очередь на годы вперед, должны ехать к нему со всех концов Москвы, а еще лучше - планеты. Именно потому художник любит при случае, как бы невзначай, прихвастнуть (как правило, все это только его собственные придумки), что его картины находятся в пятидесяти, ста, ста пятидесяти... (дальше – больше) странах мира. Когда и кто, сидя в своем Бирюлеве, мог проследить, в какие дали и страны уходили его картины? Купили картину, перекрестился по этому поводу на видимый невдалеке купол Храма Иоана-воина, отметил с друзьями продажу – вот и все твои сто пятьдесят стран.
А ведь Бирюлево – еще не наихудший вариант. Откуда только не стекаются в Москву художники. Даже, как порой говорят маститые московские мэтры о приехавшем в Москву за счастьем провинциале «из Запертюйска».
Вот и Герману, который тоже считался на Вернисаже прибывшим оттуда же, теперь становилось невыразимо, и непонятно от чего, жаль того – никогда не бывшего и в никуда уходящего - «Запертюйска». Там - в Риме, Париже, Лондоне, Гонолулу - о таком несуществующем городе не знают.
«С чего ты решил, что ты там вообще когда-нибудь будешь?» - спросил он себя.
И тут же ответил: «Я не решил, я это знаю».
Осень в этом году катилась быстро. И хоть по времени еще должно было быть тепло, но тепла уже давно не было. А, наоборот, было туманно и сыро, накрапывал мелкий дождь, с реки по обыкновению дул ветер, и карусель с лошадками, которая была видна на той стороне Крымского Вала у входа в Парк Культуры – а ведь это было то самое место, куда он приехал с вокзала в тот свой самый первый московский день! - выглядела сиротливо и одиноко.
Герман неторопливо шел по Вернисажу.
Художников было мало, все больше реализаторы да посредники. Художники выходят, в основном, по выходным, в будни они сидят по мастерским или по съемным углам – работают. И оттого, что художников сегодня почти не было, а реализаторам он вообще был неинтересен – те обхаживают более продаваемых мастеров - он прогуливался, мало кем узнаваемый. Так, изредка кивнет кто-нибудь головой, ты кивнешь ему в ответ, и идешь себе дальше.
Он давно здесь не был. Впрочем, за те годы, что Герман жил в этих местах, на Вернисаже мало что изменилось. Стояли те же самые люди, висели те же самые картины.
Покупатели всего мира, время от времени бывающие на подобных уличных выставках живописи, всегда с некоторым чувством жалости относятся к стоящим на Вернисажах художникам. Да и как относиться к ним по-другому, если и год назад, и два, и три эта самая картина висела на этом же самом месте? И картина, вроде бы, неплохая, а, надо же – не покупают. На что же эти художники живут? – думают покупатели. И невдомек доверчивому любителю живописи, что за эти три года картина, о которой прохожий думал, что это один и тот же холст, сменилась уже раз тридцать – и это еще мало, некоторые сменяются и гораздо большее количество раз! Постоянно висящие на своем – одном и том же – месте картины – это, так называемые, бестселлеры. Едва покупают одну такую картину, как у продавца (а чаще всего, это именно продавцы, а не художники) тут же из машины, или со склада, вынимается другая – точно такая же картина. Порой бывает, что за день продается по нескольку таких картин. Герман с улыбкой в душе увидел на стенде впереди себя одну из таких картин – огромный ярко-желтый подсолнух, размером 80 х 80 см. За те пятнадцать лет, что Герман был знаком с Вернисажем, в подсолнухе не изменился ни единый мазок, ни единый полутон, ни единый сантиметр в размере. Старожили Вернисажа говорили, что и до Германа этому подсолнуху уже было лет десять, не меньше. Что он начал появляться еще со времен бульдозерных выставок в Битцевском Парке. Потом, когда Битцу разогнали, возродился в Измайлово, а со времени основания Вернисажа на Крымском Валу он уже с первого дня прочно занял свои лидирующие позиции. Женщину – дюймовочного росточка Вареньку - продающиую эту картину, на Вернисаже между собой так и называли - «Подсолнух». (Ну, а совсем уж за глаза, да и то, только те, кто особенно жестоко терзался муками зависти по поводу непрерывной продажи неувядаемого цветка, памятуя незначительные размеры Вареньки, называли ее Микробой – то есть, микроб, только женского рода) . Герман же, со своей стороны, не переставал поражаться железной выдержке творца нетленной картины – кстати, Микробиного мужа – которого хватало на то, чтобы в неизменном виде бесконечно повторять одну и ту же картину на протяжении всех лет новейшей российской истории (в ушедшей эпохе он подсолнух не писал, поскольку был инженером). Пару раз, правда, муж Подсолнуха пробовал взбунтоваться и написать вдруг ставшей вольной кистью новый, такой же свободный, как теперь и он сам, сюжет (Варенька в это время бывала у матери в Ессентуках). Но оба раза демарш его был жесточайше подавлен вовремя вернувшейся Варенькой, а неудавшийся карбонарий возвращен на однажды и навсегда определенную ему супругой творческую дорогу - художника одной картины.
Такие картины-бестселлеры, как «Подсолнух» – тоже одно из мечтаний художника. Знай, пиши себе, не думая, одно и то же, и только успевай вовремя, на место проданной картины, вывешивать следующую. Правда, такая мечта бывает у художника ровно до той поры, пока он, и вправду, не сделает какой-то свой «бестселлер». Тут-то художник и начинает думать, что и он сейчас возьмет Бога за бороду. Ан нет! На два-три повтора его еще хватает, но на четвертом варианте, глядишь, и рисунок ушел от первоначального, и краска какая-то другая засветилась – да и вообще, надоело! Так что, картина-бестселлер, конечно, вещь хорошая, но только в чужих руках – точнее, в чужом исполнении. Один знакомый Герману вернисажный художник говорил, что многократно повторить свою картину – это как много раз переспать со своей женой. Но даже в этом деянии иногда могут возникать вариации. В «Подсолнухах» же вариации немедленно пресекались на корню.
«Неужели, - порой думал Герман – все шестнадцать известных Саврасовских «Грачей» могут быть столь же непоколебимо-неизменными, как Варенькин «Подсолнух»?
Впереди –стендов через пять - Герман увидел своего, более или менее постоянного, реализатора и посредника Павла Сергеича. Павел Сергеич сидел на лавочке и готовился отобедать куриной ножкой. Еще со времен своей кузнецкой молодости Павел Сергеич свято блюл несколько незыблемых правил, и одно из важнейших среди них «Война войной, а обед по расписанию». Сейчас у него как раз настало время обеда. Герман, отвернул голову в сторону и, чтобы не попасться на глаза Павлу Сергеичу, решил пройти за другими стендами.
О! Павел Сергеич – это был еще тот фрукт! Как уже было сказано, в молодости он работал заводским кузнецом. В те славные времена судьба не слишком была к нему жестока, и потому, определив его, как потомственного московского пролетария, в ряды могучей партии, с годами стала его по линии этой партии продвигать вверх. Слишком высоко он, по причине врожденного отвращения к образованию, не взлетел, но до парторга цеха на своем небольшом заводе все-таки вырос. Стоит ли говорить, что в свою кузнечную бытность о живописи Павел Сергеич не только не помышлял, но, скорее всего, и не слышал. А потом случилась перестройка, и завод Павла Сергеича так же благополучно почил в Бозе, как и возглавляемая им партячейка. Годы Павла Сергеича к тому времени под понятие «первой молодости» уже не подходили, и потому начинать для себя что-то новое он не стал. Но зато вспомнил хорошо забытое старое и, наладив старые связи, основал небольшой кузнечный кооператив. И все было бы хорошо, если бы однажды вечером к нему в кооператив не зашли крепкие молодые ребята и не попросили поделиться. Ничем делиться бывший партработник не пожелал, в результате чего, после двух недель пребывания в коме, очнулся в Склифе и твердо-натвердо решил с кооперативной деятельностью завязать. А еще вскоре, выписавшись из больницы, встретил на улице Воровского (ныне Поварской) своего бывшего зама по партячейке Семена Недбайло. И именно Семен просветил Павла Сергеича, что на свете существуют не только кузнечные прессы и партячейки, но и такая, доселе неведомая и, по глубокому убеждению Павла Сергеича, абсолютно никому ненужная вещь, как живопись. И еще в Москве есть Арбат – скажите, пожалуйста! - где эту живопись одни лихо продают, а другие – конечно же, сумасшедшие иностранцы! – не менее лихо покупают. Семен познакомил Павла Сергеича с тремя – позже к ним примкнул четвертый - бездомными и, как и положено, сильно пьющими, но вполне востребованными художниками. Павел Сергеич снял для них - оптом одну на всех - квартиру на Юго-Западе. Художники, как огня боявшиеся проверки их несуществующей регистрации, на улицу не выходили – только за водкой в ближайшую палатку - и потому от сидения в замкнутом пространстве съемной квартиры стали особенно продуктивными. Картинами они отрабатывали Павлу Сергеичу свое проживание, а тот более, чем успешно, продавал их продукцию на Арбате. Очень скоро Павел Сергеич понял, что с падением прежних режимов не обязательно заканчивается и жизнь. Через год он улучшил свой жилищный вопрос, еще через два года – жилищный вопрос старшего сына, и когда еще через три года собирался купить квартиру для младшего, неожиданно и скоропостижно умерла его жена. С ее уходом все в жизни Павла Сергеича как-то сразу начало катиться вниз. Пропали из Москвы иностранцы, отчего продажа картин упала до такого уровня, что не только на квартиры для сыновей, но и на еду не всегда хватать стало, развелся старший сын, запил младший... На этот раз для Павла Сергеича все закончилось обширным инфарктом. Отлечившись, Павел Сергеич вернулся на живописный рынок, но все хорошие художники были разобраны более молодыми и здоровыми реализаторами. Те же старые художники, с которыми он начинал – двое спились, один вернулся на Украину, четвертый стал известен, богат и уехал в Америку. Потому, так и получилось, что Павел Сергеич, что называется, «на безрыбьи» связался с малобюджетным Германом.
Сейчас, когда Герман как раз обходил Павла Сергеича за другими стендами, стараясь остаться незамеченным, до него донеслось, как тот, отложив в сторону едва надкушенную курочку, «утрамбовывает» какую-то покупательницу на покупку небольшого натюрморта.
Герман остановился и прислушался.
Что-то там у них не складывалось с продажей и было слышно, как женщина недоверчиво спрашивает:
-Неужели вы, действительно, сами писали этот натюрморт?
-Посмотрите на меня, – убеждал ее Павел Сергеич, – неужели мне по годам врать вам сейчас? Конечно, сам, кто же еще!
-А когда вы его написали?
-Когда? – переспросил Павел Сергеич, видимо, затягивая время, чтобы прикинуть, зачем ей это надо, и самому все-таки решить - когда же?
«Действительно, какая разница, когда?» – подумал про себя Герман.
-Да летом и написал, - ответил Павел Сергеич.
-С натуры?
-А как еще?
-А в каком месяце?
-В каком? В августе, кажется. Да, точно, в августе.
-Но в августе одуванчиков уже не бывает, они отцветают и облетают в самом начале лета, - обратила внимание женщина на отсутствие у Павла Сергеича элементарных познаний в ботанике.
-Это у нас в начале лета, - убедительно
