Пока он шел, возле первого вагона случилось какое-то неожиданное столпотворение. Его образовали вокруг невидимого Герману центра несколько пассажиров электрички, двое милиционеров и несколько медицинских работников в белых халатах, накинутых поверх теплых курток.
Герман интуитивно почувствовал, что центром этого скопления людей послужило что-то нехорошее. Но он никогда не задерживался возле таких мест - ни возле аварий, ни возле побоищ, ни возле похорон. Не потому, что был равнодушнее прочих – тех, кто задерживался, нет. Просто он не мог выносить вида искореженных автомобилей, неживых тел, крови и других подобных признаков чужого несчастья.
Он и в этот раз хотел пройти мимо, стараясь не смотреть в ту сторону. Но неожиданно взгляд его упал на валявшуюся чуть в стороне - но все равно, как бы в общем месте события - инвалидную каталку и два брусочка, похожих на приспособления для заглаживания сырой штукатурки.
С неприятным чувством Герман остановился и посмотрел в тот центр, вокруг которого собрались люди.
В просветах между ногами стоящих он увидел небольшое, как бы обрубленное наполовину тело. Тело лежало в небольшой черно-красной луже. Герман сразу подумал о том, что неужели нельзя было положить тело не в лужу, но тут же понял свою ошибку. Размазанные следы от этой лужи неровно-прерывистым волоком тянулись к открытой двери второго вагона. Видно было, что именно оттуда прямо по асфальту перрона волокли тело.
Двое милиционеров с брезгливым выражением на лицах не споро, а как бы каждый предоставляя сделать это другому, крутили за спину руки бомжу, который какое-то время ехал в одном с Германом вагоне. Бомж не сопротивлялся, он только хрипел, и иногда, когда ему делали особенно больно, выл и что-то хрипло и пьяно, но очень горько повторял сквозь рыдания. В этом вытье Герман различал только два слова: «Бес попутал..., бес попутал.., бес попутал».
Кое-как справившись со своей брезгливостью, милиционеры, наконец, завернули руки бомжа за спину так, что тот согнулся пополам, и в таком виде повели его в здание вокзала. На фоне освещенных окон вокзала их три фигуры соединялись в какой-то единый, многоногий и страшный контражурный силуэт. Когда они прошли таким спутанным образом несколько шагов, Герман увидел, как от той части этого общего силуэта, где был бомж, отделился и упал на перрон какой-то маленький, похожий на бумажный шарик предмет.
Вскоре многоногий силуэт, образованный из соединения двух милиционеров и одного бомжа исчез в здании вокзала.
Герман, как загипнотизированный, смотрел на бумажный шарик, который уронил бомж. Он почти наверняка знал, что это было. Герман подошел к бумажному шарику, чуть катнул его ногой, и затем поднял. Это была скомканная сторублевая купюра. По спине Германа прошел озноб. С холодным сердцем он развернул сторублевку, и сбоку, на самой светлой ее стороне, увидел запись «8-916-312-98-91, Ольга».
В сыром воздухе перрона задребезжал заунывный голос дикторши, объявляюшей, что поезд на Белгород задерживается и будет подан на восьмой путь через сорок минут. Герман машинально взглянул в сторону объявленного пути. Но на нем, кроме одиноко стоящей фигуры высокого худого мужчины в плаще и шляпе никого не было.
При слове Белгород в мыслях Германа невольно возникло воспоминание о матери, которую он последний раз навещал уже несколько лет назад.
«Надо бы съездить к ней как-нибудь», - подумал Герман, подходя к зеву подземного перехода, ведущего к метро.
15.
Уже в который раз после такой неожиданной смерти Ника проезжала Наташа по этому мосту. У нее не было никакой особой цели или необходимости, чтобы делать крюк и через «Золотые Ворота» ехать на другой берег. Она просто искала повод проехать по мосту и посмотреть с него вниз, на зовущую в себя воду пролива.
Раньше, при жизни Ника, в те выходные дни, когда он бывал дома, они любили вместе, через Окленд и Сан-Франциско, прокатиться по «Золотым Воротам» в Саусалито – чудесный белый городок с домами под красными крышами. Они бродили по узким, забирающимся в гору, улочкам, закусывали в каком-нибудь из бесчисленных кафе на берегу, любовались заливом и видом этого великолепного моста, а потом фотографировались с большим белым какаду, которого, специально для этих целей, держал всегда одетый в белый костюм и белые перчатки хозяин.
Наташа никогда не рассказывала Нику о том дне и случае, когда увидела на этом мосту самоубийцу, словно втайне держала его вариант рассчетов с жизнью для себя.
«Как просто можно в один момент решить все», - подумал она в тот день, как бы на всякий случай, наперед. И ей снова, с холодным, таинственным, манящим ужасом вспоминался тот парень - весь в черном, с динными густыми волосами, красиво развевавшимися по ветру. Она видела, как он – словно до сих пор он был перед ее глазами - ходил по мосту. То на двадцать метров в одну сторону, то на двадцать метров в другую. Наташа - словно подсказал ей тогда кто-то неведомый - едва увидела этого юношу, уже знала, что он намеревается сделать.
В тот день она не спеша прогуливалаь по мосту, когда вдруг обратила внимание на этого парня. Не дойдя до него с полтора десятка метров, она остановилась, и, облокотившись о перила, стала смотреть на залив, одновременно боковым зрением наблюдая за парнем. Что-то удерживало ее от того, чтобы подойти к нему и попробовать помешать сделать то, что он намеревался сделать.
А он то опять ходил вперед и назад, временами останавливаясь, временами садясь на перила моста, чтобы тут же соскочить с них и снова пойти куда-то, и потом тут же вернуться. А потом он снова взобрался на перила, зыбко выпрямился на них во весь рост, и она помнила, как прекрасно закрыли волосы его лицо, нахлынув вперед от внезапно ударившего в затылок плотного воздуха, который словно хотел удержать его в уже безвозвратно последний момент, когда вдруг, ровно, как неожиданно столкнутая с пьедестала статуя, он стал падать спиной назад - вниз, в воду.
А потом только всплеск...
И вот уже его тело, так быстро убитое им самим, плывет по течению, перехлестываемое игривыми, безразличными волнами, и рядом с телом, поочередно тыча его в бок и под спину мордами, словно желая вытолкнуть назад, к покинутому им всему живому, плыли два калифорнийских тюленя.
Разве могла Наташа знать тогда, что не пройдет и года, как, сразу после похорон Ника, всплывет этот случай в ее памяти. Всплывет с назойливой мыслью – уйти вслед за Ником туда, куда ушел он, куда показал такой простой путь тот парень во всем черном. И ничто бы на свете не помешало осуществить ей свой замысел, если бы не сын – сын ее и Ника, который вот-вот должен был появиться на свет. Она не имела права решить за него всю его будущую – от первого до последнего дня, еще только едва-едва начатую им, но уже полнокровно живущую в ней судьбу. Не имела права ни перед ним, ни перед укоризненным взглядом глядящего на нее с фотографии на стене (и, казалось, с самих небес) Ника.
Они очень ждали этого ребенка. Ник мечтал, как они вместе с сыном будут ездить на рыбалку, а когда мальчик вырастет, он обязательно тоже станет летчиком. Разве есть, говорил Ник, на свете еще хоть одна, более достойная мужчины профессия? Более достойная и более интересная? Только он будет летчиком морской авиации. Летать с палубы авианосца было самой большой летной мечтой Ника. Но то, что для других является предметом зависти, для Ника стало неудачей - он не прошел отборочную комиссию на авианосец из-за того, что рост его был на полтора сантиметра выше допустимого. А Наташа, хоть втайне и гордилась профессией своего мужа, больше всего мечтала, чтобы ее сын стал артистом балета. Она сама в детстве училась балету и до сих пор боготворила это волшебное действо. Но она никогда не сказала бы Нику о своей тайной мечте относительно судьбы их сына.
Ника вообще – впрочем, это качество, наверное, присуще большинству русских - трудно было назвать слишком толерантным (модное в Америке слово) человеком. Во всяком случае, Нику вовсе не казалось таким уж нормальным, что в Сан-Франциско, как было написано в «Википедии» «наибольший процентный показатель по количеству семей одного пола среди городов США. Согласно переписи населения, 2,7 % от общего количества населения составляют однополые пары, однако по данным проведенных опросов общее количество гомосексуалов близко к 10 % или 80 000 человек». Ник вырос в очень строгой религиозной семье с максимально приближенными к библейским устоями, и хоть устоями этими он проникся в меньшей степени, чем того желали его приемные родители, все же с незлой усмешкой считал балетных мужчин, как бы, не совсем мужчинами.
Теперь же, когда Ника не было, и некому было противиться такому возможному будущему их еще неродившегося сына, как балет, Наташа решила, что сделает все возможное, чтобы привить будущему малышу такую же безудержную любовь к самолетам, какую испытывал к ним его отец.
Вчера, 18-го марта, их сыну Нику-младшему (мальчика она назвала в честь отца, хотя раньше хотела назвать в честь Лиепы Марисом) исполнилось три месяца. А сегодня Наташа снова, оставив сына под присмотром своей русской подруги, безо всякой цели проехала на автомобиле туда и обратно по мосту «Золотые Ворота».
Теперь она возвращалаь домой, в район Сан-Франциско под названием Ричмонд, где в основном и селились выходцы из России, и давала себе слово, что больше никогда не поедет по этому мосту с той целью, с которой была там сегодня. Как, впрочем, и почти все разы после смерти Ника. Она обязана была заставить себя навсегда забыть эту мысль.
Дома, в почтовом ящике ее ждало письмо. Наташа искренне удивилась - кто сейчас пишет такие бумажные письма, когда есть компьютер и e-mail?
Письмо оказалось на имя Ника.
Все как-то сразу, и как-то вдруг, вспомнилось и нахлынуло, и неожиданные, такие в последнее время частые слезы побежали тонкими ручейками из ее глаз.
Наташа трясущимися руками вскрыла конверт и, хмуря лоб, стала вчитываться в строчки. Все еще плохо понимая, она прочитала это письмо, написанное по-русски, несколько раз.
«Моцарт» -так было подписано письмо.
Наконец, до нее дошло, что 20-го марта в Сан-Франциско, из Москвы через Лос-Анджелес, прилетает Михаил - друг детства ее мужа, которого Ник в своих рассказах о нем называл Моцартом.
«Господи, - подумала Наташа, - так ведь двадцатое - это же завтра. Даже почти уже сегодня!»
Ник неоднократно рассказывал Наташе историю этой, продлившейся, как оказалось, до конца его жизни дружбы. Историю мальчишки, живущего в детском доме одного небольшого городка в Белгородской области, подружившегося с другим мальчишкой из того же городка. Но только этому другому – Михаилу, из-за своей худизны по каким-то необъяснимым законам уголовного языкосложения прозванному Моцартом – повезло еще меньше, чем Нику, которого тогда еще звали Николаем. Моцарт был малолетним воспитанником Детской Трудовой Колонии (ДТК), в которой, в качестве вольнонаемного, преподавал физкультуру один из старых приятелей давно умершего настоящего отца Николая. Физкультурник, пользуясь своим положением и договорившись с начальником ДТК, часто приводил в колонию
|
