некоторого молчания.
-Неужели ты нигде, кроме России, не был? – неожиданно спросила Сара.
-Почему же не был? Был. На Украине.
-И все?
-И все. А разве есть где-то еще и другой мир? – немного освоившись, Герман решил перейти на чуть игривый тон.
-Есть, - совсем серъезно сказала Сара. – И очень большой. И в этом мире есть Прага, Берлин, Рим, Лондон, Париж... Есть Елисейские Поля и Монмартр, «Клозери де Лила» и «Ротонда», Сикстинская капелла и «Ночной дозор».
-Неужели и Гавайи тоже есть, и они не только сон? – с уже более заметным игривым задором поддерживал разговор Герман.
-Есть и Гавайи. И Таити, и город Папеэте. Есть все, нет во всем этом только тебя!
-В таком случае, я немедленно хочу там быть. Везде и сразу!
-Теперь будешь, - многозначительно сказала Сара. – Если на тебя обратил внимание Отто, значит для тебя теперь, во всяком случае, в этом мире, не останется ничего неизвестного.
-А еще я бы хотел побывать в джунглях, - продолжал захваченный собственными фантазиями и словами Сары Герман.
–Красиво, - сказала Сара. – Ты знаешь, ты вообще говоришь красиво.
-Не знаю, но подозреваю, - ответил Герман. - Дело в том, что я постоянно шлифую свое красноречие на одном очень многословном собеседнике.
-И кто же этот собеседник?
-Я сам. В спорах с ним я открываю для себя столько истин! А стараясь убедить его в чем-то, приходится подбирать, порой, такие слова, что сам себе не веришь, как вообще смог их найти. Этот мой собеседник язвительный и злой, брезгливый и высокомерный сноб.
-Ты говоришь о себе так, что у меня создается полная иллюзия, что ты говоришь о постороннем, - смеясь, сказала Сара.
-Тот я, с которым я спорю, и есть посторонний. Я порой его ненавижу. Вдобавок ко всему, он очень плохо воспитан, и нередко затыкает мне рот и начинает говорить вместо меня. Говорит то, что думает! Причем, думает он, а не я!
-А сейчас? Кто говорит сейчас? Ты или он?
-О чем именно? Здесь важно разобраться, о чем, чтобы понять, кто говорил?
-Ну, скажем, о джунглях.
-О джунглях? – переспросил Герман. - О джунглях говорил я. Дело в том, что пирамида, которая мне сегодня приснилась, была затеряна в джунглях, вот эти джунгли и вертятся у меня в голове. Ты не помнишь, про джунгли что-нибудь говорилось в твоих детских сонниках?
-Почему же не помню? Все, что связано с джунглями – это запутанность и сложность. Достаточно вспомнить выражение "непроходимые джунгли", чтобы понять, насколько непредсказуемы, неисповедимы и опасны могут быть пути этого мира. Быть в джунглях - значит искать какое-то сокровище, какое-то священное знание, которое обычно хранится в хорошо скрытых, недоступных местах. Но, зато, сложности на пути к цели только приумножают ее ценность.
-Да-а, - многозначительно протянул Герман. – А, хочешь знать, в чем я вижу сейчас главную опасность для себя? И что для меня сейчас является самым большим и самым желанным сокровищем и знанием? И в чем самая большая сложность?
-В чем же? – просто спросила Сара.
–Самая большая сложность - сдержать себя. Чтобы не упасть к твоим ногам и не умереть от счастья, осыпая их поцелуями...
-О! – вскинула брови Сара в притворном недоумении.
Герман молчал. Он был красен, как та рябина, с которой он так безжалостно разделался. От собственной смелости дыхание его окончательно сбилось, и теперь он только сидел и ждал того момента, когда Сара выставит его за дверь.
Но, к его величайшему удивлению, Сара выставлять его не спешила.
Она вынула ногу из домашней туфельки, вытянула вперед носок, посмотрела на свою ступню, и вдруг сказала:
-Так упади и осыпь.
Что было дальше, Герман даже на следующий день мог вспомнить только какими-то разорванными фрагментами. Он только помнил, как покрывал поцелуями ее пальцы на руках и ногах, как, целуя каждый из них по отдельности, шептал: - Ты красивая... Ты такая красивая... – Голос его срывался до хрипа, и он уже не думал о словах, которые произносил, о мыслях, которые какими-то красными горячими огнями проносились в голове и ни одна из них уже через мгновение не могла вспомниться. Перед ним была женщина, которую он хотел так, как не хотел никогда и ничего на свете. Он целовал ее ладони, ее запястья, ступни... Он любил эти ладони, эти запястья и ступни. Он был захлестнут этой любовью, он тонул в ней и захлебывался. Страсть швыряла его, как попавший в неожиданный прилив камушек, взметывала, закруживала, била, растирая о дно, – и потом вздымала на гребне волны к самому Солнцу. Потом, помнится, он схватил ее на руки, страстно, порывисто, и зачем-то понес в другую комнату, на ходу целуя в шею, губы, волосы, и от того, что беспрерывно целовал ее, нести ее получалось у него как-то неуклюже, он то спотыкался, то ударялся обо что-то. А в другой комнате он почему-то опустил ее не на кровать, а положил на ковер на полу. Он судорожно стал сдергивать с нее ее тончайший яонский халат, и несколько раз до его разгоряченного слуха, сквозь свое и ее сбивающееся дыхание, не попадающее в ритм друг друга, донесся ледяной треск надрываемых швов.
А потом он просто лежал, закрыв глаза, и впитывал в себя ее дивный, чуть терпковатый запах.
-О чем ты думаешь? – спросила Сара, проводя рукой по его волосам.
-Я думаю о том, что только что побывал в божественном сне, - не открывая глаз, сказал Герман.
-В божественном сне о Гавайях, - добавила Сара.
-Да, в божественном сне о Гавайях, - повторил Герман, и в этот момент услышал, как кто-то совершенно отчетливо добавил: «В шесть часов, как обычно, завершившемся копьём». В мозгу, ровно на одно мгновение, вспыхнул образ какой-то странной, непонятной картины – молодой негр, буквы INRI, какие-то тексты, пальмы, облупленная кирпичная стена, рыбка в аквариуме... Больше память ничего уловить не успела.
От неожиданности Герман открыл глаза и посмотрел вокруг. Но никого, кроме лежащей рядом Сары, в номере не было.
-Кто это сейчас сказал? – спросил он.
-Что сказал? – не поняла Сара.
-О копье.
-Тебе показалось, - успокоила его Сара.
Герман посмотрел на часы. Он увидел, как стрелка почти зримо качнулась и остановилась на одной минуте седьмого.
Выйдя из гостиницы, Герман вдруг понял, что возвращаться в таком одеянии на Фабричную, в дом Татьяны, не просто неприлично, но даже противопоказано. Всполошатся не только алкаши соседних домов, но слухи о появлении, в пользующихся дурной славой хамырях, пижона в лакированных туфлях, несомненно тут же распространятся по всему переулку и вызовут в нем нездоровый интерес.
Пришлось заехать в магазин спортивной одежды и там переодеться в привычную джинсу. Особо приятное ощущение испытал Герман, когда на его ногах оказались удобные кроссовки. Такие же кроссовки и хороший спортивный костюм он взял и для Татьяны. Костюм и туфли, в которых он приезжал на встречу с Сарой, так и остались висеть в примерочной магазина.
В обновленном виде, с подарком для Татьяны и небольшим продуктовым свертком, Герман ближе к вечеру появился перед удивленным взором Татьяны. Татьяне он коротко соврал: «Павел Сергеич продал на Вернисаже одну, давно зависшую картинку». Впрочем, Татьяна никогда и не требовала от него обстоятельных отчетов. Правда, на этот раз, развернув пакет с продуктами, она не удержалась от вопрошающего взгляда. Поняв его значение, Герман еще раз кратко не сказал правду: «На выпивку уже не осталось».
6.
Прошла уже неделя с того дня, как Герман виделся с Сарой.
Ее сейчас не было в Москве. Буквально, на следующее утро ей позвонил из Гонолулу Отто и потребовал ее срочного присутствия. Сара улетела, не сказав, как надолго, и вообще не дав понять - вернется ли она когда-нибудь. А Герман после ее отъезда перестал находить себе место.
Он, хоть и продолжал жить в доме у Татьяны, но знал, что больше между ним и ею никогда не сможет возникнуть ни одной точки соприкосновения. Что-то произошло с ним, изменившее его в одночасье, и он не мог отдать себе отчета – хорошо это стало для него или плохо? Он так и не смог больше взять ни капли спиртного в рот. Обстановка Татьяниного дома теперь его раздражала, и он брезговал каждой соринкой, замечаемой им на полу, каждой крошкой на столе. Что могло теперь связать его с Татьяной?
Он попробовал сесть за пейзаж, но едва достал из-под кровати этюдник, как тут же с отвращением задвинул его обратно. Не то, чтобы ему больше не хотелось писать – напротив, хотелось, и даже очень, но он полностью - чего с ним никогда не случалось раньше - утратил темы для картин. Не хотелось писать пейзаж, как не хотелось больше писать детей, рябину или еще что-то в этом роде. Однажды он вспомнил, что имел намерение восстановить проданную Отто картину в ее первоначальном виде. Но едва представил, что снова вернется к тому сюжету, как сразу же брезгливо отмел саму эту мысль и больше к ней не возвращался.
И, тем не менее, все его естество требовало немедленного самовыражения, или даже не так – выражения себя через происшедшее. В противном случае, его мозг рисковал сжечь сам себя.
Написав в обстановке Татьяниного дома десятки, если не сотни, картин, теперь, почему-то, он не мог в этом доме заставить себя сосредоточиться, чтобы поймать, наконец, ту, постоянно ускользающую от него нить замысла, которую он пока только чувствовал, но еще не видел.Он лишь вспоминал время от времени ту, на мгновение блеснувшую в его мозгу картину с негром и рыбкой, и сопроводившие ее слова о «божественном видении, в шесть часов завершившемся копьем».
Тогда, чтобы хоть как-то обозначить начало работы над еще неизвестной ему картиной, он решил подготовить для нее холст.
После хороших продаж, что случалось нечастно, Герман покупал уже готовый, проклееный, загрунтованный и уже натянутый на подрамник холст. В прочие же – обычные - времена и натягивал холст на подрамник, и проклеивал его желатином, и грунтовал акриловой грунтовкой Герман сам.
Сейчас денег у него было столько, что при желании он мог бы, наверное, скупить все готовые холсты в художественном магазине на Крымской Набережной. И все-таки, он решил готовить холст сам.
Когда ты знаешь, что на твоем холсте будет написано, ты, хотя бы приблизительно ориентируешься – какого размера покупать подрамник, сколько метров холста нужно тебе на него. Теперь же всего этого Герман не знал. Он только руководствовался предчувствием будущей картины, и только потому купил подрамник 80 х 60 см и полтора метра довольно грубого холста.
Перевязав все это скотчем, Герман решил пройтись по Вернисажу – месту, давно и хорошо ему знакомому. Он и сам не знал, для чего он решил это сделать. Что-то прощальное чувствовалось ему в этой прогулке. Он как будто заранее знал, что никогда не будет больше стоять здесь, под снегом, дождем, палящим солнцем, под сырым ветром, дующим с Москвы-реки. Что разговоры художников между собой или с покупателем теперь тоже будут не его участью – и уже заранее жалел обо всем этом.
Каждый художник втайне хочет уйти с Вернисажа, мечтая о заказчиках, которые сами приезжали бы к нему в мастерскую. Редко кто из художников без стеснения говорит, что продает свои картины на Вернисаже. Вернисаж – он как бы для тех, кто не состоялся, а настоящий художник должен быть нарасхват, не он должен искать покупателя для своих работ, а они сами, записываясь в
