Сонное царство

закладные фланцы, и соединить с ними. И верхний, и нижний стыки нужно заводить с люльки. Зиновий с Муслимом прошли к лифту, поднялись наверх повидать мужиков. Серафим даже ладони потёр от удовольствия: – Может, без обеда? Я сала с хлебом принесу из вагончика.
– А успеем до пяти? – Янка подумал о бабе, про назначенное на вечер свидание, и если сегодня она распахнёт сердце, да от ласки не свернётся в ёжика – ох, сладкая ночь грезится.
– Спешишь куда? – спросил бригадир. – Скажи – я отпущу.
– Нет.
Пуганая ворона в кустах дрищет, заяц русопятый в сердечко своё стучит, чтоб завелось, а Янко сам вызвался в люльке работать. Поглядел на мужиков в приезжем цирке, и аж обзавидовался. Хоть и страшно, а через себя переступить надо. Хорошо Ерёме, он не в первый поход собрался – но смурной: значит, тоже боится. Рубаху на люди одел, герой – а с дев¬кой сладить не может: Янко уже подумывал самому влезть меж ними.  
Стали мужики в коробушку железную, а под дощатым полом сорок метров свободного падения. Не бог в небо тянет, а сатана к земле. Опустили парней на первый стык – Ерёма ловит отверстия, сводит их рычагами, а Янкины руки выворачивают трубу вместе с плечевыми костями. И что интересно – на твоюмать железо поддаётся. Ну, милая труба, теперь твоя очередь – становись, как тебя поставят, и не торопясь подмахивай, чтоб каждый болт в отверстие сел. Две дырки прожигать пришлось, Зиновий им сварку подал. А нижний фланец совсем легко сел – слава рабочим рукам.
Закончили монтаж, сворачиваются мужики: и на вот тебе, беззубая – семечки полузгай. Ничего не предвещалось, и вдруг на пустом месте – комиссия. Отца Денисия.
Первым Зиновий разнюхал от перепалки с председателем. Завёлся дядька – кричит и руками уважения не соблюдает. – С чего мы рамку будем делать на зерноприёмник?! Железа нет, чтоб обшить; разворовали весь посёлок – если по дворам пройти с искателем, то всё пособрать можно!
– А что ты на меня горлом прёшь? – Олег разговаривал с ним спокойнее, но упрёки нескладные крепко в нём засели. – Я с год работаю, а люди уже хвалят. На заднице не сижу, по объездам мотаюсь с проверками и подсказками. И старая власть, которой всё наплевать было, пусть сама за своё отвечает.
Зяма расстелился перед ним как дождевой червяк, руки раскинул с поклоном, будто собираясь взлететь в небо чистое, и ехидно проговорил: – Ну и чем зерно под норию закрывать? Водой бункер зальётся, ковши поржавеют, да и весь низ утонет.
Потом хитро взглянул на растерянного председателя; говорит ему сладким голосом: – Помогу тебе выход найти, добрый молодец. Клубочек возьми с ниткой путеводной... – засмеялся вслед сердитому Олегу. – Погоди, можно старые трубы, что снимали, разрезать по швам. Они хорошо настелются.
– Ну, а чего ж ты мне голову морочил? Думаете, одни вы у нас работаете – остальные мужики песни поют. А на маслозаводе сейчас новую линию ставят – вот где мне нужно быть... О, чуть не забыл. – Олег обернулся, весь уже будто в пути. – Скажи ребятам, завтра приёмка из города будет.
Зиновий вошёл в вагончик, где уже запахло баней и скорым ужином, и сказал нарочито равнодушно: – Всё-таки мы классные мастера. К уборке управимся, людям и природе пользу принесли, даже комиссия приезжает на днях, чтоб медали нам вручать.
– Че-го?.. Что за комиссия? – Янка как стоял голышом, готовясь к помывке, так и встряхнулся всеми жилками и мышцами.
– Но-оо, заиграл жеребец. – Еремей перекинул через плечо чистые вещички. – Не радуйся, большой пьянки всё равно не будет. В бюджете денег нет на радость.
– Это верно, – кивнул Муслим. –Одному б горю дырки залатать.
И ушёл с Серафимом на речку.
А Зиновий собрался к Пимену. Добрёл до кладбища, сел отдохнуть на скамейку под крестом. Вытащил пакет с бутербродом – ветер сдул с колбасы налипшие крошки и сам куснул раз. Видно, дуновею не понравилось; спросил Зяму обиженно: – не мог ветчину купить, прибедняешься? – Но дядька ему кулаком погрозил: – ай да хват! кыш отсюда.
На окраине кладбища каргачило вороньё, и было видно их ораву над тополями – словно они, бродяги, рассыпали мешочек с золотом. По листьям, по веткам стекали крупицы, и не в силах собрать своё богатство оголтелая стая только истово крякала из вредности.
Зиновий пытался думать о вечном, но оно не приходило в голову – ни какие-то особенные мысли, о которых поколениями передают; ни предчуствие собственной судьбы, а её ой-как не хотелось заканчивать. Ну, ладно, если бы в свершении великого дела или творения вечного – после уже можно пасть растёрзанным на глазах сограждан. А лучше в последний миг искупаться в благодарной любви детей, в тёплых слезах прощания и прощения, на жертвенных клятвах преданной жены: – забери меня, господи, сейчас вместе с ним, как агнецку закланную; отнеси душу мою куда хочешь, а его в рай за меня, за готовность беспримерную принять муки вечные, лишь бы он счастлив жил на небесах.
И услышал Зиновий голос Марийки – за тыщу вёрст пешеходом, за тыщу миль переплывом, на сотню звёзд перелётом. Затрясся от страха как малый ребёнок, будто в детской постельке задумался в первый раз не об игрушках, а про то, что все люди умирают, и отец с матерью умрут. Горе-печаль...
А у старика Зяме полегчало. Смеяться начал, подшучивать. Сидят Пимен с дядькой у печки, куревом чадят, да обсуждают – как за дедову свадьбу взяться. Обнадёженный старик кряхтит, кашлем хихикает как  влюблённый отрок, а Зяма его убеждает, что только мужик, друг настоящий  может посватать путём. – Мне к Марии нужно идти: я тебя теперь за товарища живу, за друга верного, и сумею ей рассказать про настоящего человека, а не про рыло в картинке.
Старик не соглашается: – У нас в деревне всегда Полянка этим занималась, у неё язык бойкий. Что сорока тараторит, и любого уговорит. А в этом деле, Зямушка, убеждёнка нужна, потому как Марья гордостью на меня обижена за неслаженное прошлое. Хоть и заросла межа наша с годами, да вдруг ты не так слово скажешь – оно всё и вспомнится. Нет, пусть Полянка к Алексеевне идёт. Бабы лучше друг друга поймут. А ты, Зиновий, сходи сейчас к Поляне от меня – сговори её. Предупреди, что ли. Завтра тогда я уж сам зайду в её хату и обскажу всё обстоятельно.
– Хорошо, – согласился дядька, но в душе грех притаил на деда за недоверие.
Зашёл Зиновий к Полянке наудачу: слов не задумывал, решив начать с привета. Она сама сидела на скамье и белые семечки гарбузовые щёлкала. Подсолнушные у ней меж зубов проскакивают, а эти нет – застревали. Рядом кобель её на гостя пялился, не породистый – так, лопух дворовый, сам в репьях. Морду набок повернул и зарычал нестрашно, только что кур пугать. Зяма в трёх шагах стал.
– Здравствуй, тётка Поля.
Старушка шелуху с губ пособрала, приёмно ответила, приглашая посидеть от скуки: – Здрасте, Зиновий. Садись. Семя будешь?
– Да я сыт.
– А оно не с голода, от безделья.
Ну, дядька Зяма взял горстку, чтобы беседа плавно текла. Бывает, что один ест и совсем другого не слушает. Сейчас получается, будто и разговор серьёзный, но про то знает один дядька. Старушка и не догадывается, какую свадьбу он задумал – зря место нагрела подле себя. Гони его, баба, пока Зяма мозги последние сватовством не выгулял. Нет, болтает как так и надо.
– Я тебя, мужичок, всё больше у нас вижу, словно и домой ночевать не ходишь. Понравилось в околотке?
– А ты ж знаешь, что задружили мы с Пименом. Неугомонный дед – если я заспорю о чём, да рогом вопрусь, ни за что меня не выпустит, пока на своём стоит. До утра иногда мытарит: я уже сплю давно, а во сне чую слова доказательные – будто нужно мне одеяло откинуть, воздуха не хватает, а Пимен уже на мне сидит и учебником в нос тычет.
Бабка хихикнула, словно ей за праздничным столом чашку каши манной поднесли вместо самогонки рюмку. – На это он горазд: всё, что правда, что выдумки – то былины у него, и свидетели тех-то подвигов имеются. Про комиссарство брешет уж лет десять.
– Как это?! разве он не командовал войском в сабельную войну?
– А кто про то доточно знает? Я у его бабки спрашивала, жива она была, так сказала, будто всамделе награды с той беды есть, а вот пистолетов ни разу не видела... Посчитай сам, ты разумеешь, ему в те годы лет десять было – ну, чуть подале пусть пятнадцать. Какой дурень такому сосуну войско доверит: Пимен всех солдатиков за упокой положил бы.
Зиновий в раж вошёл – вскочил, псу наступил на хвост. Тот воет, Зяма руками машет, а старушка от бесов крестится вась-вась.
– Бабка, да в то время люди дикими были! необъежженые, и в душах хоть с чистого листа пиши. Убеждённости верили мужики, и Пимен, какой он есть пророк, любого мог за собой повести.
– Ойёёй, тоже говоруна нашёл. – Полянка уж как складывала шелуху в ладонь, а тут всю наземь бросила, кобелю под нос. – Он за своей Марьей годы ухаживал – слово не мог вымолвить. Она за то время и мужика стоящего попробовала, замуж вышла. А этот терень всё молчал, покуда к другой сватов не заслали, будто бы от него. Добрые люди помогли, то-то б вековал от любви несказаной.
– Вот как ты к нему, – угрюмо покачал головой Зиновий. Бабка глядит на него – не переживай за товарища; пёс в рот заглядывает – встряхнись, может мыша тебе поймать; но не радует Зяму подарок вещовый, ему б услышать слова человеческой привязанности.
– Слышь, Зиновий, зря глаза печалишь. Я ведь сама за Пимена беспокою, смурной он стал по смерти жёниной.
– Вот, – вскинулся дядька со скамьи, перед бабой стал. – Вот за тем я и шёл, а ты укорами свет закрыла, воздуха не видно – чтоб дышать. Чую, даже сердце останавливается.
– Господь с тобой. Живи, – перекрестилась Полянка. – Фу-ты, суматошный. Чего вскочил?
– Обеспокоился я. Сразу хочу сказать, а то потом у меня горючего не хватит.
Дядька поглубже вдохнул; Поляна смотрит на него, и уж к какой-то тревоге в груди приготовилась. То ль с радости, а может, грустить придётся - тоска сама ведь накатывает: даже, казалось бы, и не касается человека чужая печаль, но вдруг пронесёт над головой чёрную хмарь, угнёшься низко – башку спрятать – ан, уже на коленях стоишь, молишься спасисохрани.
Тут Зяма выпалил, решив будь что будет. – Жениться Пимен хочет. К тебе придёт.
Полянка поначалу не поверила. День белый на дворе; в головушке зато будто сон угнездился, сморенный солнцем. Но Зиновий явый стоит, и пёс лает, круча носом его штанину.
Потом, вспомнив весь дотогошный разговор, который вёлся не абы как о погоде, а об характере человека – седого соседа Пимена, баба Поля и руки к губам прижала, чтоб слово раннее не проронить.
Зиновий узрел в её бесцветных глазах золотую крапинку надежды, и все его мосты об отступлении порушились. Враз.
– Да что же он на старости лет решился! – Старушка засмеялась в ладошки, веки прикрыла от срама прилюдного. – Над нами деревня смеяться будет... – Замолчала, оглядываясь, не слышит ли чужой. – Как сам Пимен об этом говорит?
– Про всё я не знаю. – Зиновий тихо ругнул себя за выдумку, уже поняв, что она совсем и не обернулась жданой шуткой, а тем более благим делом. Он уже решил дальше в душу не лезть, доверия не бередить. – Придёт – сам расскажет.
Почуяв, что беседа пошла невпопад – вместо смеха получилось одно злословие и интриги – засуетился дядька. Кланяется в пояс дому этому, хозяй¬ке, скотинке рабочей