Сонное царство

шкафа, и спряталась за ней переодеваться.
– А я в отгуле. – Ерёма стоял спиной, но видел в стекле её отражение. – Почему ты от меня прячешься? Я ведь тебя открытую  ни разу и не видел. Даже одеялку скинуть не даёшь.
– Вот как сделаешь мне хорошо, так и покажу. – Олёна выглянула. Ей хотелось сказать доброе, чтобы успокоить Ерёму, но гневная обида понастроила западней, через которые лаской не продерёшься.
– Можно я с малышом на речку схожу? – Он обернулся: слишком равнодушно взглянул на неё.
– Идите. Только присмотри за ним и не разрешай долго купаться. А то сопли потекут – не остановишь.
– Значит, мне закаляться надо, – встрял Умка, и поспешил к шкафчику со своими вещами.
Мама, уходя, строго наказала им: – Не обманывайте меня, пожалуйста. Не заболейте.
Мужику приятно было идти с сыном через центр посёлка, где так много новых знакомых. У дворца культуры кружились в танце симпатичные пары, в парке на скамейках беседовали пожилые люди. А на дальнем рыбачьем островке никого не было.
Еремей с улыбкой сказал малышу: – Умка, я здесь слезу в воду прохладную и пойду вдоль берега щупать руками рачьи норы. И даже если скроюсь с головой в тине зелёной, ты не пугайся – меня всё равно спасут речные русалки да выпустят на волю. – И сошёл прямо под кустарниковую рассаду. – Геть отсюда, дружок, к берегу близко не подходи. Шагай по тропинке, а я буду раков за клешни выбрасывать.
И Ерёма повлёк ладонями свою ловчую заброду, шаря пальцами в нор¬ках речного обрыва как осторожный сапёр. Метров пять прошёл пешком, спину согнув на мелководье, и вдруг ухнул по самую шею.
– Ого! – отфыркнулся. – Видишь, малыш, какие бочажки попадаются. Всюду, где обрывы, осторожничать надо – вода целые земли вымывает: вот так и Атлантида потонула.
Умка, дотоле молчавший из мальчишеской опаски и от неизвестности, встряхнулся, голову удивлённо поворотил: – Кто утонул? здесь, на речке?
– Не. В океане дело было... О-оо, малыш, держи здоровяка! – Выхватил Еремей из воды средненького рака, потряс чемпионски, и выбросил на тропинку. – Бери за спину – видишь, где у него панцырь.
– Сейчас я его в сумку посажу. –Умка заковырял рачонка палкой прямо в пакет и обрадованно поднял его над собой. – Вот, я рака собрал.
– Молодец, слушай дальше про Атлантиду. Это совсем давно было, когда мы с мамой не родились, и даже бабушки не было. От нашей земли откололся целый остров и в море уплыл. Представляешь, если б наша деревня вся по речке поплыла огромной?
– Здорово!
– Да ничего хорошего. Кто б тогда продукты в магазины привозил, и огороды с картошкой затопило. Хлеб от воды погниёт в полях. Нет, малыш, плохо для людей... Держи-ка ещё одного, складывай друг на дружку... Ну, сначала на этом оторванном острове делёжка началась – за еду, за квартиры. После уже стало нечего делить, голодали люди сурово.
– Они все умерли?
Еремей улыбнулся малышу, успокоил жалостное сердце: – Спасли человеков всех, вывезли на кораблях деревянных и на круглолётах.
– Это как на вертолётах, да? – Малыш закрутил над головой лопастями правой руки вместе с пакетом и раками. Он даже закружился на виду у речки и прибрежных деревьев. Еремей стал в воде, отгоняя от груди липкую тину; сказал Умке, что тот чуть-чуть ошибается. – Вертолёты ведь с моторами сделаны, в них куча железа и тока электрического, из розеток. А у старинных людей ничего этого не было, круглолёты деревянные – их надо раскручивать педалями, и всё время полёта над землёй приходится давить на шестерёнки. Если за руль сядет слабый пилот, или пьяный, то и на землю свалиться может.
– И разобьётся.
– Наверное, а даст бог – повезёт.
– А ты же, Ерёмушкин, говоришь маме, что бога нет? – Умка удивился такому расхождению в словах; он даже не понимал, как мужику придётся сейчас выкручиваться ползком, по-пластунски. Но Еремей ответил правду, как думал.
– Мама верит в дядьку на небе – вон в тех облаках, думает, бог сидит. И даже, когда мы с ней ссоримся, надеется, что он поможет. А я, малыш, знаю, что помиримся мы сами – попросим друг у дружки прощения за обиды сердечные. Ты ещё не знаешь, как сердце сильно болит от чужих палаческих дел: тогда только один бог поможет – добро...
Ерёма знал, что не дотягивает в постели Олёнку свою, спеша с голодухи. Рьяные мысли засели у него в голове, и как от них избавиться – он не знал. А девчонка дулась. С любовью и нежностью начиная милую игру, она, разбросав потом кукол и солдатиков, обиженно отворачивалась к стенке.
Еремей и хотел её, и боялся. Впервые в жизни он так близко подпустил бабу за обжигающую границу своего сердца и сам теперь горел пожарным пламенем. Взял бы её на ладони, слепил в круглый комок мокрой вагины, и носил всюду с собой. Как надо, так вот она – бессловесная давалка. Одинокая жительница, совсем непохожая на свою хозяйку. Та скоро попросит вывернуть душу наизнанку, чтобы поверить Еремею, не обмануться в своих молящих надеждах. А этой не стоит давать обещаний, верных клятв, – возьми меня! распни, ублажи! – криком завычит похотливая дура, не стесняясь соседей и знакомых.
Милый, любимый, ненаглядный, – шепчет Олёнка, целуя родные глаза, и сыта единой его кровиночкой, полусловом о нём и обрывком памяти.
А кровожадная дурыня орёт: – крепче! сильнее! – и шире раздвигает ляжки, смещая полюса земли; и в небо барабанит пятками, признаваясь в любви богу и дьяволу.
– Гад ты, Ерёмушка, – сказала Олёнка ночью после обделённых ожиданий. – Если так дальше будет, я сначала волчицей завою, а потом гулять начну. Что ты молчишь?
После долгой ненавистной тишины Еремей тоскливо ответил: – Думаю – остаться мне или лучше уйти.
– Но ведь с другими у тебя так же будет?! – Олёна, испугавшись его решения, стравила вожжи.
– Наверно. Но я в разрухе, а тебя раз в неделю вижу. И каждый раз меня ломает, как малолетку с первой бабой.
– Давай поженимся, и тогда люби хоть каждую секунду. – Олёнка на Ерёму поглядела, но его глаза висели на потолке, и поймать их трудно было. Мужик без колебаний сказал, сто раз уже решённое: – Жить будем в гражданстве, без регистрации.
– Почему? На таких, как я, нельзя жениться?
– А разве твоей семейной жизни помог штамп в паспорте?
– А разве я недостойна тебя?
Еремею надоело препираться: – Это будет не любовь, а привычка. А мы станем жить по праву страстей, не по обязанности. И запомни – в своей жизни я всё решаю сам.
Насколько паршива непроглядная ночь, так же и утро светлое прекрасно. Пришли надежды, вернулась радость – они миловались, рассказывая друг дружке потаённые мечты, и забыв в уголках сердец тёмные закоулки, куда и сами заглянуть боялись. Олёнка тёплой лаской смывала из Еремеевой памяти виноватые слова, тревожась за любовь и будущее.
– Как мы новый год будем встречать? – улыбается она, кружится в лентах серебристого дождя, в радужных веснушках конфетти.
– Не знаю. Я наперёд не загадываю, одним днём живу. – Доволен Ерёма, что девчонка сама заговорила об отношениях, о цветах семейной жизни. Заботливым теплом веяло от речей обоюдных, а не ночным равнодушием авось.
Олёнка подошла к шкафу, вытряхнула самую красивую одежду. – Собирайтесь, пойдём к бабке Марии. – Она обсмотрела Еремея лукавыми глазами. – Ничего, годишься на смотрины.
– Мам, а можно я новые туфли одену и футболку красную? – подскочил Умка перебирать обновки.
– Сегодня можно.
И через весь посёлок, через просохший овраг, они пошли в деревню, светясь благополучием. Ерёма немного побаивался Олёнкиной бабки – вдруг она злыдня – но когда увидел через два дома камышовую крышу Пименовой хаты, то даже вздрогнул от догадки. – Олёна, а твоя бабушка не Алексеевна?
– Да. Откуда ты знаешь?
– От верблюда, – захохотал Ерёма. – У меня голова умная.
И как девчонка ни допытывалась, не сказал ей правду.
Мария их сразу за стол усадила: – Не завтракали, чую.
– Не успели. Сразу к тебе – знакомиться, – усмехнулась Олёнка.
– А чего с меня толку? Тебе с ним жить. – Алексеевна кивнула на мужика, сгорбившегося над супом, наваристым от сезонного поросёнка. В супе розовые ошмотья мяса плавали вперемешку с кулябами сметаны, а запах отшибал все мысли, кроме еды.
– Да я б никого и не послушала, – ответила девчонка, и положила ладонь на Еремеево плечо. – Он только мой.
– Во-во. Тебе, что ни говори – всё без толку. – Мария вытерла руки о фартук. – Ну что, квартиранты, помогнёте мне картоху урядить?
Умка спрашивает: – Урядить – это как, бабушка? – А Марья отвечает: – Ну, значит, прореживать кусты.
– Полоть, по-нашему. – Ерёма, встряв, переглотнул горчицы и закашлялся. Извиняясь, сказал: – Вкусно очень.
– Ну, тогда я научу девку для тебя его готовить.
Отправляет Умка в рот за ложкой ложку, как дома редко едал: аж носом хлюпает, на отца глядючи, и его перегнать старается. А кисловатым дымком от щей пышет – Алексеевна ещё сметанки бодяжку наклала.
– Мама, я с вами пойду.
– Ты кусты порубишь, или ногу себе. Будешь, если хочешь, ботву оттаскивать – как раз для тебя работа.
Олёнка неторопко кушает, но с аппетитом; тело своё держит – сарафан статью облечён, всё на ней впору. Переглядывается с Еремеем, улыбаются оба – видно, мало ночи им стало, хотенье обратно пришло. Они и объедаться не стали: поев суп, ушли в сарай тяпки точить, а Марья, догадавши, малого за столом оладьями попридержала. – Сиди, сынок, пока родители инструменты приготовят. Потчуйся, оладушки в молодьё макай, сил набирайся. Красивым в мать вырастешь, крепким в отца. – Бабка уронила ладонь на Умкину голову и пряла его волосы меж пальцев, сматывая солнечную русину в гобеленовый клубок.
Тишь да гладь в доме, муха в сенцах стрижёт, кобель кур гоняет на дворе – мирно;  а в сарайке война. Повиснув на жердях, вымученная баба бьётся матерно, обняв голыми ляжками мужика своего, беспортошного. Сарафан меж ними мокрой тряпкой болтается, по волосатым мужичьим ногам стекают белёсые слёзы бабьей пощады, похожие на молочный обрат.
Тесно Еремею, больно – узким кажется ристалище, и копьё в нём неповоротливо. А Олёнка слепо рыщет босыми пятками по Ерёмину крупу: подгоняет его, вжимаясь чревом до боли – и в глазах её марево пугающей пустоты с безумием. И уже не молит она, коли кровь пролилась, о неразумной жизни в доброте и покаяниях, а запросила добить себя, умертвить в этот тяжкий и сладостный миг любовного величия.
– Пить хочу, – выдохнула хрипло Олёна, дрожа в его руках. Еремей подал ей кружку с молоком, пытливо выгадывая в глазах – не врёт ли, не играет ли с ним.
– Вот этого я и ждала, Ерёмушка. – Девчонка обняла мужика, прячась в поцелуях от его нескромных глаз. – Откуда в тебя сила пришла?
– Да ведь уже третий день из постели не вылазим. – Ерёма счастливо засмеялся. Пошутил: – Опять закрываешься от меня? Ты ж мне показать обещала, если хорошо отлюблю.
– Вот, смотри. Хоть сто лет любуйся. – Олёна отстранилась, скинула сарафан, вплыла в солнечный свет узенького оконца. – Это всё твоё. Хороша?
– Бесподобна, – искренне ответил мужик. – Люди веками друг друга ищут, а нам с тобой повезло.
– Пойдём скорей, а то куры на нас смотрят. – Она оделась, взяла его за руку и повела на огород.
После полудня Алексеевна, кряхтя, разогнулась с грядки, погрозила наказанием хамоватым воронам: – Ах, ироды, чтоб вам моя картошка поперёк стала. – Тяжело