Лос-Анджелеса в 19.00, и рейс проходил ночью, но та ночь, которую показывал циферблат часов, над Гренландией в это время года превращалась в долгий полярный день. А, так как на биологических часах тех, кто сейчас летел в этом самолете все же была ночь, то большинство пассажиров, убаюканные, вдобавок ко времени, еще и однообразной картиной под крылом, спали. По салону, стараясь не разбудить спящих, тихо и легко ступая на высоких каблуках, проходила стюардесса, следя, насколько ее пассажирам было удобно. Проходя мимо Михаила и увидев, что он не спит, она спросила, все ли у него в порядке и не нужно ли ему чего? Это уже был российский борт, на который Михаил сделал пересадку в Лос-Анджелесе, и экипаж здесь говорил на родном Михаилу русском языке.
-Может, выпьете что-нибудь?
-Нет, спасибо, - поблагодарил ее Михаил. – Я не пью.
В ответ на такое заявление стюардесса легкой улыбкой показала, что, как всякая женщина, оценила его трезвенность.
-Разве что стакан минеральной, - вслух подумал Михаил.
-Сейчас принесу, - снова с улыбкой сказала стюардесса, и, пройдя до конца весь салон, вернулась в свою, отделенную шторой кабинку, откуда вскоре принесла ему бутылку «Перье». Стюардесса налила минералку Михаилу в стакан и собралась снова уйти к себе за штору.
-Оставьте, пожалуйста, всю бутылку, - попросил Михаил. И пояснил: - Чтобы не ходить лишний раз.
Стюардесса ответила, что ей это не тяжело, но бутылку все же оставила.
Вода в стакане через какое-то, довольно долгое, время нагрелась, потом она нагрелась и в бутылке, а Михаил так ни капли и не отпил. Он сидел в кресле, и, то открывая глаза и глядя в иллюминатор, то закрывая их снова, не мог отогнать от себя мысли о Наташе.
Никогда за всю свою жизнь не встречал Михаил другой женщины, которую ему так сильно захотелось бы иметь всегда рядом. Да, у него, как и у всех, конечно были женщины, и двух из них он любил – и, притом, сильно (знаете, до какой степени можно любить и хотеть женщину, особенно если ты не видишь возле себя вообще никаких женщин по нескольку лет?). Но тех женщин он только любил, и только хотел, а эту хотел иметь всегда рядом. И в этом состояла вся та разница, когда ради только одного поощрительного взгляда любимой женщины ты, ни минуты не колеблясь, готов отдать жизнь, а ради всей любви другой женщины – пусть даже очень красивой и посвящающей тебе всю себя без остатка, ты даже не поторопишься прийти пораньше с работы. Но ни об одной из всех, встреченных им в жизни женщин Михаил не знал так наверняка, так холодно и определенно, что она никогда с ним рядом не будет. И не потому, что она живет в Америке, а он в России – все это было вполне решаемо. Нет! А потому, что она – женщина, посвятившая себя без остатка другому, пусть даже этот другой уже умер.
«До конца жизни я не буду свободна от своей любви к нему», - сказала она тогда, перед самым отлетом Михаила. И он знал, что у такой женщины все так и будет.
Ее лицо стояло перед его глазами, как наяву. Михаил улыбнулся про себя – глядя эти несколько дней на нее – все время только на нее, он почти не заметил целого города вокруг, да еще такого огромного как Сан-Франциско.
Но, как всему на свете приходит конец, пришел конец и этому нескончаемому перелету, и самолет приземлился в Шереметьево.
Михаил, окончательно спутавший в голове из-за смены часовых поясов все возможные времена и даты, никак не мог взять в толк, почему, проведя в самолете 12 часов 40 минут, он, тем не менее, в Москву прибыл во время, ровно на сутки вперед отличающиеся от времени вылета – в 18.40 следующего дня? Впрочем, он не долго ломал себе голову над этим казусом. Он слишком устал от перелета. Из головы не выходила Наташа, и потому он, взяв такси, велел везти себя прямо на Курский вокзал. Все время пути он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденьи, и ни разу не выразил желания взглянуть на проплывающую за окном желтого «Форда», быстро уходящую в темноту приближающейся ночи, но так же быстро начинающую загораться огнями рекламы и фонарей Москву.
Но по приезде на Курский вокзал выяснилось, что его поезд до Белгорода, по каким-то ремонтным причинам, будет отправляться с другого вокзала - с Казанского.
Зная, что Казанский от Курского находится совсем недалеко, Михаил не стал брать такси, а спустился в метро и, проехав всего лишь одну остановку, вышел прямо в здание Казанского вокзала.
Все по тем же ремонтным причинам поезд его должны были подать только около двух часов ночи. Нетрудно догадаться, что если уж Михаил сумел не обратить внимания на Сан-Франциско, то Казанский вокзал заинтересовал его еще меньше. Михаил просто решил тупо сидеть и ждать своего поезда. Но после тринадцатичасового сидения в кресле самолета сидеть еще несколько часов на жесткой скамейке вокзала оказалось уже просто свыше всяких сил.
Тогда, кое-как просидев с час, Михаил встал и стал бродить по вокзалу. Так он пробродил еще два часа. В конце концов, Моцарт решил выйти на свежий воздух и коротать время на перроне.
На перроне внимание Михаила сразу привлекла какая-то суета (или, как он сказал про себя «канитель») у первого вагона приехавшей из пригорода электрички. Тут была милиция, бригада «Скорой помощи» и совсем немного пассажиров, сошедших с этой электрички. Михаил увидел, что «канитель» создавалась вокруг лежащего на перроне тела мужчины – но только тела какого-то короткого, как будто это было не тело, а пол-тела. Вскоре он понял причину такого необычайно малого размера лежащего. Это был безногий инвалид. Там же поблизости валялась его каталка, больше похожая на поставленную на маленькие колесики широкую доску. Моцарт с внутренним скрипом зубов смотрел, как двое ментов заламывали руки грязному засаленному бомжу, который с какой-то удивленной обреченностью в голосе подвывал одну и ту же фразу: «Бес попутал.., бес попутал...». Михаил достаточно в своей жизни имел дела с милицией, чтобы остаться на месте и не подходить к месту происшествия.
«Разберутся и без меня», - резонно в таких случаях думал он.
Вскоре милиционеры все-таки закрутили за спину руки бомжу и поволокли его, продолжающего подвывать своё: «Бес попутал.., бес попутал...» к зданию вокзала. На небольшом удалении от них наметанный глаз Моцарта сразу обратил внимание на седеющего мужчину чуть выше среднего роста, с тяжелым мрачным взглядом из-под низких бровей, очень дорого одетого. Михаил даже подумал о том, что те, кто так одевается, на электричках обычно не ездят. На лице мужчины были навсегда запечатлены следы сильно запойной – пусть, может быть, даже оставшейся в прошлом – жизни.
(Михаил поймал себя на мысли, что если бы и он сейчас выпил, это, может быть, помогло бы ему немного справиться с охватившей его тоской по Наташе. Но он много лет назад бросил пить и всячески старался до конца победить в себе это, иногда очень властно возникающее желание).
Мужчина в дорогом костюме явно шел за этими тремя – милиционерами и бомжем, ни на шаг к ним не приближаясь. Михаил со своей платформы видел, как бомж незаметно выбросил наземь что-то небольшое, напоминающее бумажный шарик, и как этот человек нагнулся и поднял это что-то. Моцарт решил про себя, что эти двое – бомж и дорого одетый мужчина – скорее всего одна «шобла», в которой каждый разыгрывает свою роль, но один из них «прокололся» и «скинул» какой-то вещдок, чтобы не «зарыться».
«Теперь спросят, как с гада, - подумал Моцарт вслед «проколовшемуся» бомжу. – Но и безногого валить, конечно, тоже западло».
На родной земле, да еще в знакомой с детства обстановке совершенного поблизости преступления, Михаил как-то сразу перестал быть Михаилом и все больше становился Моцартом. Потому и заговорил (точнее, стал думать) на более привычном ему языке. Но, вспомнив Наташу, почему-то устыдился своей речи. Он хотел сказать слово «фени», но остановил себя и сказал «речи».
Но, как закончился тот долгий рейс из Америки, так закончилось и это его ожидание поезда. С опозданием еще на час от заявленного ранее, поезд, наконец, подали под посадку. Михаил вошел в свое, полностью им одним выкупленное купе, закрылся на замок, забросил на багажную полку спортивную сумку, с которой он преодолел чуть ли не пол-света, и, упав, как был, в одежде, на постель, сразу заснул, и без снов, в той же самой позе, в которой лег, проспал до самого Белгорода.
Приехав в свой небольшой городок, он продолжал думать о Наташе. Не помогали ни проходящие дни, ни громадное расстояние между ним и ею. Михаил снова вспомнил о старом проверенном способе глушить печали, и снова отверг его. Продержавшись около двух недель и поняв, что если он сейчас не напьется до полного бесчувствия и, пусть даже таким образом, но забудет Наташу хоть на день, ему останется только залезть в петлю и разом покончить со всем.
Михаил купил бутылку водки, пришел домой и, налив подряд один за другим два, до краев полных стакана, осушил ее. Давно не питый алкоголь быстро расслабил Моцарта. Поначалу, выпив водку, он подумал, не сходить ли еще за одной бутылкой. Но через пять минут понял, что для того, чтобы мысли о Наташе утратили свою болезненную остроту, хватит и этого. Все сразу стало приобретать какой-то решаемый вид. Подумалось о том, что надо просто выждать время, чтобы она забыла Николая. А он, Михаил, будет время от времени напоминать ей о себе, и таким образом она привыкнет к мыслям о нем.
«Время решает многое», - пьяно и благодушно подумал Моцарт, закуривая сигарету.
« ...Время решает всё», - засыпая в кресле, подумал он последнюю в своей жизни мысль.
..............................
С пожаром в этом старом двухэтажном доме удалось справиться только к утру следующего дня. Среди черного, мокрого, но все еще дымящегося пепелища, было обнаружено два обугленных тела. Одно их них некогда было Моцартом, второе принадлежало его соседке, жившей этажом выше - матери Германа
18.
Герман снова и снова перечитывал слова телеграммы и никак не мог постигнуть их смысл. Не до конца постигнуть, а постигнуть вообще. Умом он понимал, что случилось самое страшное, что может быть. Но того состояния, которого он с ужасом ждал и боялся всю жизнь, что вместе с этой потерей для него потеряется весь мир, не наступило. Было лишь машинальное прочтение невероятных, по глубине заложенного в них кошмара, слов. Герман в эту минуту даже успел заметить промелькнувшую где-то в сознании мысль: из страшных слов в телеграмме было только одно – «умерла». Остальные слова были вполне обычными – срочно, приезжай, вчера, мать. И совсем уже буднично выглядели адреса отправителя и получателя.
Любой человек на Земле знает, что раньше или позже настанет тот день (если, конечно, с самим этим человеком не случится что-то), когда он получит такую телеграмму. И неважно, каким способом и кто доставит печальную весть. Важно, что такой день печали настанет. Настанет в жизни каждого. И мы все, во всяком случае, те из нас, кто в общепринятом смысле считаются психически нормальными, наверное, больше всего на свете боимся неожиданных сообщений о смерти наших родителей. Нам страшно, когда среди ночи вдруг звонит телефон, или когда стучат в дверь нашей квартиры в слишком поздний час. Весь
