заговорила, за словом слово нанизывая, будто рассыпанные бусы на нитку собирала: – А неспроста ты, Пимен, забрёл ко мне – ведь только у колодца с тобой и встречаемся... И Зиновий тут ни при чём, я чую... Либо посвататься ко мне решил?
Старик подумал, что ослышался – или Полянка шутит; но она всерьёз глядела в его узенькие щёлки и ждала признаний, как девка с гаданьем у зеркала.
Пимен сшиб табуретку на пол, и подгоняясь посохом как лыжной палкой, понёсся прочь. А Зиновий тут-то уже сидел в дедовой хате, и уви¬дал его в окно, когда он под колодезным журавлём прошлёпал, а потом стрёпаные галоши зашаркали об железную поножину, огребая пыль да налипший птичий помёт.
Пимен вошёл в горницу, тяжко отдулся в потолок, вознеся голову, а брюхатый паук затрясся от ветра в своих тенетах, попеняв на прилипшую муху. Старик сослепу гостя и не увидел, хоть на глаза не пожаловался никогда – его голова набита своими думками.
– И за хрен собачий я с этой свадьбой пёрся, послушал дурня лысого, – он сердито брызнул посохом по мешку с мукой, напустил белину на пол.
– О ком это ты? – Зиновий догадливый уразумел камень в свой огород, думал – дед извиняться начнёт.
Тот даже не ёкнул. Глаза только вытащил из щели в половице и под фуражку их насадил. – Уже тута, добродей. Для тебя и притворов нет у здешних людей.
– Ты, дедушка, слова в лад заговорил. Наверное, сердишься на кого.
Пимен фуражечку на гвоздь вешает, слова не говоря – садится за стол против дядьки. Ущучил Зиновий взгляд свой – то в окно, в синьзолото летнее; то к пауку в ограбку, пытая, повяжет ли он жирную муху. Поёрзал дядька немного, а потом – будь что будет:
– Чего ж ты, Пимен, зря позоришь. Я всегда приходил как дружок твой, а теперь вором окликнул. Дверь на одной заколке, и брать тут нечего.
– А то не твоя пытка. В этой хате кругом стен кладези прятаны. – Дед из донного кармана жилетки вытянул трубку. Набивает табаком, да пеняет Зиновию нынешние грешки. – За тебя срамота по всей деревне пойдёт. Особо Калымёнок над мной потешаться станет...
– Почему?
– Слухай сюда, без перебивов. А то я слова перескочу. Пошёл сегодня к Полянке, следом за тобой. Ну, думаю, чтоб ласково с Марьей поговорила. Сам я и добрушки не пророню в гостях – буду сидеть как бирюк нескладный. Вот и жду, когда бабка сама беседу заведёт. Прикорнулся на табуретке, а Полянка говорит: – неспроста, Пимен, забрёл ко мне, одинокой. Только на улке с тобой и встречаемся. Али жизнь свою бобыльную со мной порушить решил?
Ты зоришь, Зяма? я ей как сватье, а она все кресты Марьины на себя навесила. И теперь по деревне молвить начала уж – невестится, клуша, а мне перед Алексеевной совестно. Не поймёт зачинки душевной.
– Говорил я тебе, обалдень старый. – Дядька над столом встал, солонку деревянную сметнул рукавом. – Вот тебе и памятка, соль ссыпалась... Мне к Марье идти важно за тебя говорить, я знаю все привычки и добрые, и худые – а не беспамятная бабка. Чего удумала – она ж тебя и старше, наверное?
Пимен бесславно махнул рукой, чуть не опростав на скатерть раскуренную трубку. – Одного года мы с ней. В дитях нас женихами дразнили. – Дед снова рассердил на всех окрестных людей и заругался: – Так не ныне же! в таком положении... И будем ходить по деревне – я с посохом, она с клюкой. Как сквалыжники горемычные.
Зиновий хотел развеселить деда, да не то ляпнул: – А что? может, правда – Марью за Поляну забудешь?
Еле увернулся от летящей жестянки с сахаром, и отряхиваясь, обидно упрекнул: – Пимен злючий, ты ведь по моим заветам задумался о семье. Хоть поблагодари.
– Спасибо тебе, но ручку не поцелую. – Дед в первый раз улыбнулся; полегчал телом – посветлел душой. Что-то вспомнив, закрякал смешливо. – А дурачком же я смотрелся, когда Полянку распонял. Да бегом, как квёлый утей удирал от гусыни....
Но не только старику удача шиш показала – к Еремею она вообще задом повернулась.
Он виноват полностью за сегодняшнюю разладу, а всё же хочется самому надуться битым ребёнком и слезить глаза где-то в уголке – тайком, но чтобы мамка заметила, прощения попросила.
Олёнка вечером с подругами да товарищами у общежития своего стояла – смеётся краля, радуясь счастливой любви и лёгкой дружбе – тут Ерёма мимо с работы проходил. Датенький, конечно, потому как зарплату выдали; и нет бы ему, дураку, скрыться с глаз, перележать эту ночь на топчане в огороде, под ресторанным пиликаньем шальных сверчков – но сердце открытое, щедрое, доброе попросило ласки. Скатилось в подкладку пиджака, и вниз через дырявый брючный карман; глядит на Олёну, воет, жалясь к Еремеевым ногам.
Любимая обернулась; улыбка осветила сумеречные веснушки, и он возму-тился ревностью нетерпимой: – ты только моя, Олёнушка... почему они рядом стоят? – Он вопхнул в её добрый взгляд свои полупьяные глаза, и прово¬рачивал их гнойные острия без жалости, без сострадания. – У тебя много таких, как я, – заявил грязным языком с налётом сплетен и лжи, но Олёнка давно весь белый свет забыла ради него, а уж случайного прохожего в своей жизни выбросила на помойку сто лет назад. И тревожно ответила: – Это мои друзья, – и не поверила, что Еремей может грубым гадом быть.
– Ухожу.
– Ты даже выслушать не хочешь? – Олёнка всё ближе, но Ерёма испугался синих глаз, и отступал; потом развернулся и побежал домой, трясясь рессорами по рассыпанной щебёнке. Пьяные руки не смогли удержать руль, ноги сползли к обочине, и по свежему межевью коровьих котяхов он прибрёл на луг.
Стемнело так, что купальщики разошлись. Звенели колокольчики ночных рыбаков – но далеко от пляжной косы, у сомовьих выводков. И видно, уходя от опасности, в мокрое забродье приплыли русалки; стали плескаться, черпая ладонями утонувшие звёзды.
Еремей услышал тихий визг – по лугу бегала луна, гонялась за своим хвостом. Потому и визжала, что догнать не могла; сердито подковырнула лапой коровий лепёх и погнала к речной ивице сонную пчелу.
Посёлок уже уснул. Он с носом укрылся одеялом и не слышал ни лунного щенья, ни дальнего храпа уставшей гармони. Грузовики стояли в гараже на приколе; лошадям снились созревающие овсы; а свиньи, видно, обожрались на ночь и ворочали без покоя жирными ляжками.
Луна слишком резво прыгнула к реке, и заигравшись, плюхнулась в воду. Ногастые водомерки запутались в её шерсти: ослеплённые ярким светом, осерчали – щекотили и кусали со всех боков и мягких мест. Заныла луна, и Ерёма, пригладив встрёпанную голову перед знакомством, побежал и спас её. Потом они беседовали: правда, луна молчала, кутаясь в пиджак – гово¬рил один Еремей. Его стеклянные мутные глаза покаянно плакали чистым спиртом крокодиловых слёз.
...Помутился Янко на богатстве: целыми днями одно талдычит – у детей детство пропадёт, если цирк не построить. А для того деньги нужны немалые, их на паперти подаянием не соберёшь. И вот одно желание снедает малого, уже и нас поднапряг. – Элеватор, – говорит, – мы и руками соберём, железа в достатке, головы на плечах. Но ребячью веселель должны сами циркачи строить: им под куполом летать, кубыряться. Справа, на хорах, оркестр марши и вальсы заиграет; из стен световые пушки на арену стрельнут, и ядра прямо над головами зрителей рассыплются в разноцветную радугу.
И поджёг всё же Янка наши сердца. Засбоили душевные клапаны – спать шутя не могли, а все ночи до последней считали серебро и золото в зарытых кубышках. Ни копейки в карман не положили, всё ему под отчёт. И чтоб больше будни из рук не валились, в папоротниковые сумерки пошли втроём. Вернее, я с Янкой, а Серафим вперёд побежал, и за хвостом своим велел держаться. Целый план начертал ему дед Пимен – до того места, где раньше барина жили.
– Как пройдёте к поместью, возьми, Серафимушка, в раскинутые руки две люминиевые палки и обходи толком по кругу, стремясь к дому попасть. Лишь только железяки в руках станут сходиться по чужой воле – тут можно копать без обмана, да без боязни. А ежели испугаетесь, делу швах. Не получится ни хрена у вас.
Только солнце зашло, и серость на землю отдыхать спустилась – мы вышли на цыпках из ворот. На верхней доске Серафим звезду срисовал мелом. Чтоб на обратном пути нам нечисть кладовая глаза не застила. Я за следом своим по зёрнышку сыпал, а Янко пел шёпотом взбадривающие песни.
– Ты, Серафим, далече не убегай, чтобы виден был, – предупредил Янко малого. – Стаей держаться будем, зубами грызть.
В тени заборов и палисадов, через мост по-за рекой, вышли на луг, а за его зелёной поляной грозяще темнели кущи Дарьиного сада.
– Обойти бы надо с флангов, с передовой мы как на ладони, – предложил я, но Янко не согласился. – Тот, кому надо, уже давно нас заметил. Штыки примкнуть! и напрямик.
Луг у реки топкий – то на кочку стану, то в воду. Ноги вымокли – аж постреливать начали через пятки да по сердцу. Я как-то неловко оскользнулся, выпал в грязь, а поднялся – нет никого впереди. Думал, что отстал от своего отряда, и бегом вослед, но сзади Серафим меня окликнул: – Стой, Ерёма! Помоги Янке.
Огляделся я в темени и заметил двух отроков на одной верёвке. Янко в болотине завяз, а малый ему шарфа край кинул и тянет наудачу. Я за воротник схватил топленника, матерюсь божественно – про господа и мать его – а Серафим спокойно шепчет, чтобы всуе Иисуса не поминал. Всё же на дьявольское дело идём, хоть и с благим намерением. Но как тут умолчишь, когда под ногами не твердь земная, а стылое болотное серево. У меня кровь из носа пошла – видно, от стакана самогона для храбрости. А Янка ладонь порвал о подводную коряжину.
– Вот дурни вы, не догадались фонарик захватить. – Серафим добрый упрекнул нас, а про себя забыл.
– Ты-то сам не умнее оказался, – ответил я ему.
– Не щерьтесь, ещё сто раз в дороге помиритесь.
Больше мы не тонули. А всё же жаль, что луна ярочью не светила. Вышел месяц из облака: крендель у него мускулистый, как у атлета спортивного – толку мало. Тепла и света недостаёт горемыкам. Зато Пимен божился, будто в новолуние затихает егозня лесная даже в самых нечистых местностях.
Горьковатый запах зреющего орешника ударил с правой поддых, и кислорода стало не хватать. Открыли рты – забилась в панике между зубов колючая мошкара, и прихрустела. За Серафимом сияющим гнусы с мотыльками неслись целой стаей, и со стороны села видна была хвостатая комета, так что полуночники назавтра рассказывали сказки деревенским неверям.
Взобрались мы на волглу Дарьиного холма и между старыми деревьями парка дом белый увидали, хрустальное привидение. Он звенел тонким стрёкотом сверчков, поющих о любви на амурных иглах акаций. – Мне пронзи-иила сердце стрела твоего взгля-аада, кроме поцелу-ууя, ничего не на-аадо.
Пройдохи выли серенады под выбитыми окнами особняка, совсем не помня о грудах золота и самоцветов, зарытых в корнях деревьев. Зато Янка не забыл, и пока я оглядывал видимую часть паркового имения, он расстелил рисованую карту на спине у гипсовой собаки и объяснил Серафиму тайную путь-дорожку. Малыш взял две алюминиевые палки, похожие на висе¬лицы; потуже затянул на шее верёвку шарфовую, и пошёл по кругу с вы¬тянутыми руками, точно лунатик. А мы за ним, сторожко оглядывая ближний кустарник.
Мне немного непонятно было, и шёпотом я спросил Янку опасливого: – Почему Серафиму
