Наташа.
«Да уж, поэт», - невесело усмехнулся про себя Моцарт.
- Спасибо! – сказала Наташа. - Ваши пожелания меня очень расстрогали, такие слова скажет не каждый. И вам всего хорошего. – И еще раз улыбнувшись на прощание, она добавила: - И счастья вам.., Моцарт.
16.
Уже две недели, как на дворе был апрель. И по числам в календаре, и по погоде на улице, и по уткам, млеющим на Чистых Прудах под все выше поднимающимся солнцем и оттого плавающим нехотя и лениво, по всему становилось видно, что в Москву пришла весна.
В любом, даже малейшем уголке огромного гудящего города она все более властно заявляла о себе, с каждым днем все повсеместнее вступала в свои права, безжалостно стирая с земли остатки черного стеклянного снега.
Жирные, закормленные тщедушными старушками московские коты, которые и в любое другое время года всегда готовы обозначить свои мужские намерения щедрым обрызгиванием едкими струями из-под высоко поднятых, мелкой дрожью трясущихся хвостов все, к чему удавалось пристроиться, сейчас просто посходили с ума. На всяком углу, в любой подворотенке горбились друг против друга их разношерстные и разновеликие тела-статуэтки, из всех сил своей грозности урчащие низкими, истошными грудными голосами. И потом, как будто слетая с каких-то туго затянутых внутренних пружин, в одно незаметное мгновение срывались они со своего незримого, неустойчивого равновесия внутрь единого горячего клубка, из которого в ту же секунду начинали лететь по сторонам клочья шерсти. Мгновение-другое, и вот уже из клубка вырывался один – проигравший, и стремглав несся прочь. И так же стремглав, след-в-след за ним, летел победитель, пока оба не скрывались в первом попавшемся на их пути подвале.
Стаи воробьев из голодных зимних содружеств, собиравшихся вместе для двух главных, больших, общих целей - сохранения тепла и совместного нахождения пищи – теперь тоже рассыпались, раздробились на мелкие, отчаянно дерущиеся за внимание сереньких, невзрачных самок группки.
Все более соблазнительными становились девушки, как всегда с некоторой преждевременностью торопящиеся освобождать свои весенние фигурки от тяжелых зимних шуб, бесформенных (по последней моде) пальто и надутых курток. Но самое сладкое, самое захватывающее для Германа их преобразование всегда заключалось в том, что девушки, наконец, меняли ненавистные любому мужскому глазу брюки на изумительные по тонкости, прозрачности и невероятной притягательной манкости колготки.
Даже в свои самые запойные периоды Герман всегда обращал живое внимание на все эти признаки приближающегося будущего тепла.
И только этот – нынешний апрель, впервые за всю ту его жизнь, когда он стал научаться различать красивое от некрасивого, теплое от холодного, радостное от печального, никак не мог вывести его из состояния абсолютного безразличия к происходящему в мире. Теперь, после того, как он увидел в больнице умирающую Татьяну, которая довела себя до этого состояния на деньги, которые он ей прислал (медсестра все-таки позвонила, когда Татьяна умерла, и Герман перевел на адрес тубдиспансера довольно крупную сумму для организации похорон), после того, как в электричке за сто рублей, которые он дал в качестве милостыни, убили беднягу-инвалида (перед глазами Германа до сих пор была та валяющаяся невдалеке от тела каталка), река его безразличия влилась в безбрежное море необъяснимой вины. И вот только на вопросы – вины за что? вины перед чем? вины перед кем? - ответов в себе он не находил.
Отто говорил о том, что в договоре между Германом и им есть какая-то смерть. Но Герман не только не мог понять, о чьей смерти говорил Отто, но даже не знал, когда состоялся сам этот договор? Почему в его непонятном сне индейцы с лицами Православных Святых сказали о том летчике, после видения которого всегда кололо в сердце, что «это приговоренный тобой»? И там – над Бимини – почему Мистер Зеро так недвусмысленно смотрел на него, когда говорил о подбежавшем за мячом том самом летчике, как о казненном по ошибке. Как будто он, Герман, и совершил эту ошибку? И вообще, кто он – этот летчик, о котором Герман никогда в жизни ни единым словом не слыхал?
Почему-то именно с мысли об этом летчике – летчике не из жизни (если бы так, он хотя бы это понял), а из сна, из потустороннего видения, из экрана телевизора – начиналась одна, подводящая страшный по своей сути итог мысль, – что погибать вдруг стало всё, встретившееся в последнее время на пути Германа. Он сейчас вспомнил почти забытого им игрока из Лондонского казино по имени Павел. Тот ведь тоже, практически сразу после их знакомства – да это и знакомством-то назвать было трудно, так - встреча с разговором – свел счеты с жизнью. И Герман чувствовал, что начало первому звену этой жуткой цепочки было положено тогда - двадцать третьего сентября, в день, в который Герман в первый раз согласился исполнить просьбу Отто.
«А мог ли я тогда отказаться?» - спросил сам себя Герман.
«А почему нет? И отказался бы... И ничего дальнейшего бы не было».
«Но я был отчаянно беден...»
«Ты часто бывал и куда беднее, чем в тот день. Нет, ты и сам прекрасно знаешь, что вовсе не нужда заставила тебя пойти на эту сделку.. Чем ты никогда не был одержим, так это страстью к деньгам. Ты искал совсем другого».
«Чего же? Славы?»
«Больше. Намного больше. Мне неинтересны те, кто ищет всего лишь славы. Я никогда не прихожу к тому, кто всей своей душой, всей своей жизнью, каждым своим днем и каждой секундой не ищет встречи со мной. И только наиболее упорные, самые одержимые этим желанием удостаиваются этой встречи. Да и то, поверь мне, далеко не всегда».
«Не хочешь ли ты сказать?..»
«Да, именно это - ты искал меня. Потому что едва не с рождения хотел гораздо большего, чем деньги, чем слава.., чем...»
«Чем?...»
«Ты хотел всего мира. И чтоб этот мир был у твоих ног навечно. Ты хорошо сейчас услышал это слово – “навечно”?»
«Но разве не я отказался от вечности, когда мог избрать ее перед той пирамидой в моем сне»?
«Ты не отказался. Ты просто не поверил в возможность этого, боялся,что проснешься, а все будет по-старому, и ты по-прежнему будешь таким же смертным, как и все. Ты потому и пил до полного отупления, что пытался заглушить этот пожирающий тебя изнутри пламень. Он сжигал тебя, ты дожил уже до тридцати пяти лет, а мир все не становился податливее. все не прогибался под тебя. И ты снова пил».
«И тут пришел ты?»
«И тут пришел я. Потому что я всегда прихожу вовремя».
«Но, в таком случае, когда же приходит Он?»
«Он? А есть ли Он вообще?»
Герман не в силах был продолжать этот диалог с Невидимым и, на ходу срывая с вешалки плащ, выбежал на улицу.
Он шел по Чистопрудному бульвару и в голове его беспрерывно повторялся все тот же самый вопрос: «А есть ли Он вообще?»
Герман шел, глядя себе под ноги, но возле театра «Современник» он поднял глаза и увидел шедшую ему навстречу девушку лет двадцати – двадцати двух. Вряд ли ей было больше. Чуть выше среднего роста, с длинными, добела обесцвеченными перекисью водорода волосами, она шла и улыбалась про себя чему-то. Улыбка ее была до такой степени счастливой, что казалась почти блаженной. Герман поначалу подумал – не ему ли улыбается девушка? Но лицо ее не было Герману знакомо, и потому он быстрым взглядом осмотрел свой костюм и плащ - нет ли в его наряде чего-то, вызывающего у встречных улыбку: незастегнутая пуговица, развязавшийся шнурок, пятнышко, брошенное пролетевшей сверху птичкой - да мало ли что? Но нет, все в его внешнем виде было в порядке.
Девушка подошла настолько близко, что уже почти поравнялась с ним. Улыбка не только не сошла с ее лица, но стала еще светлее, еще шире. Она смотрела прямо в глаза Герману, и все равно, казалось, что она его не видит.
-Вы улыбаетесь мне? – спросил Герман, когда девушка совсем поравнялась с ним. Спросил просто на тот случай, если вдруг они все-таки знакомы.
-Что? – легким голосом, прозвучавшим откуда-то издалека, спросила девушка, и взгляд ее в ту же минуту словно вернулся к действительности от созерцания чего-то эфирного и прозрачного, видимого только ей одной.
-Вы так улыбались, что я подумал – может, мы знакомы? Как вас зовут?
-Кристина,- ответила девушка. – Но мы незнакомы.
-В таком случае, простите меня, если я отвлек вас от ваших мыслей, - сказал Герман и уже совсем собрался идти дальше. Но что-то удержало его. – Скажите, – спросил он, сам не ожидая от себя этого вопроса, - что есть на свете такое, чему можно так светло улыбаться?
Кристина внимательно посмотрела на Германа, и вдруг стала пространно отвечать на тот вопрос, что мучал Германа еще за минуту до их случайной встречи:
-Только что мимо меня прошел Он.
-Что вы сказали? - не сразу понял Герман. – Кто он? Какой-то понравившийся вам юноша?
-Только что мимо меня прошел Он, - повторила Кристина, и с некоторой досадой добавила: - Но только Он вовсе не юноша.
-Он?
-Да.
-И какой Он?
-Вокруг Него кружилось облако цветов и витал аромат мёда, яблок и тёплых слив...
-Теплых слив??
Но девушка, похоже, уже не слышала Германа.
-Вишнёвый цвет, - продолжала она, - и лепестки красного мака заволакивали Его лицо и волнистые волосы. Листья оливкового дерева, подхваченные песней королька, неслись за ним с голубыми вспышками незабудок и лиловыми хлопьями бархатных фиалок...
«Подождите! Какие оливковые листья? Какие корольки в Москве?! – в полном недоумении хотел спросить Герман. Но по вновь появившейся на губах девушки отрешенной улыбке он понял, что ни в какой Москве она сейчас и не была. А была где-то далеко-далеко - там, где, должно быть, и правда «листья оливкового дерева подхватывались песней королька».
А девушка между тем, почти не останавливаясь – временами у нее как будто кончался воздух, и она, с поспешностью вдыхая, начинала с того слога, на котором осеклась, продолжая свой странный, непонятно к кому обращенный рассказ:
-...В каштановых волосах Его путался жаркий солнечный свет и оставался в них налитыми теплом зёрнами золотистой ржи и полными колосьями пшеницы. Его глаза были темны и теплы, как августовские южные ночи, и звёздными мириадами сверкали в них Любовь, Доброта и Всепрощение; они лучились солнцем безоговорочной Открытости и Доверия. Его бронзовая, овеянная всеми ветрами кожа, хранила запах розовой воды и кокосового молока…
«Полный бред», - подумал Герман уже с некоторым раздражением, происходящим, вероятно, от того, что он вообще встретил эту девушку.
-...Я встретила Его, когда шла по бульвару вдоль Прудов, - снова продолжала Кристина, - где плавало несколько голубиных перьев. День был светел, прозрачен и испещрён вкраплениями золотистых пылинок. Чистопрудный бульвар был запружен такими же обыкновенными, куда-то спешащими, как и я, людьми. Я тогда ещё подумала, откуда здесь запах корицы и ванили? …
«Запах корицы и ванили? Да она попросту сумасшедшая, вот и все» - подумал Герман.
-...Он шел, и из его рук сыпалась земляника, лимонник и карамель. Он нес букеты сирени, ирисов, жёлтых тюльпанов и цикламенов. Его окружал яркий топазовый свет, в коем была одна-единственная, подлинная, истинная драгоценность, не знавшая ни руки, ни слова человека.
