и псу охранному. – До свиданья, тётка Поляна. Что знал – высказал тебе, об остальном не в курсе делов.
– Да уж, нагадано много. Только краешком доживать собралась – а теперь, может, дружков милых искать придётся, что под венец поведут...
– Кланяйся, Зиновьюшка, кланяйся, – перекрестила старушка гостя в недальнюю дорогу.
Вернулся Зяма какой-то покоцаный, дед таким друга-весельчака и не видел.
– Что, Зямушка!?? Неужли отказалась? – Видно было, что Пимен расстроен поворотом свадьбы в обратку.
– Да вроде нет. – Дядька постарался на славу: и старика успокоить, и себя от подозрений сберечь. – Но уж как-то странно слушала меня. Удивилась очень.
– Мне её дивки до сраки. Прямо говори – согласна?
– Да.
– Больше, Зяма, мне не нужно ничего. Завтра сам пойду.
Зиновий понял, что если начнёт сейчас объяснять и хитрить, то попадётся как рыжий лис в курятнике.
– Иди, Зяма, домой. Пора уже ночевать. – Пимен впервые на памяти дядьки перекрестился в красный угол, в жёнины иконы. И Зиновия тяжко скребанула по сердцу его нездешняя улыбка, привет с того света. Тут бы дядьке и признаться в грубой шутке, или уж как-нибудь обратить её мимо себя и деда, да опять промолчал в утеху бесам.
Не спал Зяма и думал о мелочности людского бытия без души, без осознания человека в себе. И если душа в людях главная; и если она не дохнет, а отлетает к небу на девятины, где её ждут – значит, не страшно умирать. Дорога, значит, далека: а перед дорогой этой все земные уловки и мракобесия – просто пыль, тлен пропащий. – Скажу всё деду... завтра скажу...
... Ближе к обеду на элеватор приехала городская комиссия. Белохалатники с птичьими лицами вышли из дверей диспетчерской и стаей пошли в сторону монтажников. Впереди гусак из районных – за ним птицы поменьше и в перьях погаже.
– Не успели мы уйти, – погоревал Серафим и встревоженно взглянул на Зиновия. – Сигарету туши, а то штрафанут.
Зяма не спеша задавил бычок, пошептался о чём-то с Янкой и Еремеем, и те быстро слиняли на крышу элеватора.
– Добрый день, здравствуйте-здравствуйте, – сказала комиссия и уставилась на секции бункеров, на опоры моста. – Что вы тут построили?
Спрашивали с улыбкой, и Зиновий охотно им ответил. – Это новый зерноприёмник с новым транспортёрным мостом. Внутри элеватора поставили силосную норию.
Встрял главный механик, разъясняя кабинетчикам свою компетентность. – Здесь у нас стоят пылесборники. От элеватора по трубам идёт зерно, и пыль с шелухой отсасывается вентиляторами, чтобы не произошло возгорание при перегонке. Зерно перед подачей на мельницу сушат, и не дай бог какая искра.
– Бережёного бог бережёт? – слегка улыбнулся гусак, и сразу заулыбались все рядом, радуясь хорошему настроению.
– Только вот покрасить всё это надо, – тыкнул главарь пальчиком. – Хорошо бы все швы сварочные зачистить шлифовальной машинкой.
– И концы уголков торчащих нужно обрезать, – встрял один из меньших его собратьев. – А то кто-нибудь голову себе разобьёт.
– Да вот ещё, – подозвал прораба главный механик, который, казалось бы, должен вступиться за трудовую доблесть монтажников. – Слышишь, где-то вверху ковш чиркает – необходимо поправить норию.
Зиновий спокойно вытянул из пачки сигарету, раскурил и пыхнул дымом в сторону кабинетчиков. – Всю эту технологию мы разрабатывали сами. Потому что ваши городские технологи понавезли нам кучу чужих дипломных проектов, и выдавая их за свои, хотели денег насшибать на пьянки-гулянки – вместо того, чтоб всерьёз трудиться. И вы такие же трутни, поэтому уезжайте отсюда. Добром вас прошу.
Гусак вылупил глаза, в стае его послышался ропот: – что за хамство? – вызовите охрану, он пьян, – но глядя на красное лицо бешеного Зямы, и на ухмыляющие улыбки стоящих за ним слесарей, комитетчики поспешили на выход.
Тут-то их и встретили Янка с Еремеем. Набив тряпьём старую спецовку и штаны, они обули чучелу сапоги, сунули ему подмышку банку красной краски, которой самотёки мазали – и со смертельным воем сбросили его с крыши.
Искалеченное тело, лужа крови – у проверяющих позвоночники в штаны ссыпались. И только хохот за спиной отрезвил их, а резвый позорящий свист погнал комиссию к машинам.
После обеда Олег привёз зарплату. Смеясь, к Зиновию подошёл: – Рассказал механик мне, как ты героев проводил.
– По заслугам. – Дядька ещё не успокоился от злобы. – Ненавижу гадов таких.
– А кто их любит? чёрт знает – откуда они берутся.
Получив деньги, монтажники на реку собрались. Но по пути в магазин – день-то праздничный.
– Я уйду пораньше, – отказался от большой гульбы Зиновий. – К деду сегодня забреду.
– Как он один живёт? – не понятно. – Янко встряхнул головой. – Я б так не смог. Целый день в потолок смотреть, или в окно пялиться. Тоска зелёная.
– А ты много веселишься по кабакам? – Ерёма с намёком щёлкнул пальцем по кадыку.
– Я там уже месяц не был. Зато в цирке два раза. – Янка взмахнул руками, будто хватая воздушный шар. – Ух, и красота! Медведи на мотоциклах без прав катаются, жонглёры десятками ложек и мисок друг в друга ки¬даются – и ни одну не роняют. А акробаты покруче нас по верхам бегают... Зиновий, давай Олегу предложим цирк в посёлке построить. Свой, настоящий – а то приезжим циркачам в шатре и развернуться негде.
– Ого, сказанул. – Дядька стал пересчитывать Янке, сколько денег нужно. – Фундамент, во-первых – море песка и цемента; стены кирпичные, конечно – посчитай, сколько кошёлок кирпича на круг. А я слышал, что арена в ширине своей – тринадцать метров. Купол крыть – мать моя: там кучу техников городских звать надо, чтоб трюкачи сверху не шлёпнулись. Ещё стёкла, двери, лестницы... Мечты всё.
Янка притих, но шёл-спотыкался: видно – думал о своём. Пел ручей, шептал младенческим голосом, и от смущения прятался в зелёной ряске реки. Маленькие водомерки скользнули в обрамления спутанных волос водорослей. А большие шаги мужиков скрадывались лёгким шелестом травы и скрипом горячего песка. Северный ветер по имени бора, не ярый сегодня, приятно холодит потные тела, и притащив с пляжа воздушный шар, зовёт играть.
– Потом, потом. – Янка отмахнулся, прыгнул в воду, а солнце нырнуло за ним, мелькнув босыми ступнями. Муслим с младшеньким заскочили, брызгаясь серебром; заборолись – и Серафим сразу пустил пузыри, руки кверху. Муслим пощадил его: через голову кубырнул вглубь, носом в плывущее крыжовное варенье.
– Привет! – Мужики обернулись на радостный крик.
Вовся-блажной, поселковый дурачок, широко шагал к Еремею, раскинув руки от леса до реки, рот разинув до самых лопуховых ушей от счастья.
– Здорово!! – схватил Ерёмину ладонь двумя огромными лапищами и пожал добром, и так с радугой на носу всех обошёл, здороваясь. Ребята обрадовались, Вовсю по плечам хлопали, и стопарик малый налили, а больше Зиновий не разрешил: – Не надо много.
– Не надо, не надо, ребята, мне больше.
Закусил Володька сытно, а всё хлебцем да салом. Спасибо сказал, поклонился в пояс.
– А вы видели, как я ныряю?! Сейчас покажу!!
Отошёл он далеко от воды, и разбежался метров за сто – сиганул у самого берега, пузом, да на мелкое. Вынырнул и хохочет, зараза. Аж веснушки в воду сыплются.
– Пойду я, мужики. Присмотрите за ним. – Зиновий стал собираться в путь. А Янка ему то ли всерьёз, то ли в шутку: – Дядька Зиновий, спроси у деда – может, он что про клад помещичий знает.
– На какое дело тебе золотишко понадобилось?
– Смейся на здоровье, я всё равно скажу – цирк хочу построить.
Улыбнулся Зяма: – Путаник ты, малый. То крохоборничал для потешных гулянок, а теперь детишкам нажитое отдать хочешь.
– Переродился, наверное...
Пока Зиновий в деревню собирался, да пока потом спотыклял по дороге – дед Пимен уже в гостях сидел.
– Зяму ищу, вот и бегаю по дворам, – брехал он Полянке, налегая на посох старым орденским костюмом, в котором ещё в президиумах заседал. До сих пор дырки в груди от наград остались. – Пришёл как товарищ ко мне поговорить, а потом квасу ржаного схотел, и ну по деревне скакать.
– Да ты б сказал ему, пускай ко мне зашёл. Мой квас зубастый, аж за горло грызёт... Хочешь?
– Налей кружачку, давно не пил.
Поляна в сенцы пошла; а Пимен в гостевой оглядывался, как хата изменилась или прежней осталась. Здесь он был с женой в последний раз, а когда один загоревал, то и обходить стал стороной вдовьи приюты. Не дай бог заманят, и пятно накладут на супругину честь. Случится что, или нет – слухи быстро опутляют деревню колючей проволокой, и тогда Пимену одна дорога в женихи. Но менять обжитой уклад нелёгкое дело, да что там! – тяжкое: в сонное октябрьское утрецо после сговорной попойки подымется с лежанки седая растрепайка и станет гудеть шмелей, оттого что у неё болит голова...
– Пимен, а? – вопросила его уж, наверное, в третий раз бабка, стоя со жбаном в руках. Он оглянулся, напуганый сзади, потом со смешком принял в ладони жбан, стараясь рук бабкиных не касаться.
– Хлебай через край, да садись, отдохни чуть. – Полянка снова села на подушки у печи, а Пимен приглядел табурет возле окна, чтоб и улица видна была.
– Чего ты Зиновия своего ищешь? Будто друг без друга жить не можете.
– Он без меня кругом бегает, а мне одному скучно. – Дед обтёр ладонью ржаные окваски с губ; потом вспомнив, что платок с собой носит, вытянул его из внутри – то ли с-под пояса, то ли в кармане лежал. – Мы с ним в шахматы ещё совчёра не доиграли. Он, хитрован, как видит безвыход, так сразу и стремится прочь, вроде по делам.
– А привяжи его за ногу, как раньше с людьми делали ещё в старое время. – Поляна захихикала над своей девичьей шуткой, но дед укорил словами обидными: – То врагов на цепь сажали, а Зиновий товарищ мне. Я его много меньше тебя знаю, а хорошего поболе скажу, когда время приспеет.
Старушка вскочила, будто и не кряхтя, и даже косточки не скрипнули – ну прямо девка новенькая со стыдом на ушах.
– Давай, вертайся отсюда, хахаль шкындявый! и не приходи сюда больше. К тебе с добром, а ты хорошего не понимаешь. Я здесь сто лет живу. – Она уже напирала на деда, сгоняя его с табуретки, а он и силился встать, да от волнения посох выпал. – Я на тебя, бодыля, и праздновать не стану. Чихну и забуду как звали.
Пимен руками огородился, и на попятный. – Подожди, подожди, оглашенная. Ты ж в словах моих правду не увидела – и сразу воевать. Про то сказал, что совсем тебя не знаю, и даже девкой больше помню, чем нынешнюю. Вот в хату зашёл, обсмотрелся, а ведь разов пять всего и заходили с женой...
Полянка стояла над ним, будто приготовившись к боксу, но кулачки уже распустила, сама того не заметив, и думала – правду ли говорит дед или вывёртывается.
– Последний раз гуляли вместе на свадьбе Васькиного сына. Хоть тогда и усадили нас, стариков, на лучшие места, всё ж неловко было поначалу – молодёжь пьёт, веселится, а мы былое поминали, будто и не в радость нам эти праздные денёчки. Потом, после двух стопок вы, бабы, запели...
– И ты, уже поддатый, со своей музыкой влез. – Засмеялась Поляна, вспомнив ту свадьбу. – На гармошке пробовал играть, чуть не порвал её у Жорки из рук.
– Ох, весёлая была свадебка, – промолвил дед, напирая на последнее слово – надеясь, что бабка сама начнёт любопытный разговор.
И она, как мысли прочла – погнала упряжку белых коней, да не в ту сторону. Скрадно
