перешагивая неровные грядки, подошла она к ребятам.
– Догортайте остальное, а я пойду обед сготовлю.
– Может, не надо? отдохни лучше, – пожалела старую Олёна, – потом вместе сварим.
– Да борщ уж готов. Подогрею на печке и горячим подам. – Марья ссыпала первых картофельных жуков в банку с водой, поболтала. – Вот иноземная напасть, ничем его не возьмёшь. В воде не тонет, в керосине не сдыхается, землёй втопчу – оттуда опять выползает. Одно слово – захватчик. Таких в древние времена живьём сжигали, вместе с жёнами, чтоб породу вывести. А дитёв их малых можно в своей вере воспитать.
Мария позвала Умку с собой, и пошла, черкая ботами стрекоз и кузнечиков. Чуть сгорбясь, словно на дороге пыльной что потеряла.
А Олёнка потом всему свету белому рассказывала: – мы с Ерёмой милым за десять минут остаток запололи, в сад ушли: под белым наливом любились – лёгкий дождь прошёл, в объятьях отчаянной ласки стряхнув на нас все плодоносные цветы, и теперь они вместе с Ерёмушкиным семенем живут во мне.
Идём домой, друг другу улыбаемся – я исподволь, тайком, а он в открытую. И счастливо мне, и боязно, что какое-нибудь завистливое заклятье разрушит нашу дружную семью. Людские радости за временем угасают от привычки, от будней обыденных, и даже самые вечные ласки притупляются сначала зрелостью, а потом старостью. Может быть, правильно, потому что зло горестное тоже забывается; ненависть тухнет, минутами мокрыми залитая. Но я никому смертей не творила – пусть же и мне жизнью воздастся, ведь я умру без этого счастья-.
Красота совершенная – какая она? – думал Ерёма. – И по каким отборам её вознести? жюри за стол президиума подсадить и пустить мимо елейным проходом вихляющих худосочных снежных королев. Посмотрят жюристы – оближутся, с премьершами в каптёрке пыльной уединятся. Главный судья следующую партию на торги вызовет – кто из меценатов больше за свою красавицу даст. Накинут на облапанные плечи шубы норковые, в карманах королев зазвенят ключи от лимузинов, заработанные на обтруханных простынях старческой немощи. Эту мёртвую красоту не смутит и барская отрыжка высокомерных ловеласов из-за несварения желудка. Переели – бывает.
А красота явая, живая, лежит под небом голубым, под солнцем ясным, раскинув руки в объятиях любовных, соком исходя и негой полыхая. Минуты две назад отплакал дождь, накрыв слезой полуденной истому, как дон жуан бросая тело в дрожь и радуясь слиянию немому. Сошло на землю солнце туче вслед – своё признанье подарить и ласки, и не стыдясь своих преклонных лет, отдаться страсти, сплетням и огласке. И только ветра нет – он первым был, теперь гоняет сарафан и пояс; набивши лоб о межные столбы, хохочет ни о чём не беспокоясь.
И правильно – ну кто любовь осудит; взродится и зерно и новый люд – от всех стихий, и то-то радость будет, коль дети конопатые пойдут...
Марья в воскресенье ране поднялась, пошепталась сама с собой – то ли в отче наш, то ли в прожитый день. Сидит, волосы расчёсывает – длинные, седые. Скрадень у неё костяной: да красиво ж с-под него пряди кладутся, да речкой белой по плечам текут к петухам, вышитым на кацавейке. Платинкой тонкой косу накрыла, повязалась – девица прямо, кабы живой воды испить и годов сбросить.
Ещё и горницу не обошла, а на печи уж в кастрюлях каша с борщом греются, в чугунке мясо пыхтит.
Ерёма слушал старуху, потягивался, да Олёнке в ухо дышал; но раз она не проснулась – делать нечего, вставать надо.
– Воды сбери в кадушку. Вёдер десять, больше и не полезет. – Алексеевна попросила мужика, увидев, что он собрался ополоснуться.
– Хорошо. – Еремей штаны надел, футболку кинул через плечо, и с вёдрами по воду.
– Притвор в сарае открой, пусти птицу, – вдогонку сказала Мария.
Гусиный вожак вышел первым из сарая. Ещё и пнул клювом серую наглую курицу, чтоб поперёд не лезла. В дверях стал, огляделся, шею вытягивая, но ничего нового во дворе не увидел. Кадушка ссохлая, две лавки под окнами, горка навоза свиного, и сралень деревянный за сараем. Айда за главным – гуськом птицы пошлёпали на луг, выщипывая вдоль тропинки сочные семена зелёных калачиков.
Проводив злых гусей, куры сиганули с насеста. Не разбирая приличий пихались локтями и дристали на лету помётом, а петух посмотрел на этот гамуз, и решил завести себе новый гарем, соседский. Тем более, что девки оттуда уже заходили тайком, кудахтали намекающе.
Разделся Еремей без трусов; повернулся схроном к пустому полю, а задом к домовинам за прудом. И залил себя холодной водой, смывая остатки сонливости. А второе ведро долго подготавливал – нашептав своему от¬ражению много добрых заклятий, он покрошил в него лепестки ромашки на любит-не любит. Вытянув мокрого паука, сдул его с ладони, и передёрнувшись мурашками от предвкушения, облился.
Тут на его мокрой спине повисла Олёнка. Даже обернуться не позволила, обняв за шею.
– Дай хоть одеться. А то люди увидят.
– Пусть завидуют. Ты так красив.
– О, дурная. Мужику так не говорят.
– Почему? ты ведь меня хвалишь, и в глазах твоих всё видно.
– А вдруг поверю и загоржусь? – чужим стану.
– Нет. Ты только мой.
... Конечно, твой, Олёнка. В понедельник Еремей уже в бункере сидел, помогая Муслиму швы обваривать – но подошла девчонка, руку протянула внутрь между потолком и рамой, и он, даже не сомневаясь, чьи это паль¬чики, стал целовать их, пряча спиной от сварщика.
– Эй, помощник. Прекрати любовь на рабочем месте. – Муслим снял маску и улыбался, подглядывая в потолочный зазор, чуть усы туда не просунул. – Это кто у нас такой шустрый, а? в белой косынке – волос не видно, глаза ресницами закрыты, стройные ножки под брючками не разглядеть. Ото всех товарищей Еремей свою невесту прячет... – Муслим заскорбел о красоте в полный голос, так что и на соседних этажах стало слышно.
– Да тише ты, – Ерёма рот ему прикрыл ладонью, но сварной всё мычал что-то, смеясь над простой тайной влюблённых.
Бродил Еремей, цветя улыбкой, по высотным этажам элеватора; гонял с ребятами голубей, взлетал вместе с пернатыми в синюю бездну, и падал, захлебываясь ненасытностью восторга и любовного ожидания.
А Олёнка вообще сошла с ума – даже не тревожила воспоминаньями колокольчик прошлого, и в новом пришедшем счастье потерялась её память: сбрызнута чёрной устоявшей кровью прелая пуповина судьбы.
– ... Олёнушка... – Еремей... – звенела песня светлого чувства по бетонным склепам силосных казематов, и даже глухой лязг транспортёров не мог заглушить тихий напев ворожейного таинства, будто вселенская алилуйя снизошла хранящим светочем на их любовь.
Вот Ерёма опять идёт, постороннего не замечая, а всё выглядывает по окнам рыжие волосы своей красавки. Зиновий его уже раз пять звал, но не слышит парень трудового позыва, пока сердца влюблённых не глянутся друг в дружку как в зеркало. И ничего вроде нет особенного в их любви – обычная химическая реакция, которую до дна изучили многие чужедальние учёные. Уж куда они там заглядывали, в каких местах ковырялись – неизвестно. Да выведали правду.
– Грош ей цена, – сердится на небо Еремей. – Научники тебя, Олёнка, разложили на запасные части. Так вышло в формулах, что если молекулы с атомами развалятся от холода и ветра, то и песня наша не сложится – ты меня разлюбишь. Потому садись, милая, в мой нагрудный карман, и я буду носить вас с Умкой при сердце своём, отогревая под жестокими штормами на краю земли... они меня очень огорошили — эти учёные-копчёные, но ведь умников и в ступе толкачом не проймёшь. Упёрлись на своём – подойдёт, мол, к твоей Олёнушке любой левый мужичок, и взяв за руку, легко утянет за собой, если в формулах так назначено... а куда ж деть десяток лет нашей грубой с тобой жизни, когда мы искали друг друга и выли по ночам, и встречаясь белым днём с похожими на нас людьми, бежали следом, заглядывая им в глаза. Полны писем мои карманы: любовные строчки матом со злобы ругаются, вымогая встречу – в них ненависть к разлуке, а о тебе лишь нежность и ласка... может быть, научные гении и не ошиблись в расчётах, снимая кардиограммы с влюблённых добровольцев, только под мою душу черту не подвести. И если в сердце застучат холодные цыфры, я разобью свой бесчуственный арифмометр, чтобы невпопад загрустить под мышиный писк, или засмеяться в облака, раскинув руки вместе с ветвями зреющей груши.
Невозможно нас с Олёнкой в научные формулы уволочь, а уж Умка малый ни в какие игреки не поместится – широкий мужичок растёт-.
В субботу Еремей пригласил малыша и Олёнку на футбольный матч. По программе дня этой игры не предполагалось, потому что цирк из города приехал, но в среду вечером стыкнулись нос к носу мужики местные с соседскими:
– Откуда вы? – С Лозинки. –А кто вас звал? –Сами пришли. – Девок наших любить? – Свои есть покрасивее. – Ой, ли. Да за нашими девчатами хвосты обозные со всех деревень тянутся – с сундуками набитыми, с кольцами-се-рёжками, сафьянными сапожками; в ножки сваты кланятся, в вечной ласке жениховской клянутся, но мы наших невест на сторону не выдаём, а проводим гостей дорогих до ближайшего дреколья. – Биться хотите? – Пока нет. – А что же на рожон лезете? – Оттого, что у себя дома. Были бы в гостях, держались скрепя зубы. А вот у вас, видно, терпежу не хватает. – Зато в нас силушка мускулом играет, но не с грубостью пришли – цирк приезжий хотим посмотреть. Медведей гималайских; шулеров разных, которые карты в рукаве прячут, а пуще – девчонок в одних трусиках, что по проволоке прыгают между землёй и небом. Но пока видим только клоунов. – Над нами хохочете? – Что вы-что вы, как можно. Позвольте проводить вас до места дуэли.
Упёршись горячими лбами друг в дружку, лозинковские хлопцы и местные ребята обговорили сроки и условия предстоящего поединка. День схватки – в субботу. Ни железа, ни дубин с собой не брать – за этим проследят секунданты. А кто испоганит обманом сей товарищеский документ, будет ославлен до самых Забалуек, а то и ещё дальше. Пусть даже птицы и звери услышат о подлости, если она совершится.
Скрепили клятву пожатием рук всех и каждому.
– А девчонок своих можно брать?
– Да разве они дома останутся? сами прибегут, чтоб во весь голос пок-ричать.
– Значит, уговорились – кто противника побьёт, тот может без опаски хо-дить в чужой посёлок. Туда и обратно. Все согласны?
– Все!
И вот стали собираться зрители часа за полтора до начала матча. Рассаживались на боковых скамейках, а как места закончились – плюхались прямо на траву. Мужики пиво с собой принесли в бочонках; девчата семечки лузгали и рассказывали друзьям о танцевальном вечере в доме культуры – кто кого на вальс пригласил, и с кем кто ушёл обниматься над речкой.
– Девушки, а почему вы вчера вечером так поздно домой возвращались? – затеял разговор бойкий парнишка с маслозавода: в шутку вроде, а на деле – симпатии выявить. – Я под фонарями по улицам ходил, так вас парни лозинковские за ручку провожали. Как это? – свои мужики рядом, а вы за десять километров счастье ходите искать по чужим закутам.
Красавицы дразняще засмеялись и крыльями отмахнули: – А с кем бы нам, порядочным, возвращаться, когда вы сами забыли про всё на свете – на городских девок глаза пялите. Мало вам, кошакам, своих.
Парни возмутились: – Да в
