорее по этой причине думаю все смолчали. Да и всех, кто участвовал при этом, скоро перевели или уволили, приняв их скорые отставки..."
Как вспоминал князь с товарищами, даже много позже, уже в Петровской тюрьме, будучи там, в почёте и благоволии товарищей, при его причине написания им истории восстания, он не упоминал сей случай, а князь смолчал, не желая минутной слабостью человека, ли шний растерзать его душу. Когда же пришла весна 1826 года, в воздухе появилась свежесть и призрак надежды на лучший исход дела. Но, всё пошло прахом, так как сам император, лично, как в тиши дворцовых лабиринтов за стенами крепости говорили особо приближённые к нему лица, он и суд, как бесчувственная машина, решали безжалостно судьбы заключённых " Жезл Якова " определил и чётко указал путь судьбы декабристов, её координаты. Князь мужественно взял все рифы испытаний, приготовленные ему властью и судьбой. Вольная птица-синица клетки не любит, пришло время ожидания расплатиться с властью в полной мере.
«- Живую плоть дворянина, Царь Николай Романов Окаянный, разменял на золотую монету бесчестия…»
[justify]- сказал Дмитрий Александрович в письме к матушке 15 июля 1826 года. Когда, наконец- то состоялся суд. Князя осудили по первому разряду, по конфирмации, 10 июля 1826 года, он прямо вздохнул с облегчением. Всё закончилось, неизвестности более не было, впереди была смертная казнь, и хотя, это известие не из приятных, но всё-таки стала хоть какая-то определённость в его положении, он выстоял. Но и это было не всё, казнь, благодаря многочисленным хлопотам матушки князя, Княгини Ольги Мироновны и родни, срочно заменили на каторгу, и уже восьмого августа двадцать шестого года заключённого направили в крепость Свартгольм, а через десять месяцев ( 21.06.1827г.)в Сибирь, в Читинский острог, а в 1830 году в Петровский острог. Но это будет уже много позже, а сейчас было ожидание смерти, где сердце и воля заключённого сжаты в кулак, как крепкий морской узел. Из воспоминаний декабриста: « - Наши дневники, были ( вынуждено. Кн. Дмитрий Александрович. Автор.) матушкой сожжены, и хотя, мною были написаны другие воспоминания о тех событиях, (уже позже)…но они были уже другого восприятия, восприятия размышлений уже познанного…». Но в них, как признаётся сам Дмитрий Александрович, были уже более осмысленные строки, со ориентированные на «вдруг прочтение» цензурой, и это уже, хотя мы прекрасно понимаем его заботу о семье, печально, но сопоставляя выдержки из писем и более поздних записей в дорожных тетрадях, получаются такие выводы, сделанные нами, и мы берём на себя смелость явить их читателю спустя почти два столетия. Само же, окончательное решение о долге и чести дворян, в этих описаниях событий и поступках, мы мой читатель, делать с высот современного прочтения истории, делать, как мы понимаем, не имеем никакого правового, да и морального права. И если читатель согласен с этим, как нам видится честным выбором справедливого решения, то мы продолжим наше трудное повествование о судьбах народа и дворян XIX века, такого противоречивого и неосознанного ещё историками верно. Одно дело прославлять императоров, благо это сейчас выгодно всем, и историкам, и властям, и политикам, да и в какой-то мере и народу, пытающемуся на фоне возрождающейся церкви, и истории государства российского, хоть как-то возвысить и себя, изменив своей памяти. Народ, битый, униженный, искалеченный столетиями, веками этими самыми царями, императорами, вновь освящает своих палачей. «-… Я не спал тогда всю ночь и думал, правильно ли поступил, что был так предан великому князю Константину Павловичу. Мысли путались, голова гудела, как колокол и в разгорячённой голове возрождались образы восстания, лики павших моих гвардейцев. Мученик Милорадович, оскорбивший Гвардию своим необдуманным хамством, но зная его не понаслышке, а по рассказам боевых его друзей, прошедших с ним огненные вёрсты войн, как героя, я теперь понимаю, что это был вынужденный спектакль пред властью и императором Николаем Павловичем. И роковой выстрел благородного и гордого Каховского, нервозного в этот день и свершившего не достойного для дворянина, убийство генерала. Как такое могло случиться с ним, с генералом Милорадовичем, кричавшим солдатам и офицерам оскорбления, как пьяный смерд, и это боевым частям Гвардии, уничтожившим власть диктатора Наполеона. Психика людей меняется и резко становиться яростной, не предсказуемой, если их пытаются унижать и оскорбить. Появилось совершенно обратное чувство, чувство самоуважения, впервые рабство уходило в прошлое. Из-за хамства и высокомерия одних, ненависть и злоба перекладывается на власть, и в первую очередь на императора, в России взрос корень гнева и ненависти к самодержавию, а это опасно для отечества и Романовым. Если гнев дворян выплеснулся в столице империи, то, что можно будет ожидать в провинции, там всё сложнее, горят помещичьи усадьбы, убивают дворян. Перед глазами встал как вечный укор, образ полковника Булатова А. М. Боевой офицер, награждённый за подвиги, покончил с собою для того, чтобы муки и издевательства над ним и его товарищами заключёнными, тюремные власти прекратили. Он, старый друг нашей семьи, моих матушки Ольги Мироновны и батюшки Александра Ивановича, словно укорял меня, нет не за то, что я сделал, а за то, что не сумел сохранить жизни таких прекрасных людей, солдат и офицеров, многие из которых были, и не раз в гостях у нас в Иванково. И очевидно всю жизнь, впрочем, осталось чуть мне носить сей тяжкий крест…». Описывая своё состояние в тот день, декабрист всё время говорит о странных ощущениях и видениях, и это не странно, если на это смотреть глазами врача. Я советовался с одним из наркологов, не говоря о ком, идёт речь, но описывая признаки и ощущения декабристов. При этом записи и стихи описывают всё время ощущение смерти и безысходности. В более поздних записях этого нет, пропала обречённость. Странна и смерть полковника Булатова, внезапно покончившего с собою, страшной смертью бросившись головою о стену! Боевой офицер, прошедший не одну битву! Никогда, не говоривший о смерти путём самоубийства, а наоборот писавший в своих записках о желании жить и продолжать бороться за Свободу народов России, даже на каторге, и такая неугодная Богу смерть? Родные Булатова, как и другие, пытались изучить все эти поступки, но власть это всё сваливала на упадок духа заключённых и их психическое недомогание, под воздействием их преступлений. От всех этих видений, князь боялся сойти с ума, как потом в разговорах уже в Петровске, декабристы выказали предположения, что их всё- же наверное опаивали чем-то специально. Проснулся князь поздно и удивительно, но до полудня его никто не побеспокоил. О казни пятерых его товарищей он узнал от охранника. На душе было холодно и противно, пустота давила, мучила своею предрешённостью и обречённостью явного сговора судей. Время будто остановилось, а дальше, уже в начале августа, был Свартгольм и оттуда отправка в Сибирь, но это было гораздо позже, 21 июня двадцать седьмого года, в сырой и пасмурный дождливый, но довольно тёплый день. … Сибирский тракт, дорога, тянущаяся как вечность, почти через всю Россию. С.-Петербург - Ярославль – Кострома – Вятка – Пермь – Екатеринбург – Тюмень - Курган – Тобольск – Илым – Омск – Канск – Томск – Красноярск. Это лишь основной путь, про который ходили