наш организм съеживается в ожидании чего-то непоправимого, когда жена, едва проводив почтальона, опускает взгляд в полученное только что известие, и глаза ее начинают округляться от ужаса. Мы боимся спросить – что? Что? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?! Еще больше мы боимся известий о смерти наших детей, понимая, что так не должно быть, что это – нарушение принятого миропорядка в смене поколений. Ведь на их месте должны быть сейчас мы, как следующие по очередности за нашими родителями.
Но детей у Германа не было и ему этот страх был неведом. Зато страх потерять родителей был всегда.
И самые первые воспоминания его далекого детства были связаны с этим страхом, всегда жившим внутри него. Даже неожиданное сновидение, в котором родители выглядели чуть постаревшими, заставляло его просыпаться от ужаса в своей детской кроватке и требовать их немедленного появления. И когда они с тревожными лицами, но по-прежнему молодые и красивые, склонялись над ним, он тут же засыпал. И безмятежная улыбка еще долго ласкала его счастливое лицо. И казалось, их старость не наступит никогда. Ну, а об их уходе из его жизни тогда мысли не приходили вообще. Они пришли чуть позже, когда Герман, поступив в первый класс, узнал, что один его соклассник уже несколько лет воспитывается бабушкой. Родители его погибли в авиакатастрофе. Но то ведь погибли, а не умерли. И еще в шестом классе Герман был твердо убежден, что его родители не умрут никогда, даже немного постарев, ведь к тому времени врачи обязательно придумают лекарство от смерти.
Когда не стало отца, сознание Германа уже испытывало отравление дурманом полупьяного существования. И он не нашел ничего лучшего, как залить огромное горе невосполнимой утраты сумасшедшим количеством водки. Это позволило пережить то время, которое ему было необходимо для излечения травмы.
И вот теперь он стоял перед дверью, так до сих пор и войдя внутрь квартиры.
Снова и снова читал он эту – вторую в его жизни – такую телеграмму. И трезвым холодным рассудком понимал, что ничего не происходит в его душе при чтении этой телеграммы. Ни горя, ни сожаления о случившемся, ни страха от осознания, что теперь он в целом мире остался навсегда один, и что уже никогда не будет ни отца, ни матери, ни их голосов, ни писем от них - ничего этого в душе его не было. И только недоуменный вопрос: «Да что же это со мной происходит?» время от времени будоражил ум.
Герман, наконец, открыл дверь и вошел в квартиру.
Он разделся в прихожей, прошел на кухню, вскипятил чайник, заварил крепкий чай, сел за стол и, прихлебывая из большой чашки горячий напиток – он всегда пил только очень горячий чай – пытался воспоминаниями о матери заставить всколыхнуться свою, с каких-то пор ставшую совершенно ледяной, душу.
Он вспомнил, как мама рассказывала о своем голодном сиротском детстве в небольшом городке, приютившемся у самой южной оконечности Средне-Русской возвышенности, и в который она потом, после смерти мужа, вернулась, как теперь оказалось, навсегда. Городок этот хранил в названии своих улиц - Казацкая, Стрелецкая, Пушкарская - далекое дозорное прошлое, когда здесь проходила граница Московского царства со Степью. Герману же во время его нечастых поездок к матери городок казался скучным и каким-то уж слишком захолустным и неухоженным. Само название городка происходило от какого-то укрепленного вала, входившего в засечную оборонительную систему. Воспоминания начали понемногу наполнять его (нет, не душу!) мозг какой-то, почти забытой, теплотой.
Неожиданно он услышал, что в комнате кто-то ходит. Поначалу Герман решил, что ему показалось – кому здесь было ходить? Но потом до него снова донесся звук - мягкий приглушенный хлопок, который обычно производит брошенный на стол за неинтересностью книжный томик небольшого формата.
Герман, с чашкой в руке, прошел в комнату. Там, возле книжного шкафа, который оставили прежние хозяева, он увидел худощавого человека, ненамного выше его ростом, лет тридцати – тридцати двух, в джинсах и серо-голубом пиджаке, под которым была надета светлая рубашка в красную с синим клетку. У незнакомца были рыжеватые, длинные до плеч волосы, жидкая бородка и усы – и то, и другое, по мнению Германа, не мешало бы подравнять, иначе создавалось впечатление некоторой запущенности.
Герман машинально провел у себя по воображаемой бороде, которой он, после знакомства с Отто, сначала придал вид эспаньолки, а потом сбрил совсем.
Герман смотрел на своего незванного гостя и ждал, как тот объяснит свое присутствие в квартире. Но незнакомец, похоже, и не собирался что-то прояснять. Когда Герман вошел в комнату, незнакомец только обернулся, равнодушно окинул его с головы до ног, и снова вернулся к своему прерванному занятию - доставал из шкафа книги, пролистывал их и бросал на журнальный столик. Некоторые, правда, он ставил на полку, на их прежнее место.
По тому, что гость явно не чувствовал себя здесь новичком, Герман догадался, что это, вероятно родственник (может быть, сын) прежних хозяев квартиры пришел забрать что-то из интересующей его литературы. На мысленно заданный самому себе вопрос о том, каким образом гость попал в квартиру, Герман ответил, что, вероятно, у него остался свой экземпляр ключей. Но тут Герман вспомнил, что все замки в квартире были заменены на новые, немецкие, самой последней марки, неоткрываемые никем, кроме хозяина квартиры.
-Нет, - ответил гость на страдающую неразрешимыми изъянами догадку Германа, - я не сын прежних хозяев. Кстати, можно попросить у вас чаю? Пить ужасно хочется. Только не очень крепкий и без сахара, пожалуйста.
Ни слова не говоря, Герман снова пошел на кухню, с учетом пожеланий незваного гостя приготовил чай, вернулся в комнату и протянул ему чашку.
-Большое спасибо, - вежливо ответил незнакомец и с наслаждением сделал несколько глотков.
-Как чай? – спросил Герман.
-Великолепный! Именно такой, как я люблю. Еще раз благодарю вас.
-Может, теперь вы скажете, кто вы и как сюда попали? – спросил Герман. – Впрочем, я догадываюсь. Вы, вероятно, один из друзей господина Вольфа?
-Господина Вольфа? – удивленно переспросил незнакомец. – Нет, я не из его друзей. Я сам по себе. А попал я сюда довольно легко – вы забыли закрыть за собой дверь, когда, задаваясь вопросом «Есть Он или Его нет?» так неожиданно выбежали гулять по Чистопрудному бульвару. Кстати, выяснили?
-Что? – не понял Герман.
-Ну, есть ли Он?
-Нет, - ответил Герман. – Не выяснил. Мне, правда, попалась навстречу одна девушка, которая даже рассказала, как от Него пахнет, но мне она показалась немного сумасшедшей.
-Ну, мой друг, то, что так скоропалительно и необоснованно принято считать сумасшествием – вовсе не помеха для того, чтобы увидеть Его. Я бы даже сказал, напротив. Кстати, я не представился. Он, - протянул руку для знакомства гость.
-Как вы сказали? – переспросил Герман, решив, что ослышался.
-Он, - повторил незнакомец, продолжая держать руку протянутой. – Вы ведь задавали себе вопрос «Есть ли Он?» Так вот - я есть. И я и есть Он.
-Он? – округляя глаза, пробормотал Герман.
-Он, - чему-то радуясь, с улыбкой повторил гость.
-Герман, - пролепетал Герман, пожимая протянутую руку и произнеся про себя: «Еще один – третий». – Простите..., вы...
-Давай на «ты», - предложил тот, который хотел, чтобы его называли Он. – Ко мне ведь все на «ты».
Герман неуверенно пожал плечами и негромко сказал:
-Давай.
-Так что ты хотел спросить?
Герман уже забыл, что он хотел спросить, и только пожал плечами.
-Мать умерла? – спросил Он, показывая глазами на телеграмму, уголок которой выглядывал из кармана Германа.
Герман с грустью в глазах кивнул головой.
-Почему ты лжешь?! – резко возвысив голос, спросил Он.
-Лгу? – опешил Герман.
-Ведь ты не чувстуешь никакой грусти! К чему же тогда этот вид?
-Может быть, именно потому... Грустно потому, что нет грусти.
-А может потому, что теперь ты узнал, что и смерти вовсе нет? – спросил Он. – Ты ведь был там, над Бимини, и видел всех тех, кто якобы мертв?
-Нет, - сказал Герман. - Не потому. Грусти бы не было.., даже если бы я над Бимини не был. А вот почему нет грусти, этого я понять не могу. Может быть, ты мне ответишь? Если ты и вправду Он? Почему моя душа перестала плакать? Почему перестала радоваться? Почему ей больше ни до чего нет дела?
-Потому, - сказал Он, - что ты перестал владеть ею.
-Как же перестал? – спросил Герман. – Ведь я дышу, ем, пью чай, - поднял он свою чашку, - гуляю... Я живу!
-Нет, - сказал Он. – Не живешь.
-Как не живу, если?..
-...если ешь, гуляешь и пьешь чай? – перебил Он. – Ну, это еще вовсе не означает жить. От души же в тебе осталась только одна функция – забота о поддержании жизни в теле. – И Он сказал какие-то странные слова на незнакомом Герману языке: - «Мене, Мене, Текел, Упарсин»...
-Что означают эти слова? – спросил Герман. - Отто, вероятно, при помощи какого-то сильного гипноза сделал так, что я вдруг стал понимать, когда говорят на иностранном языке. Но сейчас я не понял ни слова.
-Ты ведь читал Писание, - напомнил Герману Он.
-Правильнее было бы сказать не читал, а пролистывал.
-Этому языку, - многосмысленно сказал Он, - Отто научить не может даже при помощи самого сильного гипноза. А перевод слов означает, что ты взвешен и найден слишком легким...
-Легким? – эхом перебил Герман.
-Да, - повторил Он. - Слишком легким. Ты облегчен ровно на душу. Ты теперь почти ничего не стоишь..., потому что почти ничего не весишь.
-А мои картины, за которые платят сегодня в мире миллионы? Они чего-нибудь стоят?
-Ты сам сказал – в мире им цена миллионы. Но это и всё... Их можно оценить деньгами, но нельзя оценить человеческой слезой. Никто над ними не прольет ни слезинки. Они, как бриллианты – дороги и бесчувственны. Они, как и ты - «слишком легкие», потому что они, как и ты, облегчены на душу. И самое страшное для тебя заключается в том, что ты продолжаешь видеть, как всё вокруг по-прежнему прекрасно, продолжаешь осознавать, что жизнь, как океан, безумствует буйством красок и сюжетов вокруг тебя. Но тебе это теперь безразлично. Потому что от тебя в этой жизни осталось только изваяние, бездушное и холодное, в никогда не будучи исполненной мольбе продолжающее взирать на Небо.
-Так вот что означал этот рисунок!
-Парусник твой, на котором ты выходил покорять океан, давно затонул и сгнил на дне, и в его пушках давно нет огня – в них живут только холодные красивые рыбы.
И внезапно перед мысленным взором Германа встала эта картина – дно океана, и на этом дне окаменевшая статуя кого-то, кто когда-то был сильным. И затонувший, уничтоженный морем и временем парусник. И пушки, забитые песком. И вокруг бесконечная красота жизни. И в голове вдруг снова услышались эти слова «Мене, Мене, Текел, Упарсин» - «Ты взвешен, и найден слишком легким, и Царство твое будет отнято от тебя».
Герман отдаленно вспомнил эти слова из Библии. Они, если он правильно вспомнил, были написаны на стене Храма невесть откуда появившейся кистью руки в час пира одного из ничтожных царей, в своих глазах почитавшем себя равным Небу.
-Ты сказал, что я теперь почти ничего не стою, - произнес Герман. – Но если почти, значит, еще есть надежда?
-Проще всего, конечно, сказать, что надежда есть и все зависит от тебя, -
