саперной лопатки. Пройдя мимо Чайковского, он вдруг резко развернулся и с криком «УУУУУУ, пидорас!!!» с размаху саданул Гектору Петровичу ногой пониже спины.
«Ай-ай-ай!» - только и сумел жалобливо вскликнуть до смерти перепуганный Чайковский.
- «Аннушкин??!!! - удивленно и одновременно облегченно прохрипел Степан (ведь не проткнет же его саперной лопатой бывший закадычный дружок!).
Пока сильно поддатый Аннушкин разбирался, кто его окликнул, в ситуацию вмешалась откуда ни возьмись появившаяся беззаветная Андромухина. Вот уж, настоящая русская женщина! Прикрыв потерпевшего Чайковского своим еще соблазнительным телом, она прокричала: Чайковский не пидорас! Он мой муж!
Тогда Аннушкин, так и не успев среагировать на Домовитого, попытался сфокусироваться на нежной персиковой коже Андромухиной, её спелых грудях и тщательно возделанном лобке,. Затем он смачно сплюнул и отступил. Мимо него, поигрывая мощными бицепсами, прошагал шерстяной нудист Гиви по кличке «ниже колена». Ему дать пинка Аннушкин не рискнул.
- Это что, твой знакомец? - дождавшись, когда агрессор отойдет на безопасное расстояние, с раздражением и обидой выдавил Чайковский, поглаживая ушибленное место.
- Да так – не стал вдаваться в подробности Степан…
Добравшись, наконец, до своей квартиры, Аннушкин с трудом попал ключом в замочную скважину. Через минуту он панически стучал в дверь проживавшей на той же лестничной площадке соседки: «Томка у тебя??? У нас горе! Барон обосрался!!!»
Бароном звали бубликохвостого беспородного задрыгу, которого хозяин поленился поутру хорошенько выгулять. Томка, чертыхаясь, убрала за псом.
Аннушкин, достав спрятанную за шкафом бутылку вермута «Бамболео», залпом хватанул стакан и, завалившись на диван, с непривычной нежностью полюбил себя, представляя разъяренную и такую манящую Андромухину....
Барон валялся под диваном, грустно положив голову на вонючий шлепанец хозяина.
За что он меня выдрал - тяжело вздохнул пёс.
За что? - думала Раечка, получив письмо, в котором отменялась ее романтическое путешествие по Италии.
У нас сменились планы – писала Люська – Мы с Марио уматываем на две недели на Галапагосу.
Вот Сука! Раечка не знала, что подруга сообщила ей не всю правду и теперь сама мечется с вопросом «за что?»... Марио действительно укатил на эту самую Галапагосу – знать бы еще, где она находится - но только со свежей стервой, и дело шло к тому, что Люське будет дана окончательная отставка.
За что? - вопрошала Волобуева – капитан команды Сергеич грязно обматерил её за решающее проигранное очко.
За что? - размышлял Сушкин - взрослый мир сегодня приоткрылся с новой восхитительной стороны, заполнив смутным предощущением вседозволенности и доселе неизвестными запахами женщин. Он решился завтра подговорить Дрокина оттискать Петрову и Суркову в подъезде за их проросшие на летних каникулах сисочки.
За что такая удача – восторгалась Софья Яковлевна, нежно поглаживая косматую грудь спящего Гиви. В постельке он оказался не таким уж и мощным и даже скорее плохоньким, но именно это вселяло надежду на завязывание длительных отношений. - За что этому Чайковскому досталась такая распрекрасная баба? – злился и одновременно завидовал Домовитый, выпуская колечки сигаретного дыма в форточку.
- За что такое позорище? – продолжал клокотать Гектор Петрович, рутинно проникая в плоть ставшей враз такой желанной для пляжного драчуна и заштатного поэта Андромухиной. – Может, ну его, этот нудистский пляж к лешему. Следующим летом начну ездить на дачу...
С понедельника погода испортилась. Зарядили дожди. Пляжный сезон закончился. Лишь Лафитников до первого снега с непонятной надеждой подолгу бродил по тропинкам Серебряного бора в белом плаще с алой подстёжкой, безжалостно топча падшие побуревшие листья резиновыми сапогами.
***
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС СТЕПАНА ДОМОВИТОГО
«Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки. Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на улице Чкалова, которую все по-прежнему называли Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами, казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних. Больше всех повезло ее неродившимся детям…»
- Весьма похвально» – после долгой паузы задумчиво изрек Чайковский – «что ты, Степан, осваиваешь новые формы и перешел на прозаические миниатюры.
Вальяжно развалившись в потрескавшемся от времени кожаном кресле, Гектор Петрович аккуратно лил водку в хрустальные «мальцевские» рюмашки. Домовитый с дивана слюновыделительно созерцал заваленный закусками кривобокий столик, по самому центру которого на голубом блюдце антрацитно дыбилась внушительная горка черной икры.
- Ты не стесняйся, Степа, накладывай икорочку – то - хохотнул Чайковский. - Какую предпочитаешь - осетровую или севрюжью? Ладно, не ссы, это – подкрашенная щучья икра из Ашана, а настоящий Кавиар, я, как и ты, уже тыщу лет не пробовал.
Степан осторожно ковырнул икру ножом, мазнул на хлеб, опрокинул рюмку, закусил и, наконец, решился впериться в висевшую над письменным столом картину. На ней полулежащая обнаженная Андромухина поддразнивала Домовитого ленивым контуром своих широких бедер и аккуратным холмиком Венеры, который она подбривала как-то по особенному, не по современному что ли. Образ довершали пикантная родинкой слева над верхней губой, резко подведенные брови, глаза с полуопущенными веками и стрижка «каре» с прямой челкой. Так сто лет назад, должно быть, выглядели Марлен Дитрих, Мэри Пикфорд и Луиза Брукс...
- Что, хороша? – бахвальски подмигнул Степану Чайковский.
Тот молча сглотнул слюну.
Гектор Петрович любил свой плотно заставленный старомодной мебелью кабинет. Квартира в доме писателей в Лаврушинском переулке досталась ему от родителей. Он часто подшучивал, что эта недвижимость и было тем единственным, за что его полюбила Андромухина…
Пока хозяин квартиры разливал по новой, Степа, соорудив пухлявый копчённистый бутерброд, невзначай прислонил его к лежавшей на краю столика книжке.
- Э, не марай сервелатом библию! – завизжал Чайковский – Это же редчайший экземпляр. Знаешь, сколько за него могут отвалить букинисты!
Во время войны Сталин разрешил издать библию, правда, ограниченным тиражом. А жильца дома писателя Вирта назначил цензором. К счастью, серьезных отклонений от коммунистической идеологии ни в Ветхом, ни в Новом Заветах тот не обнаружил.
Гектор Петрович проверил святую книгу на предмет оставленных жирных пятен и, успокоившись, засунул её в скрипучий секретер «от греха подальше».
- Ладно, давай вернемся к твоей «Истории любви Рахили и внука старосты синагоги рубщиков кошерного мяса». Сразу вспомнилась ветхозаветная Рахиль, любимая жена Иакова и мать Иосифа, и чудесное рождение ею в пожилом возрасте своего сына. Да, написано жёстко и жестоко. Да, это не фильтрованная проза. Да, это бьёт по нервам. Есть человеческая боль. Она в трагическом сарказме. В верно расставленных акцентах. В особой плотности сюжета и всех выразительных средств. Повеяло Бабелем. Помнишь, про изнасилованную дебильную девочку, которой "теперь хлопотать под целым эскадроном". Но скажу честно: твой опус может вызвать бурю самых разных эмоций, как у семитов, так и антисемитов.
Степан кивнул. Он мог бы вслед за лордом Черчиллем повторить, что он не антисемит, поскольку не считает евреев умнее себя. Впрочем, по отношению к Домовитому в той же степени подходило наблюдение Ахматовой - для русской интеллигенции характерен не антисемитизм, но легкая настороженность к еврейству, парадоксально сочетающаяся с уважением к евреям.
Если Степан рабиновичей и недолюбливал, то непублично и совсем чуть-чуть. Чувство легкого раздражения, например, пробуждалось в нем, когда в издательстве отбирали не его стихи, а, скажем, какого-то там Семена Каца.
Домовитый вспомнил, как после выхода на экраны «Подстрочника» он вдрызг разругался с Посадовским.
- «Картавая героиня фильма – изрек Посадовский – на первый взгляд, чрезвычайно мила и обаятельна. Но почему она Родину не пошла защищать? Ведь на момент начала войны ей стукнул двадцать один. Ах, была не обязана? А моей матери было 17, когда она добровольцем ушла на фронт санитаркой.
Ладно, может «подстрочница» на заводе, падая от усталости, снаряды лудила? Нет! Ничегошеньки она не делала. А её муж-естественно-еврей почему на войну не попал? Ах, у него броня была. Ах, в ГИТИСе обучался. Может, у него плоскостопие обнаружили? И потом, посмотри, 98 процентов персонажей книжки - евреи. А что, нормальные русские люди, которые войну выиграли, её не интересовали?
- Ну чего ты несешь?! – возмутился тогда Степан – Соученики главной героини «Подстрочника» - поэты Коган и Багрицкий, погибли на фронте. Они что – не евреи? А Кауфман - Самойлов разве не воевал? Слушай сюда: «А если мне смерть повстречается близко,/Положит с собою в кровать,/Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский/Совсем не привык отступать,/Что я, нахлебавшись смертельного ветра,/Упал не назад, а вперед,/Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра/Вошли в завоеванный счет».
Догадываешься ли ты, что погибший на фронте Городисский тоже был евреем?...
Чайковский тем временем продолжал мусолить еврейскую тему:
- Я много размышлял об удивительном парадоксе. Христиане столетиями преследовали иудеев и одновременно продолжали преклоняться одному из них, даже если считать только по матери. И все новозаветное политбюро состояло из двенадцати апостолов-евреев. Если бы не Святой Павел, который на самом деле был Шаулем, сегодня, может, обрезанной ходила бы вся Европа, и звались все – иудохристиане. Ведь именно он порешил, что брит мила – по-нашему обрезание - не обязательна для неофитов.
И вот еще. Когда после разрушения Иерусалимского Храма Веспасиан заставил иудеев сдавать свои драхмы в Римский Капитолий, те стали выкручиваться - не иудеи мы мол – платить не будем. Римские фискалы, согласно Светонию,
