патроны кончились. Зузанов отшвырнул револьвер, одной рукой выхватил винтовку из рук мёртвого солдата, половина черепа которого была снесена близким выстрелом, и как пику, с хрустом, вонзил штык комиссару меж ребер.
Комиссар замер и, словно бы удивился.
Перехватив винтовку двумя руками, Зузанов выдернул штык и ткнул комиссара в живот. Господин в кожанке дернулся, открыл рот в беззвучном крике, очки в железной оправе сползли с горбатого носа. Лицо комиссара исказила классовая ненависть к врагу революции… А может ему стало мучительно больно, что не успел завершить мировую революцию… Комиссар упал. Но не по стойке смирно, как положено политработникам, отдающим жизнь за торжество второго, или какого там у них Интернационала, а неподобающе простецки, сначала на колени, будто опустился в запрещённой большевиками молитве, а потом на бок, скрючившись, будто замёрз.
Жалостно проныла над головой пуля. Зузанов инстинктивно отшатнулся и это спасло ему жизнь, потому что какой-то красноиндеец нацелился проткнуть поручику живот, но промахнулся и пропорол Зузанову рукав. Поручик отскочил, двинул красного прикладом и тут же ткнул его штыком под сердце...
У бегущего впереди солдата затылок вдруг плюнул красной тёплой кашей из крови и мозгов Зузанову в лицо. Круто, по-кошачьи, выгнув спину, солдат грузно рухнул навзничь, мелко дёргая коленями. Окровавленная фуражка отлетела в сторону. Зузанов перепрыгнул через убитого…
Блистали вспышки револьверных и ружейных выстрелов.
Горячая пуля чмокнула в переносицу солдата, бегущего справа. Упал, захрипел и, недолго подёргавшись, затих солдат. Взрыв фугаса подбросил вместе с комьями жирной земли другого солдата. Ткнулся головой в кочку, да так и остался лежать третий. Под ноги четвёртого подкатилась шипящая граната, и сноп взрыва разворотил ему живот. Взревел, опрокинулся навзничь солдат, раскинув бессильные руки и глядя уже невидящими глазами в небо. Прошитые огнем пулемета, рухнули ещё несколько бойцов.
Прямо перед Зузановым чмокнул-хрюкнул и ушёл в землю снаряд… Ноги у Зузанова подкосились и он бессильно упал на колени. В глазах мелькнул взрыв, его потроха, разлетающиеся в разные стороны… Но из земли вился дымок — а взрыва не произошло! Камуфлет!!! Зузанов вскочил и прыгнул в сторону… Нет! Не взорвалось! Слава тебе, господи! Камуфлет! Такое бывает… Редко, но бывает!
Дюжий солдат, похоже из крестьян, поддевал на штык и кидал красных бойцов через себя, точно снопы.
С искаженными лицами, опьяненные льющейся кровью, затуманившей рассудок, люди резали друг друга, ломали черепа ружейными прикладами. Всё перемешалось, как в стае грызущихся собак. Короткие вскрики перемежались рычанием и отрывистыми ругательствами.
Зузанов колол в два приема, как когда-то на ученье колол соломенные чучела.
Выбившись из сил, он швырнул осопливевшую от крови винтовку, подобрал с земли брошенный кем-то заряженный наган, и принялся стрелять из нагана в согнутые спины, в волосатые затылки.
Дико свистнула граната над головами. Тяжёлый снаряд ударил шагах в десяти от Зузанова. Звон в ушах от взрыва, визг осколков. Зузанов присел, прижался к земле. Всё вокруг расцветилось блестками и мельчайшими крупинками яркого металла. Едкий дым резал глаза, во рту стало горько. Похоже, красные открыли артиллерийский огонь по наступающим белым.
Другая граната треснула, брызнула землей и кровью, застонали осколки над головами и раненые солдаты. Чёрный едкий дым пополз над землёй.
Взрыв… Ещё взрыв… Бегущих обдавало фонтанами взлетевшей грязи.
Дымными шарами, желтым огнем разорвалась очередь шрапнели, посекло солдат железным дождём.
Вскрики, стоны, мат, вопли…
Двое поволокли на шинели в тыл раненого. Ноги раненого будто красным киселём обмазаны.
Снаряды все чаще рыли землю. Выли, стонали и шипели пролетавшие мимо раскаленные осколки. Иные пролетали с тонким, нежным пением, и лицо чувствовало их жар. В висках стучала кровь, в голове звенело, в глазах зеленые круги от напряжения и от дыма.
Совсем рядом взрыв и громадный фонтан чёрного дыма, земли, ошмётков человеческого мяса и крови, разлетающиеся в разные стороны визжащие и стонущие осколки.
Прапорщику снесло полчерепа...
Солдат без головного убора и без винтовки уползал в тыл, как плывущая собака, быстро перебирая руками…
Обняв колени, качался, как «Ванька-встанька», и, задрав голову к небу, по-бабьи голосил ещё один…
Опираясь на винтовку, шёл в тыл третий. Лицо землисто-серое, усталое, гимнастёрка в крови, рука висит плетью. Удары, взрывы снарядов, лязг, выстрелы, свист пуль, визг шрапнели, дикие вопли людей и рычание лошадей, разрывы ручных гранат — всё затмила боль.
***
Казачья сотня развернулась в лаву, миновала цепи своей пехоты и, выскользнув из-под артиллерийского обстрела, настигла отступающих красных.
Есаул, повернувшись к казакам, пронзительно, будто с него живьём сдирали кожу, завизжал:
— На сло-о-ом! (В атаку!) Рубай!
С молниеносной быстротой крутя клинками и визжа по древнему татарскому обычаю, сотня ворвалась в гущу красных. Началось упражнение «рубка лозы в чистом поле». Казаки рубили красиво, выверенными движениями, будто задавшись целью не загружать большевистских врачей лишней работой.
Мчались вперёд прильнувшие к гривам всадники. Мчались следом другие, настигали врагов, завалясь в седле для удара шашкой... Визжали, хватая зубами чужаков, взбесившиеся кони...
Крики ужаса и стоны умирающих, хряск шашек, разрубаемых живые кости, визг стали, скользящей по стали…
Где-то далеко впереди ухнула пушка красных, ещё и ещё. Один снаряд разорвался высоким «журавлём», другие разбросались в поле.
К счастью, пушки лепили фугасами, а не шрапнелью. Шрапнель — страшное дело. Один выстрел может накрыть целый взвод.
***
Из-за рощи, навстречу казачьей сотне, рассыпалась красная лава.
Полковник разглядывал наступавшую кавалерию красных в бинокль. Да, сотни три конников. Его казачьей сотне они и в подмётки не годятся.
Вооружены красные как попало: у одного пика, у другого шашка. Многие бойцы разуты. Кони без седел, среди них немало раненых.
В передней шеренге на серой вислопузой лошадке сидел рыжий крестьянин в ситцевой рубахе, пучок травы торчал из дырявого сапога.
Сплошь юноши, неуверенно державшиеся в седлах. Одеты кто во что: косоворотки, пиджаки, изредка — гимнастёрки. Самое же нелепое — длинные пики, для владения которыми нужна сноровка и сила. Не каждый казак умеет владеть пикой. А эти «конники» в атаке свалятся с лошадей, не достигнув противника. Но много их. Похоже, это последний резерв красных. Можно делать красным шах и мат: вводить в бой резервный кавалерийский полк.
«Нет, сынок… Ты, конечно, талантливый командир, весь в папу, но отца тебе не переиграть. Ты думал, я придержал в рукаве всего две карты — казачью сотню и батальон пехоты? Ты ошибся. У меня ещё и туз в запасе — кавалерийский полк. И он сметёт твою кавалерию, цена которой — две пешки против слона», — думал полковник Сорокин.
Вот ведь как сложилось! Он, Николай Сергеевич Сорокин, полковник царской армии, остался верен присяге, а его сын, поручик царской армии Николай Николаевич Сорокин, проникся идеями господина-товарища Ульянова-Ленина-Бланка, вляпался в большевистскую партию, и не за страх, а за совесть служит в войсках господина комиссара Бронштейна-Троцкого. Кто ты теперь есть, сын? Человек, который принял присягу, а потом отверг её, это… Нет, сказать, что такой человек страдает недержанием убеждений, нельзя. Это, мягко говоря… нарушение присяги.
«Эх, Коля, Коля, — вздохнул полковник. — Ладно, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай с бесплатной селедкой, а тебе-то в их новой жизни чего надо? Они ведь меня, твоего отца, из своей жизни вычеркнули! А значит, и ты вычеркнул. Или вычеркнешь, когда встретимся?»
— Кавалерийский полк в атаку, — приказал полковник.
Резко и тревожно зачастил полковой трубач сигнал к атаке. Кавалеристы ослабили поводья у пляшущих от нетерпения и страха коней, приготовились ринуться в бой. В бой, который принесёт им победу и славу. А некоторым смерть и вечную память благодарной России...
— Орёлики… Вперё-ё-ёд! — прокричал ротмистр Бородин. — За веру! За Отечество!
Жёстко дёрнул поводья, поднимая жеребца на дыбы, и пустил его в галоп.
Первый эскадрон рванул за командиром.
Следующие эскадроны сначала пошли шагом, точно приноравливаясь, затем побежали рысью, перешли на галоп и, наконец, помчались в карьер.
Земля гудела от мелкой дроби сотен копыт. Всё видимое пространство луга с этой стороны заполнили колыхающиеся потоки рыжих грудастых коней и серых всадников, над которыми высверкивали шашки.
Пехотинцы молча слушали тяжкий, точно подземный гул мощного конского движения, отдающий в груди каменными ударами.
Навстречу белогвардейцам мчалась лава красной кавалерии… Но красных было в несколько раз меньше, чем белых. Распластавшись над огромным пространством, на красных плыла белая Смерть.
Лавы стремительно сближались. До встречи — четыреста шагов, триста...
Сейчас скрестятся шашки.
Вдруг красная лава раскололась: одна половина ушла вправо, другая влево.
Белые конники, почувствовав зримую победу, рванули в образовавшееся пространство, чтобы по частям изрубить красных конников...
Но из-за красной лавы навстречу белым мчались десятки пулемётных тачанок. Тачанки лихо развернулись на месте и открыли ураганный огонь по белой коннице.
Этому подлому приёму красные научились у Упыря. У батьки Махно.
А что на войне не подло?
Красная кавалерия охватывала белых с флангов, а в центре под ураганным огнём грудами падали кони, сшибались и били ногами воздух, молотили всё живое копытами, задние лавы давили передние...
Сквозь злобные крики живых и стоны раненых, сквозь лязг отточенных клинков и ржание коней не ко времени заиграл на окраине деревни оркестр серебряных труб. Гимн лейб-гвардии Его Императорского Величества казачьего кавалерийского полка звучал свадебным маршем на похоронах невесты. Щемящее-тревожный, печально-торжественный марш Мендельсона.
Полковник вспомнил, как он обедал в офицерском собрании, где для него, как и для каждого офицера, подавали именной столовый прибор... Духовой оркестр празднично и торжественно играл свадебный марш Мендельсона. И Николаю Сергеевичу в такие моменты хотелось служить в необычно дружной офицерской семье донских казаков.
И вот теперь этот празднично-торжественный марш настиг полковника Сорокина не в офицерском собрании, где все, от нарядных мундиров до накрахмаленных скатертей и салфеток, сверкало чистотой и блеском, а среди крови, грязи, смерти.
Трубы полкового оркестра из чистого серебра были выполнены по особому указу императора, и звуки, издаваемые ими, были чисты и трогательны. Но полковник различил в них грустные нотки — оркестр играл прекрасный марш перед смертью.
Это полный разгром, понял полковник. После такого подняться невозможно.
Что-то рвануло, в лицо плеснуло грязью. Полковника швырнуло наземь, и он потерял сознание. Вроде бы сразу очнулся, неудачно попытался встать. В ушах звенело, затылок мучительно ныл.
— Папа, ты жив? Папа… — услышал он.
