озлился: – знаю я, куда ты уходишь – к своей рыжухе... я вас обоих прищучу в тёмном месте и больших пакостей наделаю... до нутреца молвой ославлю, уши завянут – головы не поднимете... ещё и друг от дружки прятаться будете, неверием сгублю до кончиков пальцев.
– Не смей! – затопал я, и полыхнул огневым напалмом глаз своих, что чуть не подпалил дорогую базарную шкуру любимого барабашки. – Прокляну: любя – не пожалею.
Взял его за плечи: – Ну что ты хнычешь? Вы же у меня самые любимые – Умка, ты, и Олёнка.
Я обивал ему от грязи тапочки и прижимался виском к мокрой его щеке: – Эх ты, изгваздался, штаны намочил. Мы тебе костюм по фигуре пошьём у портного.
– ты правда вернёшься, правду говоришь? – волосатик вытирал ладонью слёзы и уже улыбался.
– Даю слово, – зарёкся я: а слово своё на ветер не бросал, у поворота в залесье не оглянулся...
Как я провёл эти дни? Они меня провели. Лживо и ехидно, с искрен¬ней радостью в глазах от неудач моих и ошибок. Было солнце со звёздными обещаниями. Были дожди, провисшие мокрой сеткой-авоськой с килограммом огурцов, грязной картошкой, да ещё зелени придаток.
Гороскопы дарили встречу – клялись былью и небылью на шпагах, крестах и полумесяцах, а я уже редко выходил из леса, ожидая у опушки как пёс привратный. Млеял от тёплого ветра и бродил по кустарникам в дни сломленного воздержания, когда не оставалось сил бороться, и лихорадочная похоть прыгала, воздев руки в развратной молитве: – хочу!
Сдавался я, стыдом деться некуда: моё распалённое семя разбросано по земле хожей, втоптано следами ботинок, ушло в почву засеянных полей вместе с небесным водосходом. И будет на твоём столе, любимая – осенью, в ковриге чёрного хлеба...
На ребят не обижаюсь – они мне только товарищи. Почти чужие. Съедает сердце тоска по малышу и Олёнке. Был бы телефон – позвонил; самолёты летают – возьму билет и улечу, покрывая любовью и страстью ненавистные километры, на которых за несколько дней выросли непроходимые леса и река-непроплыва течёт. Вчера спустил в затон надувную лодку, и крутя головой по сторонам, оттолкнулся от берега, чтоб уже назад не возвращаться, когда Олёнка меня с честью примет. Метров двадцать шаланда моя проплыла, но ржавая коряга проткнула ей горло, и кровь хлестать стала как из водопроводной трубы – я взялся с испугом рану перетяги¬вать рубахой, но куда там – смертельно. Тогда я с лодки гоп, бросив печаль по утопшей, да поплыл вразмашку, мастеря на ходу новый стиль с прихлёбом, слезами и рычанием, но чьи-то браконьерские сети опутали ноги мне, утянули под воду – и стал я, умирая от удушья, раскидывать лапами мокрую землю, и разорвал её надвое как скибу апельсина. Всё же дополз по расщелине до другого берега, райского. Там люди в одних ку¬пальниках от тепла ходят, яблочки жуют. Подумал я, что в чужую страну попал, потому спрашиваю: – Кто вы, да как сторона ваша называется? – А смазливая парочка влюблённых мне в ответ улыбается: – Мы праведники местные, в этом раю нам счастье заказано. Но попасть сюда можно только за хорошие дела, а ты воровски приполз. Уходи, не то стражу позовём. – И малый с поднятым кулаком сделал ко мне угрожающий шаг.
– Погоди! погодь чуть, – молю его, не в силах с колен подняться. – Мою Олёнку не знаете случайно? рыжая в веснушках.
– Лошадь, что ли? – схохмил злой мужик, и первый заржал над своей глупой шуткой, скаля белые зубы на смеющую подругу. – Уматывай отсюда, в аду свою тёлку ищи.
Я б загрыз его за такие слова, и глаза ему выдавил, да сердце моё доброе к хулиганам и грубиянству всякому, пока всерьёз не задели. Встал в струнку, как Серафим учил, причащая воздух и мысли возвышенные – oпёрся на радость эту костями, смуту в душе пересиливая – и воспарил.
– Малахольный!! – орут мне снизу чистые пардонные люди, а я в них грязью бросаюсь, что с реки налипла: – Пошли прочь!
В небе ужились самолёты, ракеты – даже бесы верхом на грехе летают: но у всех дела и заботы, спросить толком некого. Заорал я маленькому хвостатому притуху: – Помоги! – а он в ответ: – проси того, кому молишься.
– Господь всеявый, окаянный сатана, пришедший в мир наш прародителем и царём последним – выручи меня, мелкого труса, потерявшего со страху любовь! Замолись!!...
Ерёма вернулся домой ночью, скрываясь от соседей. Он долго стоял у ворот, качая калитку и не решаясь войти. Пока Зиновий не вышел на скрип, да сам не втащил Еремея в хату. Уложил на диван, снял ботинки.
– Где ты блудил?
– По полям... по лесам... по кладбищам... – промычал Ерёма, засыпая.
Он беспробудно дрых до самого вечера, а Зяма целый день крутился вокруг, желая поделиться радостной новостью. Но не решился разбудить умученного мужика.
Через день Еремей вышел на работу.
Встретили ребята – аж пузырятся улыбками – и Серафим с поцелуем, и Муслим с объятиями, и Янка руку пожал – зла не держит.
– Что с Зиновием? Я его сегодня на работу зову: будил-будил, а от него перегаром недельным прёт, как из бочонка винного.
Муслим вздохнул не то радостно, не то грустно: – Письмо он из дома получил. Дети написали – но я думаю и жена между строк руку приложила.
– Не ругают?
– Простили. Всё про успехи пишут, про хорошее.
– Дядька тут как бык носился по элеватору, когда почтальонша пришла. – Серафиму не терпелось выложить новости. – Мы как раз сушилки доделывали, а её Варвара привела, подруга лучшая.
Янко топтался по вагончику, устав слушать. Повертел каску, бросил её на койку. – Пошли уже, в обед расскажете... Соскучились, – буркнул он, выпрыгивая с подножки.
– А куда мы? – Ерёма оглянулся на Муслима, как следующего за Зиновием по рангу.
– В свинарнике надо старое отопление поменять. Трубы погнили. – Муслим оглядел рваные кирзачи Еремея, ухмыльнулся: – Там воды по щиколотку. Сходи к Варваре, выпиши резиновые сапоги. Видишь, как мы ходим.
– Обойдусь, не сахарный, – засмеялся Ерёма.
Он зашёл в огромную свиную закуту душ на триста. Оглядывал белёный потолок и крашеные стены. – Хорошо тут у вас, и человеку жить можно.
– А скотник так и делает, когда под завязку водкой набирается, – ответил заведующий, даже не улыбнулся. – А уволить гада нельзя, потому что на его место идти некому. Брезгуют грязной работой путёвые мужики – вон, в каменщики и слесари подались. Что, у вас больше зарабатывают?
– Побольше, конечно, вашего пьяницы. – Еремей опёрся на закут опоросой хрюни: умиляясь, глядел на семерых чистеньких поросят.
– Нашего... а ваш? ты ж не в приймаки сюда приехал. Бабки нашептали, будто жить здесь собираешься, жениться.
– Посмотрим. – Ерёма оглянулся на зов своих монтажников. – Пойду я...
Работают мужики в лад, споро движется дело, и день уже к сверке идёт в ногу со временем. Муслим с младшим в углу батареи срезают сваркой, Янко железо резаком кроит, Ерёма лом старый-ржавый таскает на помойку. Так бы и доработали смену – жаль, неприятность случилась. Клемма силового кабеля на сварочном аппарате перегорела – с чего её чёрт взял? – и выпал кабель на пол, носом в лужу. А вода ж электричество проводит – да ещё как: прямо под ручку возьмёт и тащится в обнимку с амперами и вольтами, долбая насмерть разгильдяев и глупцов. Вот Ерёме и досталось за его авось – надел бы резиновые сапоги и жил спокойно – а теперь помирает.
Вон он бьётся – скрутило, словно ноги от задницы отстали, перевиваясь в жестокие узоры судороги под чёрными красками боли. Руки скребут когтями ожелезненные мышцы, распрямляя их гнутые волокна, будто в твёрдые кристаллы омертвевшей плоти можно проникнуть мягкими пальцами, и уговорами добиться условного наказания в отмену высшей меры. Не свинарник это – а вольер с дикими пантерами: они рвут, отшвыривая кроветья мяса, и добираются до сердца.
Ерёма уже отлетал – он увидел себя с потолка, он рыдал о помощи, но явые бесы и неразумные херувимы только истерично визжали от радости, качаясь на тусклых светильниках, и мрачные тени рубцевали непрощеньем отлетающую душу.
– я же не успел ничего!! – заорал Еремей, но из глотки через жёлтые оскаленные зубы вырвался только вой, заглушённый сытым хрюканьем ожиревших тварей. Ни Серафим, ни старшой не услышали; и Янко тоже, но он поднял голову на искрение провода, затушив резак. И увидел умирающего Ерёму.
В их глазах, глядящих друг на друга, завертелась чехарда городов, самолётов, взрывов; дымились ракетные воронки, и люди в пяти шагах падали от шальных пуль и осколков – а они смотрели, вперившись ядерными дырками звериных зрачков, иногда лишь меняя боезапас атомной войны.
И Янко поднялся в последнюю атаку – под рёв вражьих штурмовиков и лязг давящих танков: рванулся вперёд, будто и впрямь за его спиной встала растёрзанная горстка окружённого батальона. Он нёсся, растаптывая мёртвую воду разношенными сапогами, ничуть не думая о том, что может погибнуть.
Янко успел сбить рубильник. Подошёл к хрипящему Еремею. – Ничего: раз жив – значит, оклемаешься.
Ерёма что-то хотел сказать – может, спасибо; но Янко усмехнулся на его потуги: – Я не для тебя это сделал. Если б с тобой что случилось – двоих бы в могилу положили... Помни, нечисть: если предашь девчонку – я тебя убью, и тихо закопаю. Как Пимен нас учил.
– Спасибо... на тёплом слове... – улыбаясь красной слюной, поблагодарил Еремей, и сплюнул на пол.
– Да не за что, – заржал Янка и пошёл дорезать трубы...
Вечером Ерёма был в общежитии: сидел, сжавшись в кресле и смотрел на спящего сына.
– Плохо тебе, Ерёмушка? – Олёнка так тихо встала за спиной, что и воз¬дух не проснулся, и качался с соской в гамаке. Мужик не оглянулся, не ответил – может, даже и слыха не было. Когда в голове много разных думок, то через них не прошкарябаться. Олёнка и не стала: перед ним се¬ла, положив голову на его колени. Ерёма начал заплетать в косички её рыжие волосы, и слышно было, как они замурлыкали от счастья. По ладоням прошёлся шквальный ветер, разводя облака в громы и молнии, и загоняя их под ногти. Но Еремей пытку не зачуствовал – сердце терзала другая боль. Он уложил Олёнку на диван, натянул ей тёплые носки, укрыл одеялом. Уйти куда собрался, но она удержала его за руку, затянув с собой под одеяло.
– Я сейчас не смогу. – Не надо, милый, просто побудь рядом...
Следующим днём разрешилась от бремени и Зиновиева шутка. Как и ожидалось – случился выкидыш.
Полянка и в голову взять не могла, отчего Пимен сбежал от неё в самых крепких выражениях. Такой взрослый мужик, уже под сраку лет, а застеснялся своего жениховского признания. И она долгонько просиживала на лавочке со старым псом, ожидая, не пройдёт ли дед мимо по каким-либо делам. Но Пимен и носа не казал на улицу – в магазин ему раза два сбегал Зиновий, да и тот, поспешая, рукой махнул на Полянкино – постой.
Сходила бы сама к старику – жаль, повода нет. Хоть какой малюсенький вопросик решить, совета спросив, но ничего путного Полянка не придумала. Потому уж с неделю кланялась любому прохожему путнику, заманивая в гости – выведать новости и слухи.
Ей не так-то и замуж хотелось, как снова невестой побыть, красануться перед соседками. Вот, мол – меня выбрали, бойкую и симпатичную. А вы, положительные подружки, просидите одни в закутке: некому день ваш скрасить, и ночью прижаться не с кем.
А особо для жизни Полянке и не нужен никто. Она в девках коротко обженилась,
