но грустного принца – никогда.
Герман молчал. Он был обескуражен и подавлен незримой силой этой женщины. Он не смел дольше, чем на две секунды поднять глаза на ее лицо – и вдруг она – она! – женщина-богиня! женщина-несбыточная мечта! женщина – самый сладкий сон в его жизни! - говорит ему, что он похож на грустного принца.
-А теперь, - сказала Сара, - я хочу, чтобы ты показал мне свою картину.
-В каком смысле показал картину? – не понял Герман. – Разве вы ее вчера не видели? – Он хотел сказать ей «ты», но так и не смог.
-Разве я сказала, что хочу увидеть картину? Я сказала, что хочу, чтобы ты показал мне ее.
-Но в ней больше нечего смотреть, - ответил Герман. – Картина испорчена. Вся ее суть была в рябине.
-А ты покажи так, как если бы все в ней осталось по-старому, так, как было вчера, - настаивала Сара.
-Что ж.., - без особого энтузиазма пробормотал Герман. После того, как картина была переделана, он больше не любил ее. - Если вам... если тебе кажется это интересным... Но для этого нам надо спуститься на ресепшн.
-Нет, нам надо спуститься гораздо ближе - не на ресепшн, а на шестнадцатый этаж, в мои аппартаменты. Картина уже должна быть там, - напомнила Сара.
Герман поблагодарил при выходе метрдотеля, и они с Сарой вышли из ресторана.
Аппартаменты, в которых жила Сара, потрясли Германа своими размерами. Он никогда не представлял себе, чтобы номер в гостинице мог иметь такую площадь. Герман понимал, что, возможно, если смотреть на аппартаменты гостиницы «Космос» с высоты какого-нибудь «Хилтона» или «Шератона», эти показались бы жалкой лачугой, но у Германа никогда не было возможности для таких сравнений, и потому он решил для себя, что это самая шикарная съемная квартира, которую он только видел в жизни. В номере было две больших комнаты, мягкая мебель, невероятных размеров диван, а по стенам висели написанные маслом картины (картины, впрочем, так себе). В номере была даже настоящая барная стойка с напитками.
Картина Германа, завернутая в черный пакет, действительно уже стояла, прислоненная к ножке стола.
-Выпьешь чего-нибудь? – спросила Сара, подходя к барной стойке.
Герман с удовольствием выпил бы для храбрости - и побольше, но боялся, что алкоголь опять повторит ту же неуместную шутку, которую он сегодня выкидывает с ним с самого утра. Потому, и в мыслях не держа показать себя трезвенником, сказал:
-Может, разве что, соку какого-нибудь... если есть?
Сара про себя улыбнулась и, налив себе вина, ему налила апельсинового сока.
-Ты пока разверни картину и повесь ее вон там, - она указала рукой с бокалом на абстрактную картину на стене, - вместо того шедевра с разводами жуткого кислотного цвета. А я сейчас прийду, - сказала она и с бокалом вина вышла в другую комнату.
Пока Сары не было, Герман развернул картину и приспособил ее на место изгнанной абстракции. Он походил вокруг картины, ища наилучший ракурс для ее осмотра. Герман отошел сначала на два шага вправо, потом на три влево, потом назад – и без всякой задней мысли (да и от какой невероятной смелости она могла появиться в отношении этой женщины?) пришел к выводу, что лучше всего показывать картину, сидя на диване. Оттуда и свет падал хорошо, и расстояние для обзора было оптимальным – картина смотрелась целостно, и, хоть еще хорошо просматривались детали, но уже и исчезали мелкие огрехи живописи.
Сара вышла в японском халате, который хотя и был длиной до пола, но почти полностью открывал при ходьбе ее редкостного совершенства ноги. Халат из синего, при этом удивительно теплого оттенка, тончайшего шелка, облегал и усиливал каждый изгиб фигуры и придавал ей вид богини, обнаженной и соблазнительно прикрытой одновременно,.
Герман, с великим трудом сдерживая себя, чтобы не вонзиться в нее взглядом и больше уже не отводить его никогда, вспомнил странную фразу, услышанную им когда-то, смысл которой окончательно дошел до него только сейчас: «Бог создал женщину красивой, а дьявол сделал ее хорошенькой». Для понятия «хорошенькая» Сара была слишком хороша: скорее, к ней можно было применить это слово в тысячекратно-увеличенной степени.
Герман невольно скользнул взглядом по ее ногам. Вместе с одеждой Сара успела сменить и туфли на высоком каблуке на очень изящные комнатные туфельки без задников, украшенные спереди симпатичной белой опушкой, похожей на заячьи хвостики.
-Ну как, ты готов показать мне свою картину? – спросила Сара.
-Лучше ее смотреть, - несколько смущаясь, сказал Герман, - если вы...если ты сядешь вон туда, на диван. – И поспешил пояснить: - Оттуда лучше обзор.
-Ну, раз лучше.., - согласилась Сара и прошла к дивану.
Когда Сара проходила мимо Германа с бокалом в руке к диван-кровати, он увидел узкие розовые пятки Сары. Больше он уже ни о чем не мог думать. Как ни старался Герман найти для своего взгляда менее провокационные объекты, взгляд его постоянно опускался на эти, невероятной сексуальной притягательности пятки.
Сара сразу поймала направление его взгляда, но только чуть улыбнулась и сделала вид, что ничего не заметила.
Сара села на диван-кровать и положила ногу на ногу, отчего халат мягко приоткрыл ровно то, и ровно настолько, что и насколько надо было приоткрыть.
Она посмотрела на картину и заметила:
-Знаете, а вы правы - с рябиной, и правда, наверное было лучше.
Герман вздохнул:
-Что уж теперь об этом говорить?
-Не расстраивайтесь, - постаралась успокоить его Сара, видимо, по привычке, как всегда при разговоре о картинах, переходя на «вы». - У господина Вольфа вообще своеобразные вкусы. И потом, я высказала мнение – как это у вас называется – обывателя. А герр Отто - специалист. И, поверьте мне, специалист в своей области очень значительный, и очень известный. И если он попросил вас заменить рябину, он знал, что говорил.
-В конце концов, - сказал убежденный ее словами Герман, - никто не мешает мне повторить картину в таком виде, в каком она нравилась мне.
-Вот видите, как все просто решается, – сказала Сара. - Но, поскольку господина Вольфа сейчас с нами нет, то, как мы и договорились, покажите мне свою картину такой, какой хотели бы показать.
-С удовольствием, - сказал Герман. – Хотя, честно говоря, я понятия не имею, что о ней говорить. Это ведь не сюрреализм, не абстракция, не «Черный квадрат», чтобы надо было что-нибудь объяснять. Одна девочка делает для другой бусы из ягод рябины – вот и все.
-Вот, казалось бы, и все, - начала за Германа Сара, делая ударение на слове «казалось бы». – А на самом деле?..
-А на самом деле.., - стал подхватывать нить ее помощи Герман, - попробую хотя бы самому себе объяснить, почему я написал именно такую картину? Проще всего, было бы, конечно, сказать – написал потому, что написал. И все. Но это если не принимать во внимание тот факт, что все в мире предопределено заранее и совершается для чего-то. В таком случае, для чего-то же Бог надоумил меня написать именно этот сюжет? (Который, по правде сказать, совсем не продажный – в том смысле, что его трудно продать).Почему на картине написаны дети? Как, наверное, всякий художник, я хочу создавать красоту. Композитор Глинка сказал однажды интересную фразу: «Чтобы создать красоту, нужно самому быть чистым душой». Я не знаю, насколько чист душой я сам... Или нет... Пожалуй, наоборот - скорее даже знаю... – (никакая сила воли не могла заставить его не смотреть на эти узкие, нежно-розовые пятки!) – Но с таким знанием надо заниматься чем-то другим. А я всегда хотел писать картины... Красивые картины. Наверное, именно потому, неосознанно, не отдавая себе отчета, я стал искать такую натуру, от которой можно было хотя бы попробовать... наполниться чистотой, что ли..?
-И потому ты написал этих девочек, - продолжила за него Сара попытку его ответа на вопрос самому себе, снова возвращаясь к обращению «ты». – Действительно – в каких еще краях искать чистоту, как не в стране детства? Что ж, хочу тебе сказать, что девочки на твоей картине - действительно, сама чистота.
«Да, - подумал Герман, - на картине чистота. Зато внутри такое... если бы на глазах были волосы, я бы за волосы отвернул их от этих пяток».
-Ну, а рябиновые бусы? – попыталась вернуть его на ускользающую тропинку размышлений Сара, в очередной раз заметившая, куда постоянно направляется его взгляд, и снова улыбнувшись про себя его тщетным попыткам смотреть в какую-то еще – все равно какую - сторону.
-Бусы... Бусы висят пока только на шее младшей девочки, хотя делает их старшая. По-моему, это немаловажно. Немаловажно то, что сначала добро нужно подарить тому, кто рядом, научить ему того, кто младше. Неважно в чем младше - младше по возрасту, младше в чувствах. Ну, а то, что бусы рябиновые... Рябина – это оберег. Наверное, даря своей младшей сестре рябиновые бусы, старшая как бы говорит ей: «Пусть хранит тебя Бог от всего зла мира, от всякой его тьмы». Ну, и потом – что может быть живописнее, чем красные ягоды рябины? Уж никак... – Герман осекся и замолчал.
-Ты хотел сказать, что уж никак не те темные ягоды, которые захотел увидеть на картине Отто? – продолжила за него Сара.
-Примерно, что-то в этом роде, - согласно кивнул головой Герман. – Только не стал говорить, потому что заказчик, который платит – всегда прав.
-Ты действительно так считаешь? – с нескрываемым недоверием в голосе спросила Сара.
-Не всегда, а только в данном случае, - осторожно ответил Герман, вспомнив неприятную способность Отто заранее знать чужие мысли.
Сара усмехнулась:
-Боишься потерять покупателя? Не переживай, Отто никогда не берет обратно ни своих денег, ни своих обещаний.
«Тем более, что его здесь нет», - в другой бы раз мог добавить Герман, но сейчас промолчал. Ничего подобного не сказала и Сара. Зато - (в это время заиграла музыка мобильного телефона из сумочки Сары. Она взяла сумочку, достала из нее телефон, посмотрела на наружном экране номер звонившего) - сказала:
-А вот и Отто. – Сара раскрыла телефон и ответила в трубку: - Hallo, ich höre, Herr Wolf!
Герман настолько не замечал ее акцента (да и был ли он?), что совсем забыл о том, что Сара – немка.
- Ja, Herr Wolf, ist das Bild sehr schön gezeichnet... Ja, Herr Wolf, alles Geld zu zahlen. Sie sagten, dass Sie nach Hawaii fliegen? Und was ist mit Berlin? Natürlich, Herr Wolf. Viel Glück, Herr Wolf. Vielen Dank, Herr Wolf.
Сара закрыла телефон.
-Прошу прощения, что мы говорили по-немецки, - извинилась она.
-Да что вы! – махнул рукой Герман. После того, как он услышал ее голос на немецком, он как-то сразу забыл, что они уже час, как перешли на «ты». – Мне даже понравилось, как красиво вы говорили.
-Отто спрашивал, принес ли ты картину и понравилась ли она мне? – вкратце перевела свой разговор с Отто Сара, попутно напоминая ему, что они на «ты».
-И что ты ему ответила?
-Правду. Сказала, что картина прекрасная.
-Но ведь прежняя тебе нравилась больше, - напомнил Герман.
-Да, больше. Но я вовсе не говорила, что мне не понравилась эта. Кстати, знаешь, где сейчас Отто?
-И где же?
-Летит на Гавайи!
-Вот те раз!
-Что ты сказал? – не поняла Сара.
-Удивляюсь, как у вас все это быстро получается, - развернуто перевел русскую идиому «вот те раз» Герман. - Только утром вылетел в Берлин, и уже летит на Гавайи.
-Такова специфика его бизнеса, - пояснила Сара.
-Я понимаю, - вздохнул Герман. – А для меня одно только слово «Гавайи» уже звучит, как сон... Как божественный сон, - добавил он после
