кожа. Отцу удалось вырваться, тогда сын стал звать его, протягивая руки, и отец вернулся.
По рассказам пацанов, передаваемых с невыразимым ужасом в глазах, кипяток залил всю кухню. Перечкин лежал в глубокой клокочущей луже. Отцу никак не удавалось до него дотянуться, он был вынужден опуститься на колени, и следующей волной крутого кипятка ему накрыло яйца.
Сына он все же вынес, но теперь они умирали оба.
Каждый день приносил все новые ужасающие подробности из больницы, где лежали отец и сын Перечкины. Отец умер на третий день, но сын мучился неделю. Пацаны говорили, что он кричал на всю больницу «Не хочу умирать!» и «Тетеньки врачи, я жить хочу!» И он был обречен.
Это время запомнилось тем, что я не ходил играть, просто не мог себя заставить, и торчал все время дома. Большей частью спал. Мне ужасно не хотелось, чтобы Перечкин умирал, потому что я понял, что таким способом смерть подкрадывается ко мне, и что совсем не обязательно доживать до 70-ти, чтобы она пришла за тобой.
Теперь я был даже согласен лежать на смертном одре, только стариком через 70 лет, но не сейчас. Я маленький мальчик, маленькие не должны умирать, убеждал я неизвестно кого. Суровая действительность каждый день напоминала мне об обратном все новыми подробностями о Перечкине.
Перечкин умер в воскресенье. В понедельник вся школа гудела. По гулким коридорам гулял холодящий нервы шепоток. Зазвучали совсем уже не детские ужасающие слова. Кладбище. Гроб. Покойник. Перестал звучать громкий смех. Пацаны ходили с серьезными лицами и рассуждали как взрослые.
Я впервые услышал про последний звонок. Директор школы Александр Иванович Беленов принял решение устраивать проводы умерших детей. От одного этого известия меня трясло. Я не хотел видеть Перечкина мертвого. Умер и умер. Я этого не видел. Хочу запомнить его в сером школьном пиджаке, переминающемся у доски в поисках ответа и улыбающегося своей девчачьей улыбкой. Хотелось думать, что Перечкин просто перестал ходить в нашу школу, переехал куда-нибудь, а не про то, как его станут закапывать в сырую землю. Действительность оказалась еще хуже.
В назначенный день, во вторник, прервав занятия, нас вывели из здания школы. Мы вышли за ограду, к дороге. Все очень напоминало подготовку к первомайской демонстрации, но тогда все веселились, пацаны кидали заранее припасенными стекляшками в воздушные шары девчонок, те бегали за нами. Беготня, суета, веселые догонялки. На этот раз было все иное. Серьезные лица, разговоры вполголоса.
А потом приехала бортовая машина. Борт был откинут, внутри стоял черный гроб. Перечкин лежал в гробу. На голове в проплешинах волос ярко-красные пятна ожогов.
Страшно навзрыд в голос завыл Вовка Красов, пошел прочь, не разбирая дороги. Юдаков с Кузнецовым догнали его, усадили на фундамент изгороди. Карасик сорвал очки, держа их на отлете за дужку и открывая залитое слезами лицо. Впервые я видел неприкрытое взрослое горе.
Беленов выступил вперед, встал у катафалка и стал говорить речь. Что дети не должны умирать, что это наша общая беда, мы, дети, должны быть осторожнее, следить за собой и своим поведением.
Его речь на время внесла некую размеренность в процесс похорон, успокоенность, что все под контролем, взрослые с нами.
И тут грянул звонок. По толпе школьников прошла судорога. Уже многие плакали, особенно девчонки. Даже старшеклассницы.
Скорбный кортеж медленно тронулся с места. У школы остановился автобус с распахнутой дверью, и прозвучало слово кладбище. У меня было такое чувство, что собираются закапывать меня самого. Вид распахнутой двери автобуса, который должен был отвести на кладбище, оказался страшнее вида самой смерти. Я опрометью кинулся прочь. Толкался и пихался от идущих в автобус. Мне казалось, что меня хотят затащить туда силой. Я представления не имел, где находится это страшное место. Фантазия рисовала мрачные картины где-то очень далеко за городом и почему-то в овраге с влажной черной землей, куда закапывают.
Я убежал сначала за школу, потом через окружающий ее парк, раздирая кожу, пролез между прутьями ограды и побежал домой. Мамы была на работе, дома никого, но ключ лежал на форточке у входной двери. Я отпер дверь и испытал странное чувство. Мой собственный дом меня пугал. Стены давили. Я не мог себя заставить зайти в комнаты. Тогда я пошел на кухню и улегся на тахту у окна, провалившись в насыщенный жуткими видениями кошмар. Более вероятно, что никакой это был не кошмар, а я впервые в жизни потерял сознание.
Кайф.
Мы с Серегой сидим на лавке у его дома, когда мимо проходит девушка в сарафане, Гаврик падает как подкошенный и принимает упор лежа. Потом встает, отрясая руки.
-Белые в горошек! - с довольным видом сообщает он.
Я совершенно не понимаю, почему его так волнует вид женских трусов. Мне все равно, что у девчонок там надето, и я не понимаю, как об этом можно трындеть целыми днями. Я вижу, что с пацанами что-то происходит, как они пускают слюни при виде любой юбки, и меня задевает, что отстаю от них. Про взрослых я все знаю. Мужчины е…ся с женщинами. Это грязное дело, пошлое, постыдное, и оттого взрослые должны все это скрывать от нас, от детей. Но мы все знаем, но тоже скрываем от взрослых, что все знаем.
Гаврик говорит, что сиськи бывают трех размеров. Причем, размер выражается в том, можно ли обхватить их рукой. Гаврику верить можно, потому что он видел голую девчонку и даже щупал.
К нему из города приходит Анечка, белокурая тихая скромная девочка, на год его младше. Вообще-то, она его сестра, двоюродная или троюродная, но Гаврик сказал, что это не считается. Сначала он только щупал ей сиськи. Потом когда они лежали вместе на кровати, он залез к ней в трусы и водил пальцем по самой щели. Затем признался, что палец сильно стал пахнуть.
Один раз он едва не влип, когда в комнату вошел неожиданно приехавший дядя.
-Еле с кровати успели соскочить! - признался Гаврик. - Но все равно он посмотрел на нас с сильным подозрением.
Рассказы Гаврика меня заинтересовали тем, как такая чистая девочка позволила делать с собой такие грязные неприличные вещи. Как по мне, такие девушки или там женщины вообще не должны подпускать к себе мужиков и жить светлой чистой жизнью.
Зато ВВС не могли слушать рассказы Гаврика спокойно и делали кайф в сарае. Один раз, когда мамы не было дома, я пустил их к себе, они уселись на наш старенький диван, приспустили штаны и трусы до колен и давай наяривать. Стояло довольное уханье, как в бане. Сначала они проделывали это сами с собой, потом друг с другом. Вовка взялся делать кайф мне, хоть я его об этом не просил. Он взял мой член двумя пальцами и стал дергать, но мне не понравилось, Вовка парень сильный, пальцы у него грубые, мне стало больно, и я почти сразу отказался.
Так вот, кайфа на сегодняшний момент у меня ни разу не было. Хоть я вижу его у друзей почти каждый день, но не понимаю, чего в этом такого притягательного, что они так самозабвенно занимаются им. Чуть не сломали наш старенький диван.
Гаврик всегда делает кайф легко и просто, чем вызывает у меня неприкрытую зависть. Добытую таким трудом каплю стекающей прозрачной жидкости Гаврик называет молофья.
Получается, что я младше всех. Один раз я решил ускорить процесс созревания, для чего разрезать ножницами крайнюю плоть. Я взял самые большие ножницы, разделся, потом долго пристраивал лезвия к коже. Ножи были холодные, а ощущения неприятные. Я хотел разрезать крайнюю плоть, но не сильно, на сантиметр, на два, а потом надеть штаны, никто бы и не заметил, и хмырям я бы рты заткнул. Помучившись полчаса, я так и не решил, где резать, так что пришлось отложить это дело на потом.
Со мною что-то не так. Почему мне не интересно, какие у девчонок трусы? Почему до сих пор нет кайфа? Может, я больной и скоро умру?
Зато у меня есть большой и сильный друг по прозвищу Поня. Гаврику я наврал, что с ним не дружу. А дружу я с ним из-за того, что у нас есть одно секретное дело.
Поня.
В школе я сижу на первой парте вместе с Вовкой Красовым. Он все время рисует и чтобы видеть, склоняет голову почти до самого листа. Он обходится одним карандашом, и все рисунки у него черно-белые. Раньше он рисовал хоккей и хоккеистов. Третьяка, Михайлова, Петрова, Харламова. Еще молодого, который только что пришел, Фетисов, что ли его фамилия. Когда мы посмотрели «Москву-Кассиопею» в первый раз, Карасик стал рисовать только космос и только ракеты. Недавно в читалке я прочитал книжку «Р-значит ракета» Рея Бредбери, и долго не мог понять, почему так называется книжка. Когда увидел, как Карасик лист за листом заполняет 12-страничную тетрадку ракетами и звездами, то понял, что это книжка про него. Ну, не в смысле совсем про Вовку Красова, а про тех, кто влюбился в космос. Я тоже хочу быть космонавтом. Особенно мне нравится момент из «Туманности Андромеды», где космонавты попадают на Железную звезду и на них нападает Черный крест. Конечно, не сам момент нападения, а то, что вокруг чужая враждебная планета, а космонавты сидят в уютной кают-компании и спокойненько попивают себе чаек.
Наверное, все это оттого, что сразу за поселком начинаются Луга, и мы все боимся туда ходить. Ходят только старшеклассники и рассказывают всякие ужасы. Говорят, на железнодорожной станции Липяги в годы войны (это не нашей, Отечественной, а той дальней, еще Гражданской) погибло много людей, и теперь их призраки бродят там и днем и ночью. Узнать их легко, они ни с кем не заговаривают, а при встрече опускают лицо книзу. Но уйти от них нелегко, они так следы запутают, будешь ходить кругами, но с Лугов так и не выйдешь. Реку Кривушу, которая протекает по лугам, иначе как рекой утопленников и не называют.
На перемене Карасик сказал мне, что Поня ждет у забора. Я не знаю, что связывает Карасика и Поню, но Поня относится к Карасику с нескрываемой симпатией. Он не бьет его как остальных, а даже издевается как-то понарошку, Карасик только закатывается от смеха. Карасик толстенький, маленький, когда начинает смеяться, краснеет. Чем-то он мне напоминает коротышку из Цветочного города.
Я выхожу из школы, пыля ботинками по футбольному полю, иду к забору, за которым находится туберкулезный диспансер. Мама ругается, когда мы катаемся там на велосипедах, говорит, что туберкулезники специально плюются, чтобы распространить заразу, но там обалденные асфальтовые дорожки, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Поня не один, с ним двое пацанов из шестого класса. Одного зовут Петька, другого вообще странно, Герман. Оба тщедушные, редковолосые, похожи на близнецов, только Петька в очках. К лету их волосы выгорают до белизны
Поня протягивает пухлую руку, когда я в ответ тяну свою, он отдергивает свою и неожиданно дает мне щелбана. В голове все звенит.
-Нашел веревку? - спрашивает он.
-Нет. Где я ее возьму?
-У бати цинкани.
-Отец в командировках все время.
-В хоромах живете, а простой веревки у вас нет,- с черной завистью произносит Поня, сам он живет в бараке.
Я был у него всего раз. Он не пустил меня дальше общего коридора, в конце которого у входной двери стоял бак с помоями, а по коридору все время носились салажата детсадовского возраста. Все считают Поню блатным пацаном, но я знаю его лучше других. Он
