стихи,
«крутила» боевые документальные киноленты, разоблачала переодетого фашистского диверсанта. Слышалась музыка из знакомых картин, а слова были другими –
боевыми призывами к стойкости, мужеству, к достижению победы, обращёнными к фронту и тылу, к женщинам Советской страны.
- Дорогие женщины, гражданки нашей великой страны! – звучала с экрана пламенная речь письмоносицы Стрелки – актрисы Любови Орловой. – Матери, жёны,
сёстры! Мы знаем, что победа будет нелёгкая. Так пусть же сердце каждой из нас станет неиссякаемым источником мужества. Пусть каждая из нас, провожая на
битву любимого сына, мужа или брата, вселяет в него уверенность и спокойствие. Пусть будет им материнским благославлением наша ненависть к врагу, наша
воля защищать родную землю до последней капли крови!
В том же 1941 году она снялась в необычной для неё роли – танцовщицы Паулы Меноти в фильме «Дело Артомоновых», поставленным режиссёром Г. Рошалем
по сценарию С. Ермолинского (экранизация одноимённого романа Горького).
На первый взгляд роль Паулы Меноти в этом фильме – чисто эпизодитеская, не связанная с общим повествованием, темой и сюжетом романа. Купеческий
быт, безжалостно обнажаемый великим писателем, создатели фильма стремились показать в исторически точных проявлениях его «свинцовых мерзостей». Кажется,
что героиня Орловой чужда животности и грязи этого быта, выделяется своей грациозностью и красотой. Она в окружении пьяных барышников всего лишь
дорогая заморская игрушка, которой платят, боясь прикоснуться, за непонятную и недоступную пониманию невежественных воротил женскую красоту.
Предлагаю всё же отрывок из романа Горького:
«Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это - женщина, Паула Менотти. Он видел ее в большой, пустой комнате с голыми стенами;
треть комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведерками с икрой и
шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей неторопливо сидели за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
Черный Степа стоял среди комнаты, подняв, как свечу, палку с золотым набалдашником, и командовал:
- Эй, свиньи, подождите жрать!
Кто-то глухо сказал:
- Не лай.
- Молчать! - крикнул друг человеческий. - Распоряжаюсь - я!
И почему-то вдруг стало темнее, тотчас же за дверью раздались глухие удары барабана, Степа шагнул к двери, растворил; вошел толстый человек с
барабаном на животе, пошатываясь, шагая, как гусь, он сильно колотил по барабану:
- Бум, бум, бум...
Пятеро таких же солидных, серьезных людей, согнувшись, напрягаясь, как лошади, ввезли в комнату рояль за полотенца, привязанные к его ножкам;
на черной, блестящей крышке рояля лежала нагая женщина, ослепительно-белая и страшная бесстыдством наготы. Лежала она вверх грудью, подложив руки под
голову; распущенные темные волосы ее, сливаясь с черным блеском лака, вросли в крышку; чем ближе она подвигалась к столу, тем более четко выделялись
формы ее тела и назойливее лезли в глаза пучки волос под мышками, на животе.
Повизгивали медные колесики, скрипел пол, гулко бухал барабан; люди, впряженные в этутяжелую колесницу, остановились, выпрямились. Артамонов
ждал, что все засмеются, - тогда стало бы понятнее, но все за столом поднялись на ноги и молча смотрели, как лениво женщина отклеивалась, отрывалась от
крышки рояля; казалось, что она только что пробудилась от сна, а под нею - кусок ночи, сгущенный до плотности камня; это напомнило какую-то сказку.
Стоя, женщина закинула обильные и густые волосы свои за плечи, потопала ногами, замутив глубокий блеск лака пятнами белой пыли; было слышно, как под
ударами ее ног гудели струны.
Вошли двое: седоволосая старуха в очках и человек во фраке; старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двухцветные косточки
клавиш, а человек во фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий глаз, прицелился, перерезал скрипку смычком, и в басовое пение струн рояля ворвался
тонкий, свистящий голос скрипки. Нагая женщина волнисто выпрямилась, тряхнула головою, волосы перекинулись на ее нахально торчавшие груди, спрятали их;
она закачалась и запела медленно, негромко, в нос, отдаленным, мечтающим голосом.
Все молчали, глядя на нее, приподняв вверх головы, лица у всех были одинаковые, глаза - слепые. Женщина пела нехотя, как бы в полусне, ее
очень яркие губы произносили непонятные слова, масленые глаза смотрели пристально через головы людей. Артамонов никогда не думал, что тело женщины может
быть так стройно, так пугающе красиво. Поглаживая ладонями грудь и бедра, она все встряхивала головою, и казалось, что и волосы ее растут, и вся она
растет, становясь пышнее, больше, все закрывая собою так, что, кроме нее, уже стало ничего не видно, как будто ничего и не было. Артамонов хорошо
помнил, что она ни на минуту не возбудила в нем желания обладать ею, а только внушала страх, вызывала тяжкое стеснение в груди, от нее веяло колдовской
жутью. Однако он понимал, что, если женщина эта прикажет, он пойдет за нею и сделает все, чего она захочет. Взглянув на людей, он убедился в этом.
"Всякий пойдет, все".
Он трезвел, и ему хотелось незаметно уйти. Он окончательно решил сделать это, услыхав чей-то громкий шепот:
- Чаруса. Омут естества. Понимаешь? Чаруса.
Артамонов знал, что чаруса - лужайка в болотистом лесу, лужайка, на которой трава особенно красиво шелковиста и зелена, но если ступить на
нее - провалишься в бездонную трясину. И все-таки он смотрел на женщину, прикованный неотразимой, покоряющей силой ее наготы. И когда на него падал ее
тяжелый масленый взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя глаза в сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза с тем туповатым
удивлением, как обыватели Дремова смотрели на маляра, который, упав с крыши церкви, разбился насмерть.
Черный, кудрявый Степа, сидя на подоконнике, распустив толстые губы свои, гладил лоб дрожащей рукою, и казалось, что он сейчас упадет,
ударится головою в пол. Вот он зачем-то оторвал расстегнувшийся манжет рубашки и швырнул его в угол.
Движения женщины стали быстрее, судорожней; она так извивалась, как будто хотела спрыгнуть с рояля и - не могла; ее подавленные крики стали
гнусавее и злей; особенно жутко было видеть, как волнисто извиваются ее ноги, как резко дергает она головою, а густые волосы ее, взметываясь над
плечами, точно крылья, падают на грудь и спину звериной шкурой.
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, черный Степа окутал ее золотистым халатом и убежал с нею, а люди закричали, завыли, хлопая
ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойникив саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный день.
Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно видеть головы, склоненные над столом, это напоминало свиней над корытом.
Была она легкая, как моль, звали ее - Пашута. Она очень ловко играла на гитаре и трогательно пела:
Снилось мне утро, лазурное, чистое, -
и когда звонкий голосок ее особенно печально выговаривал:
Снилась мне юность моя, невозвратная, -
Артамонов дружески, отечески гладил ее голову и утешал:
- Не скули! Ты еще молодая, не бойся...
А ночью, обнимая ее, он крепко закрывал глаза, чтобы лучше видеть другую, Паулу Менотти.
[Горький М.: Дело Артамоновых, С. 284. ЭБ, том 1: Хрестоматия по русской литературе, С. 6468 (ср. Горький: По Руси.Дело Артамоновых, С. 464)]
Уже в начале октября работать на «Мосфильме» стало невозможно. Студию бомбили. В конце октября «Мосфильм» эвакуировали.
Орлова с Александровым и Евгенией Николаевной в особом актёрско-писательском поезде, не отличавшемся, впрочем, особыми удобствами, полторы недели
добирались до Алма-Аты.
Во время одной из бесчисленных остановок, когда по вагону пошли разговоры об очередном авианалёте, Орлова как ни в чём не бывало вышла подышать
холодным октябрьским воздухом и немного пройтись. Возле соседнего выгона она остановилась. Женщину, которую Орлова заметила в одном из окон, в то
время можно было узнать лишь по запоминающимся на всю жизнь глазам – настолько она была истощена и обескровлена.
Елене Сергеевне Булгаковой стоило невероятных трудов попасть в этот особый поезд. Кроме 12 рублей пенсии, которую выхлопотал для Елены Сергеевны
влюблённый в неё Фадеев, жить ей было абсолютно не на что. Она падала в голодные обмороки, с трудом могла говорить. Впрочем, заговаривать с Еленой
Сергеевной никто и не собирался. Орлова оказалась единственной, она подошла к ней, пригласила в своё купе, поделилась едой.
Они познакомились задолго до войны через Николая Эрдмана. В дневнике Елены Сергеевны есть запись о том, что звонили Александров и Орлова - в тот
день они должны были зайти к ним в гости. Близкими знакомыми они никогда не были, что и придаёт этой встрече особый смысл, ибо, какой бы осторожной ни
была или ни казалась Орлова, какое бы недосягаемое место ни занимала в сталинском пантеоне избранных, никто не мог припомнить ей нарочитое «неузнавание»
при встрече с отверженными.
Замученный призраками возвращающихся зеков, Фадеев спускает курок и не промахивается. А самая главная, самая сталинская актриса СССР, ни минуты не
раздумывая, бросается к вдове «Батума» и «Мастера».
Пребывание в Алма-Ате началось для Александрова с госпиталя, в который он попал прямо с поезда: сказалась контузия. После недолгого лечения его
направили через Красноводск в Баку руководить руководить местной студией. Орлова, успев дать в Алма-Ате несколько концертов, естественно последовала за
ним.
Немцы рвались через Кавказский хребет к нефти Апшерона, город бомбили. Александровская группа снимала документальный фильм вблизи Майкопа, где уже
шли бои и «за много километров были видны чёрные шлейфы дыма от горящих складов нефти».
Орлова постоянно ездила с концертами. Обычно кроме приветственных слов в программу входило исполнение песен из «Весёлых ребят», «Цирка», «Волги-
Волги», «Светлого пути», из «Боевого киносборника». Она побывала чутьли ни на всех фронтах войны. Сохранилась фотография Сталинградского периода, на
которой Орлова иронически-воинственно попирает броню подбитого немецкого танка.
На другой фотографии 1942 года она – без макияжа, с мягким, очень усталым лицом в окружении моряков с крейсера «Молотов», скуластых , стесняющихся,
совсем ещё мальчишек.
«- Концерты идут очень хорошо – писала Орлова, -Голос звучит, питаюсь очень плохо. Сплю тоже плохо. План моей поездки такой: сегодня четвёртого,
еду в Гори – один концерт, затем в Поти, 8, 9, 10-го в Нахичевани…»
Она не упомянула один город (по некоторым данным это был Орджоникидзе – нынешний Владикавказ) – город, где её слава проявилась в максимальной
степени, скаким –то сакральным оттенком.
Воцарившаяся накануне немецкого наступления паника приняла там такие формы, что уже не помогали даже грозные заградотряды на вокзалах и дорогах.
Люди, бросая дома, бежали из города, штурмовали поезда, пробирались в горы окраиными кварталами – фактически
