улицы, что «закуска трезвит» - просто не стала, но зато водки купила три бутылки). Налив еще по одному разу и выпив, Валентина рассказала, что, получив от Германа деньги, Татьяна поначалу, и правда, деятельно начала подыскивать себе новую квартиру. Недели две она ездила искать жилье в Москву, и по вечерам возвращалась домой с какими-то бумажными результатами. Поездки эти потом по нескольку дней «обмывались», обсуждались за столом с такими же, как Валентина, соседями (большинство из них Герман хорошо знал, если не по именам, то в лицо) и, в конце концов, заканчивались бурными пьяными слезами, обниманиями, мокрыми поцелуями и, в результате, категорическим отказом покидать родную Фабричную. Через какое-то, совсем недолгое, время таких поездок и обсуждений Татьяна поняла, что, даже найди она теперь подходящий вариант, денег на Москву ей уже не хватит. Потому она, не сильно горюя о столице, стала искать жилье поблизости – не дальше Малаховки в одну сторону и Бронниц в другую. И опять были какие-то бумажные результаты, и опять обмывания, обсуждения, в которых теперь принимало участие все большее количество – окрестного и дальше - пьющего люда, обнимания, целования.
-Деньги у нее ушли быстро, - заключила вконец пьяная Валентина. И, прищурившись от удовольствия своих воспоминаний, сладко и мечтательно добавила: - Зато уж как попили!
Такое количество спиртного спровоцировало у Татьяны резкую вспышку давно тлевшего в ней туберкулеза, и на прошлой неделе, после сильнейшего, не проходящего несколько дней кровохарканья, ее на последней стадии чахотки увезла в больницу «Скорая».
-А этот дом она мне отписала, - как бы в оправдание своего здесь присутствия, с неожиданной враждебностью в голосе, сказала Валентина.
«Тоже, наверное, по пьяне и отписала», - безразлично подумал Герман, вспоминая, что Валентина никогда не была в числе, не то, что близких, но и просто подруг Татьяны.
-И где она теперь? – спросил он.
-Я же сказала, забрала «Скорая», - с угасающей надеждой вытряхивая из опустошенной бутылки потерявшиеся там капли, сказала Валентина.
-Все ясно, - сказал Герман. Водка, по недавно появившемуся обыкновению, снова его не взяла. Он поднялся из-за стола, понимая, что более точного адреса ему от Валентины все равно не добиться.
-Куда ты? – спросила Валентина, уверенная, что если она едва держится на ногах, то же самое должен сейчас испытывать и Герман.
-Найду ее, - ответил Герман, и, подойдя к двери, взялся за шершавую ржавую ручку.
-Ну-ну, - едва смогла выговорить Валентина, и, тяжело опустив – почти уронив - голову на скрещенные на столе руки, и пробормотав напоследок что-то вроде «про дом и не думай, она мне отписала», мгновенно уснула.
Герман поймал какого-то азиатского бомбилу на вишневой «шестерке», и тот отвез его в районный тубдиспансер. Но Татьяны там не было. Узнав о том, в каком состоянии забрали Татьяну, врач посоветовал Герману несколько адресов. По одному из них, уже поздно вечером, Герман, в конце концов, нашел Татьяну. Его долго не хотели к ней пускать, говорили, насколько это опасно, но какие запреты могли устоять перед цветными бумажками, которыми Герман так быстро, бездумно и щедро научился прокладывать себе путь?
Тубдиспансер был переполнен больными. Койки, в которых из-под желтушных простыней выглядывали углы слежавшихся изржавленных матрасов, с лежащими на них - с впалыми щеками и неестественно большими глазами - людьми, в которых бессмысленно становилось различать мужчин и женщин, были вынесены даже в коридор. Там и тут из-под отвалившейся на стенах штукатурки вылазила наружу дранка, и вся эта глубоко-нездоровая чахоточная атмосфера нагоняла на Германа невыразимое уныние.
Татьяна лежала в палате с еще четырьмя женщинами, разного возраста и вида разной степени нездоровости.
Когда Герман подошел к ее койке, Татьяна спала. Сон ее был как-то необычайно крепок. Она лежала, глубоко погрузившись головой в бугристую, тонкую подушку, полураскрыв пересохшие растрескавшиеся губы, и дышала тяжелым, хриплым дыханием.
Медсестра поставила для Германа перед койкой Татьяны разболтанную, выкрашенную белой маслянной краской табуретку, и вышла из палаты. Другие четыре женщины лежали, все, как одна, с натянутыми до половины лиц простынями, и смотретли на Германа одинаково бессмысленно-безразличными взглядами.
Герман сидел возле Татьяны, смотрел на ее, ставшее почти совершенно забытым и чужим, еще сильнее прежнего постаревшим, лицо, и не знал, что ему дальше делать.
Внезапный приступ удушья вырвал Татьяну из сна. Она открыла глаза, и в них, слезящихся и красных от жестокого кашля, Герман увидел невероятный, неподдельный ужас. Тело ее сотрясали все новые и новые приступы удушья. На кашель прибежала медсестра и сделала Татьяне укол из шприца, наполненного светло-чайного цвета жидкостью.
Вскоре укол дал свои результаты и Татьяна затихла. Грудь ее теперь поднималась и опускалась под простыней ровно и глубоко. Потом она вынула из-под простыни наружу тонкие, почти прозрачные, иссохшиеся руки и стала беспокойно водить ими поверх простыни.
Наконец, Татьяна совсем успокоилась.
Она теперь лежала и смотрела на Германа точно так же, как смотрели на него другие обитатели этой грустной палаты – бессмысленно и безразлично.
-Тебе очень больно? – спросил Герман Татьяну, скорее для того, чтобы хоть что-то спросить, не молчать.
Татьяна не ответила.
Герман посидел возле ее койки еще с четверть часа, но ничто так больше и не нарушило этого странного, из разных причин происходящего, молчания.
Герман дотронулся до ее руки и поднялся.
-Прости меня, - только и смог сказать он, и вышел из палаты.
Разбудив в коридоре дремавшую за столом дежурную медсестру, он дал ей несколько вынутых наугад из кармана сторублевок, и, записав ей в журнал номер своего мобильного телефона, попросил позвонить ему, когда все будет кончено.
Почти уже уйдя, он вдруг вспомнил что-то, вернулся и попросил медсестру написать ему свой номер телефона.
-Я лучше сам позвоню вам, - объяснил он ей.
-8-916-312-98-91, - сказала ему медсестра свой номер. – Ольга.
Герман, пошарив по карманам в поисках того, на чем записать – костюм был новый и именно потому в его карманах не нашлось всегдашнего блокнота для набросков - записал телефон и имя на сторублевой купюре, сбоку, на самой светлой ее части.
Тот же бомбила на вишневой «шестерке» довез его до станции. Там Герман сел в позднюю, наверное, самую последнюю в этот день, электричку до Москвы, и поехал домой. При этом он совершенно не чувствовал, что его новая квартира на Чистых Прудах, куда он сейчас ехал, действительно и есть его дом.
Вагон, в котором ехал Герман, был, практически, пуст. Только какой-то, весь черный, как в смазке, бомж в облепленных грязью ботинках, поджав под себя ноги, спал на первой от двери скамейке.
Герман, прислонившись головой к мелко дребезжащему оконному стеклу, то дремливо закрывал глаза, то, при подъезде к станциям, открывал их. Свет набегающих фонарей, который перед станциями начинал красными пятнами просвечивать через черноту закрытых век, не давал ему задремать окончательно. Изредка, на той или иной станции он слышал, как с шумным скольжением открывалась дверь из тамбура, и редкий пассажир, не решившись остановиться в пустом, хоть и ярко освещенном ночном вагоне, не останавливаясь, проходил через вагон и с тем же шумным скольжением двери, с каким входил, выходил из него. Раньше Герман и сам всегда так делал, когда слишком поздно возвращался на Фабричную - он проходил поезд насквозь, ища вагон, в котором было больше людей. Теперь же, наоборот, он получал какое-то мрачное удовольствие именно от того, что ночной вагон был пуст.
Снова с шумным скольжением отрылась дверь. Герман машинально, сквозь закрытые глаза, стал ожидать, как вошедший пройдет через вагон. Но вместо этого он услышал звук хриплого, пропитого голоса, начавшего с навсегда заученными интонациями, на одной и той же заунывной ноте проговаривать свой, с годами ни на запятую не изменившийся речитатив. Герман, за многие годы запомнивший этот речитатив слово в слово, мог бы сам без запинки повторить за ним:
- Уважаимыи-и пассажиры-и прошу простить миня за то что беспокою вас сам я ни месный дом сгорел...
Герман открыл глаза и по-дружески оглянулся в сторону двери, изначально опуская взгляд чуть вниз.
В просвете открытой двери, нимало не беспокоясь о том, что слушать его в этом вагоне, в принципе, было некому, сидел на своей каталке его «старый знакомый» - безногий инвалид. Герман вспомнил, что именно ему в тот вечер, когда Отто дал первый в его жизни многосотдолларовый задаток, хотел он подать милостыню, и не подал только потому, что показалось неприличным в электричке давать милостыню размером в сто долларов. Потому, когда, отчитав весь свой положенный текст, инвалид оттолкнулся от пола своими брусочками и поехал по вагону, Герман положил в его кепку купюру в сто рублей.
Долгая хриплая речь инвалида пробудила ото сна спящего бомжа.
Бомж спустил ноги на пол и, с сопением глядя на инвалида, бессмысленно заворочал заплывшими, слезящимися какой-то белесой жидкостью глазами. Инвалид тем временем проехал вагон и, как должное получив от Германа не такую уж малую милостыню, выкатился в следующую дверь. Бомж встал со своего места и шаркающей нетвердой походкой, покряхтывая на ходу и густо распространяя за собой тяжелый смрадный дух, вышел в тамбур вслед за инвалидом.
Оставшись в вагоне совсем один, Герман, в конце концов, заснул окончательно и проехал все станции, на которых намеревался выйти. Он доехал до самого конца – до Казанского вокзала. Конечно, Чистые Пруды расположены настолько удобно, что это вряд ли должно было расстроить Германа. Но он хотел выйти или на Выхино, или на Новой.
Те, кто особенно не любят ездить в электричках, выходят на «Выхино» - на первой с этого направления из пригорода станции метро. Там они садятся в метро и, доехав до «Китай-города», пересаживаются на оранжевую ветку, чтобы всего через станцию быть на «Чистых Прудах» (если, конечно, им вообще на этих Прудах надо быть). Можно так же, проехав от Выхино на электричке еще пять станций - до Новой - сесть на метро «Авиамоторная» и доехать до «Третьяковки», где тоже перейти на ту же оранжевую ветку и снова быть – но уже не через одну, а через две остановки – на «Чистых Прудах». Герман проехал на электричке весь ее маршрут, и потому поневоле должен был спускаться с вокзала на станцию метро «Комсомольская». От нее до «Чистых Прудов» тоже две остановки, но все дело в том, что Герман терпеть не мог ни этой станции, ни вообще Казанского вокзала. Он всегда старался подобрать такие обходные маршруты. Благо, в Москве это всегда возможно.
Но ничего не поделаешь, пришлось выходить на Казанском.
Март в этом году выдался теплым, но сейчас, ночью, особенно после теплоты вагона, на улице было зябко. Под навес порывами ветра заносило мелкий мокрый снег, который сразу на асфальте таял.
Народу из электрички вышло совсем немного, вряд ли набралось бы больше двадцати человек. Герман шел к зданию вокзала из четвертого вагона с конца – по давней привычке он всегда садился именно в этот вагон.
