Утерев рукавом грязь, открыл глаза и увидел встревоженное лицо сына. Сын почему-то был в странном головном уборе, похожем на спринцовку с нашитой над лицом большой красной звездой. Полковнику казалось, что он бредит.
Ах да! Его сын — красный командир! В новомодной у красных военной шапке под названием то ли «богатырка», то ли «будёновка». И сын разгромил войска своего отца. Поручик разгромил многоопытного полковника. Впрочем, у красных нет поручиков. У них краскомы и комбриги…
— Папа, я увидел тебя в бинокль в самом начале боя…
— А я вижу тебя каждый день… Даже когда ты далеко… Даже когда ты идёшь убивать отца…
— Что? Ты бредишь?
— Нет сын, это ты бредишь. До такой степени, что нарушил присягу…
— Отец, мы строим новый мир!
— Чтобы построить свой новый мир, вы разрушаете мой мир. Ты рождён моим миром, взращён и приведён к присяге, ты поклялся защищать мир отцов, своё Отечество. Но ты нарушил присягу. Ты клятвопреступник.
— Я большевик! Мы боремся за…
— Вы, большевики, вряд ли победите.
— Почему ты так думаешь?
— Вы отказались от веры, от Отечества. Не за что вам бороться. Мы за Родину сражаемся. А вы за что?
— Мы хотим, чтобы народ был сыт…
— Быть сытым и быть счастливым — разное. Чтобы ваш народ был сыт в новом мире, вы убиваете народ, который был счастлив в старом мире. В моём полку не осталось ни одного офицера старше двадцати пяти лет. Они присягали и выполнили свой долг. И ты присягал. Но нарушил клятву. Но только смерть может избавить тебя от выполнения клятвы. Ты готов умереть за свой новый мир?
Полковник требовательно смотрел в глаза сына. Нетвёрдой рукой расстегнул кобуру, достал револьвер, взвёл курок и приставил дуло к голове сына.
Отец и сын, они смертельные враги... А ведь оба, и молодой и старый, любили жертвенной любовью Родину. И чтобы любовь восторжествовала — обязаны убить друг друга.
Сын не выдержал взгляда отца и отвёл глаза.
— А я за свой мир готов умереть. И таких среди нас большинство. Значит, мы сильнее.
Рука полковника ослабла. Дуло скользнуло вниз, остановилось на уровне его виска. Полковник нажал на курок.
Оркестр скорбно и зло доигрывал мелодию гимн-марша донских гвардейцев.
***
Солдаты Зузанова смятенно наблюдали, как лава красной конницы стремительно приближалась, смяв их соседа слева. А белую конницу только что уничтожил кинжальный огонь красных пулемётных тачанок.
Тупо и сыро издалека стучали разрозненные выстрелы. Земля гудела от топота множества копыт.
Солдаты стояли в нерешительности, глядя на приближающуюся смерть.
Державшие винтовки как палки, оцепенелые пальцы непроизвольно разжимались. Упала винтовка. Ещё одна.
Некоторые оглядывались: куда бежать?
А бежать некуда. Конница достанет, куда бы кто ни бежал и как бы умело ни петлял.
Мелькнуло развевающееся красное знамя. Двое усатых кавалеристов впереди орды. Посадки, как у готовой взмыть над жертвой хищной птицы. Лица улыбающихся стервятников, восторженные, предчувствующие сладость крови из разрываемого тела жертвы. Распластались над гривами коней, взметнули над головами руки в стремительном желании воткнуть в живую плоть железные клинки.
Дунуло горячим лошадиным потом…
— Тикай… — негромко проговорил один из солдат. Но его услышали все. Дернулись «тикать»…
Зузанов оцепенел в растерянности.
— Стоять! — неожиданно заорал один из солдат. — Смир-рна!
Зузанов немного знал этого солдата. Скрытный какой-то, себе на уме. Назаров, кажется, его фамилия. Да, Назаров.
— Побежите — всех порубают! — прокричал Назаров.
А красная лава уже в двухстах шагах…
— Кто хочет жить — ко мне!
Зузанов кинулся к Назарову. Побегут — точно всех порубают. А вместе… Миром и смерть легка.
— Кто хочет жить — сюда! — не совсем по-военному прокричал вслед за Назаровым Зузанов.
— Кто хочет жить — приготовиться к стрельбе! — орал Назаров. — Ты, ты, вы — лёжа!
Назаров толкнул нескольких солдат на землю, головой в сторону накатывающей лавы.
Сто пятьдесят шагов…
— Вы, вы, вы… Для стрельбы с колена… Товьсь!
Сто шагов…
— Остальные… Для стрельбы стоя… Заряжай! Первая шеренга…
Слышен храп лошадей, видна пена, летящая из оскаленных пастей… Земля вздрагивает, будто под ногами бьёт кузнечный молот.
— …Пли! Вторая шеренга… Пли! Третья шеренга… Пли! Первая шеренга…
Выблескивая обнаженными шашками, изготовившись проткнуть всё живое пиками с трепещущими темными флажками на концах, лава мчалась с дикими криками и свистом, сметая на пути бегущих бойцов.
Метрах в пятидесяти трое солдат не успели перебежать к взводу и упали. Над ни¬ми пронеслись красные всадники, мимолётно взмахнули саблями…
— Вторая шеренга… Пли!
Конное море бушевало с неумолимостью девятого вала.
— Третья шеренга… Пли!
Волна за волной конница стремительно накатывала на остров обороны, организованный солдатом Назаровым.
Подпоручик Росин лупил с двух рук из любимого им «Гочкиса», пристроившись в последний момент в третью шеренгу. Семёныч, опустившись на колено, держал на изготовку запасной диск с патронами.
Со ржанием, визгом и стоном рушились на всём скаку подстреленные лошади, опрокидывались, подминая под себя, ломая кости вопящих от боли всадников, били копытами…
Конница обскакивала вправо и влево взвод солдат, держащий оборону. Так набегающие волны бушующего моря, встретив неодолимую скалу, разбиваются брызгами и огибают препятствие.
Над бойцами, стоящими и лежащими на флангах, мелькали копыта мчащихся в карьер лошадей. Изредка пролетающие конники пытались достать саблями обороняющихся пехотинцев…
= 2 =
Страшная, нереальная, как во сне, тишина.
На затоптан¬ной, в пенных клочьях конского мыла траве перед обороняемой позицией грудами лежали убитые лошади. Зако¬стеневшие ноги всадников в зашпоренных сапогах повязаны стременами. Трава в черных бляхах крови. Там и сям дымилась после взрывов земля. Со всех сторон раздавались протяжные стоны раненых. Кисло воняло пороховой гарью, сладковато — кровью.
И всё-равно, это была тишина.
Здесь только что бесилась конная атака.
— Господи, да мы живы! — невольно вырвалось у Зузанова. И он, едва сдержав слёзную дрожь в голосе, поблагодарил солдат: — Спасибо, орлы!
Третья шеренга стала во фронт. Остальные, тяжело дыша и блаженно улыбаясь, поднимались. Пот смывал с лиц грязь и кровь.
— Назаров! Откуда ты, братец, такой удалой? Где так геройски против конницы биться научился?
— В большой войне против германских улан воевал. Фельдфебель нас так же спасал. Хорошую пехоту, господин поручик, ни од¬на кавалерия ни в жисть не возьмет... — утирая лицо рукавом, без рисовки, даже буднично ответил Назаров. — Разрешите закурить, господин поручик, душа горит после горячего дела.
— Да уж, дело горячее, — согласился Зузанов и, вытащив из нагрудного кармана кожаный портсигар, предложил папиросы солдатам.
Качая головами, солдаты неудобными движениями разбирали папиросы, удивлялись сами себе:
— Надо же! Пе¬хота что делает: против лавы устояли, сколько конницы положили.
— Ну, ты, Назаров, удалец! — похвалил один из солдат товарища.
— Тут я свою жизнь спасал, какая ж удаль. Вот удаль была, когда я с германцами в карты играл!
— В плену, что ли?
— Не, в плену я не был. На передовой.
— Это как же? Расскажи!
— Ну как… Воевать-то всем надоело. Вот и зовём германца: «Ком цу мир шпилен, камрад!». Пошли играть, мол. Они в ответ: «Тринкен давай-давай!». Самогонку, мол, неси. У них по этому дело строго было! Ну и ползём на нейтральную полосу. Мы — с самогонкой, они — с консервами.
— И кто ж выигрывал?
— Да какая разница… Выиграли-проиграли, потом выпили вместе, подарками поменялись — и по окопам.
— Ну, ты Назаров, удалец! А с комиссарами в карты сыграешь?
— Не, с этими не сыграешь. У этих главное — революция. У них жизнь — революция. Без карт, баб и водки. Они за свою революцию, за свою власть лучшего друга положат. Заради революции им всё можно. Они — гегемоны.
— Сволочи они, — буркнул сосед. — Служил я у них.
— Ты?! У красных служил?
— Мало, что-ль, у них служило? После германского фронта мобилизовали. Наслушался комиссарских речей. Гольманов-Бронштейнов разных. Им, гольманам, на Россию, на людей наплевать. Почему они священников убивают, церкви рушат? Потому как у комиссаров своя вера, иудейская. А православная им без надобности. У них одна песня — про мировую революцию. А что она, та революция народу дала? Свободу? Грабь награбленное — разве ж то свобода? Разор стране — ихняя революция.
— Разор, верно говоришь.
— Ну а как в плен нас белые взяли, так я сюда и записался. За Россию воевать. За землю по закону, за порядок без контрибуций и продразвёрсток…
— А я в чеке ихней сидел, — хмуро признался Селиванов, бородатый солдат со строгим, смуглым, словно точёным лицом.
«Иконописное лицо, — подумал Зузанов. — Взгляд только не по возрасту усталый. От жизни усталый».
— У отца лавка была, — продолжил Селиванов. — Контрибуцию на нас комиссары наложили. Неподъёмную. Отец всё отдал, а и половины контрибуции не покрыл. Заарестовали комиссары всю семью в чеку. Отца, мать, сестру старшую с мужем, брата, младшую сестру. Меня. Первой мать расстреляли. Комиссар приказал расстреливать по одному каждый день. Нас вытаскивали связанными из подвалов на задний двор, где народ стреляли, и заставляли смотреть, как казнят близких. Спать не мог, с ума сходил, ждал, когда выведут в очередной раз. Не своей смерти боялся… Как близких убивают — вот что страшно.
Солдат шевельнул безвольно рукой, помахал головой, как машут пьяные в минуты душевной горести.
— А я-то думаю, чего ты всегда смурной такой… — посочувствовал Селиванову сосед.
— Белые город захватили, нас освободили, которые в подвале чеки сидели, — продолжил Селиванов. — А из семьи я уже один остался. Ну и попросил штабс-капитана отдать комиссара чековского мне. Привёл на то место, где он казнил моих. Гос-споди, боже ж ты мой милосердный… — Селиванов горько, по пьяному, замотал головой и с горьким раскаянием стукнул себя кулаком в грудь. — Как я его бил! Обмочился он, обгадился и кровью блевал. А я ведь, прости мою душу грешную, — Селиванов поднял глаза в небо и вяло перекрестился, — не торопился его жизни лишать. Сколько раз роздых давал ему и себе. К вечеру, когда душа от ненависти выгорела, до смерти забил. С тех пор вместо души у меня головёшка обгорелая. Нет радости, нет любви к жизни. Могу только убивать.
Помолчали.
— Сколько у нас таких, как ты… Не счесть!
Полуденное солнце вдруг прорвало тучи, накрыло землю приятным теплом.
Подпоручик Росин опёрся о лежавший рядом «Гочкис», встал, потянулся, отряхнул мокрый зад, отёр ладони о штаны, подошёл к продолжавшим лежать на месте первой шеренги трём солдатам.
— Ну а вы чего в грязи лежите? — спросил насмешливо и пнул в подошву одного из солдат.
Один лежал щекой на винтовке, подставив другую щеку приятному солнцу, и блаженно улыбался. Другой подложил скрещённые руки под голову, словно спал, закрыв глаза. Грязь, просочившись сквозь гимнастёрки и штаны, липкой прохладой облекла тело.
— Как же сладостно — жить! — с блаженной улыбкой проговорил один.
— От грязи ещё никто не умирал, — заметил другой, жевавший травинку. — А вот, кто боялся
|
