физиономии, не выдохлась, язык метёт, как помело, — не очень одобрительно покачал головой Зузанов.
— Так точно, господин поручик! — радостно согласился Семёныч. — Иногда, особливо с устатку, и в небольших количествах, а так же при завершении дела, на радостях и во здравие по случаю празднества — оно не возбраняется. А тут, похоже, ещё денёк, и конец нашим партизанским мытарствам, соединимся с казаками.
— Ну, давай уж твой «продукт», — согласился поручик Зузанов.
— Эх, сюда бы пару кругов татарской колбасы, — мечтательно произнёс Семёныч, подавая початую четверть поручику. — Есть у татар такая самодельная колбаска, забыл как называется. Готовят её из конины. И самое главное, конина та должна быть от краденой лошади, иначе будет колбаса не колбаса. А с краденым мясом — лучший сорт, вкуснота тебе и острота, и подлинный смак…
— Может то цыганская колбаса, коль краденая? — спросил со смехом прапорщик Решетников.
— Не-е-ет! — серьёзно возразил Семёныч. — Цыгане конину не едят. Казаки тоже коней не едят. Они коней любят. Для цыганина аль казака коняку съесть — всё равно что мусульманину аль еврею — свинину в их великий пост… А для татарина крадена кобыла завсегда вкуснее покупной, хошь в плохую погоду, хошь в хорошую, хошь в зиму, хошь в лето.
— Ладно, Семёныч, иди. Обойдёмся сегодня без татарской колбасы, — прекратил словоизлияния вестового Зузанов, разливая самогон в кружки.
Поели каши, выпили. Первый тост за даму. Второй — за погибших. Ну а дальше — за что вспомнилось.
У солдат — вот канальи! — тоже нашёлся «дарованный» самогон. Обеденный привал затянулся и как-то незаметно перетёк в ужин.
Поручик Зузанов почувствовал расслабленность офицеров и солдат, на самого тоже нахлынула «расслабуха». Он подумал, что красные пойдут только на запад, что завтра, максимум — послезавтра они соединятся с единомышленниками-казаками, посему приказал выставить караулы и готовиться к ночёвке.
Офицеры сходили во взвода, отдали распоряжения нижним чинам насчёт ночёвки и вернулись к столу.
С наступлением сумерек сильно похолодало. Осень склонялась в зиме.
Подпоручик Росин приказал Семёнычу раздобыть шинель, укутал Лиду.
Лида полулежала неподалёку от Росина. Она чувствовала отстранённость подпоручика. И сама в роли «мужней жены» старалась держаться обособленно от чужих теперь для неё всех мужчин.
Как хорошо было бы вот так, радом с Захаровым… с её Серёжей…
Лида не могла допустить, что Захарова убили. Нет, ранили. Наверное, серьёзно ранили. Если бы легко, он непременно вернулся, чтобы разыскать её. Дай тебе бог здоровья, Серёженька!
Офицеров от самогона потянуло на разговоры. Естественно, темой была война.
— У нас господин подпоручик Мизинов как-то один взял в плен две красные пулеметные коман¬ды с пулеметами на двуколках, — похвастал прапорщик Решетников, бывший студент московского технологического института.
— Да вы герой, господин подпоручик! — одобрительно отозвался поручик Зузанов. — Я думал, вы лихой кавалерист, а вы — геройский кавалерист!
— Ну, кавалерист я по необходимости. А по сути — закоренелый пехотинец. Да и не было геройства во взятии красных пулеметов. Сидел я ночью в дозоре с двумя солдатами. Смотрим, по просёлку едут красные двуколки. Одного солдата я тут же послал наших предупредить, а сам навстречу красным вышел. Я в куртке был по причине холодного времени, погон не видно. Подошел с наганом к первому и приказал: «Поворачивай, правое плечо вперед». Они и повернули на дорогу к нам. Мирно вошли в наше расположение, солдаты с двух сторон с винтовками на изготовку, дёргаться поздно...
— В этом как раз истинный героизм: в критической ситуации предпринять рискованный, но выигрышный ход, сберечь жизни солдат и победить врага, — высказал мнение поручик Зузанов.
— Есть, конечно, на войне моменты героизма, красивые моменты. Но в основном война — это грязь. Грязь телесная, грязь душевная, грязные поступки… Ничего героического, ничего светлого, — со вздохом проговорил подпоручик Мизинов и безнадёжно махнул рукой.
— Но ведь Душа всегда стремится к высокому и светлому! Даже на войне! — мечтательно глядя в осыпанное звёздами небо, возразил прапорщик Решетников.
— Душу на войне очень быстро затаптывают. И даже заплёвывают. А растоптанная и заплёванная душа не может стремиться ни к высокому, ни к светлому, — буркнул поручик Зузанов. — Главное на войне, господа — это вонь. Мне не страшна смерть. За отечество я готов пожертвовать жизнью, за то воюю. Но вонь меня убивает! Кто на германской воевал, знает, что такое позиционная война. Представьте: окопы, тысячи солдат, на сотни верст в длину всё загажено, нутро воротит от трупной вони. Между нами и германцами река была… Не вода в ней, а какая-то ржавая сукровица. Трупы плавают. Людей, лошадей. Дышать нечем. По трупам определяли, кто кому ломает оборону. И хлеб, и руки, и шинель — все пропахло кладбищем.
Поручик сделал резкое движение кистью, будто отгонял от себя вонь и продолжил:
— На войне нет покойников. На войне только трупы, безобразные, мешающие воевать трупы. Chair a canon — пушечное мясо. На войне не совершается таинство погребения. На войне трупы убирают, если они мешают. И не убирают, если не мешают. Война, господа, дурно пахнет. Брр...
— Вонь — это ерунда, господа. Не нравится, не нюхай, — вздохнул прапорщик Решетников, — а вот без женщины на войне — это мука!
— Господа, господа, — в полголоса предостерёг подпоручик Мизинов. — Не забывайте, что с нами дама.
— То, что женщин не допускают на войну, это благо, — усмехнулся поручик Зузанов.
— Ну, в том плане, что женщина — существо слабое, это верно, — согласился прапорщик Решетников. — Но множество женщин служит сёстрами милосердия! Жаль только, что большинство из них стары и непривлекательны.
— В слабости женщины её сила, — поморщился поручик Зузанов. — А благо в том, что, не допуская молодых и привлекательных женщин на войну, командование спасает вас, глупых и ненасытных мужчин, от повальной болезни под названием «сестрит».
— Что за странная болезнь? — удивился прапорщик Решетников.
Офицеры снисходительно улыбнулись.
— При случае расскажу, — пообещал поручик Зузанов. Задумавшись на миг, продолжил рассказывать: — Прибыл я как-то на новые позиции. Пошёл по окопам. Представьте картину. Трое солдат, сидя на земляных приступках, хлебают щи из общего котелка. На тряпочках лежат мясные порции, облепленные крупными, зелеными трупными мухами. Покончив со щами, солдаты принялись за мясо, разгоняя руками мух. Но едва солдаты отнимали мясо от своих ртов, мухи моментально облепляли эти куски. И жуткая вонь!
Поручик Зузанов скривился, будто чувствовал эту вонь, и помахал перед лицом ладонью.
— И вдруг я заметил, что из насыпанного бруствера всюду торчат почерневшие руки и ноги мертвецов! Господа, весь бруствер сплошь состоял из наваленных наскоро друг на друга трупов, едва присыпанных сверху и с боков землею! И солдаты, живые, равнодушные солдаты среди разлагающихся мертвых.
Лиду едва не стошнило.
— Во время последней атаки взять германские позиции им не удалось. Залегли, наспех навалили трупы перед собой, постепенно присыпали землей. А новую линию обороны делать не стали…
— А я устал убивать, — устало и отрешённо проговорил подпоручик Старосельский. — Я, бывший приват-доцент Императорского университета, на германской убивал, у Дроздовского убивал (генерал Дроздовский — один из успешных и уважаемых фронтовиками офицеров белого движения). А когда узнал, что моего отца матросня на улице застрелила за то, что он не хотел отдать им пальто, в которое был одет, убивать стал при первой возможности. В плен никого не брал. А теперь я не могу спать — ночью мучают мертвецы. Доберёмся до Деркула, схожу в церковь, поставлю самую толстую свечку во прощение грехов моих…
— Прощение грехов человека не зависит от толщины и стоимости церковной свечки, — как бы себе под нос пробурчал подпоручик Мизинов.
— Красные натворили столько грехов, что нет им прощения, — как-то вдруг сник прапорщик Решетников. — У меня невеста была… Прямо у дома матросы убили её отца, профессора университета. За то, что он был в шляпе.
— Была? А где…
Прапорщик судорожно всхлипнул, заскрипел зубами.
— Взять, к примеру, моего отца, — поспешно заговорил подпоручик Мизинов. — Генерал, после японской вышел в отставку, жил в своем имении… Господа, какие он разводил розы! Махровые, светло-голубые, кроваво-алые, белые — как пена кипящего молока… Мужики вырубили парк, разорили оранжерею и выгнали из дома отца. Кому мешали цветы? Нет, господа, лишь кнут и петля способны унять разыгравшиеся страсти черни.
— Да, когда нет уважения к власти, власть должна опираться на силу.
— Русский народ дрянь, тупое животное, примитивный агрегат по переработке продуктов в отходы и по воспроизводству себе подобных, — продолжил подпоручик Мизинов. — Однажды пошли мы в контрнаступление. До нас там держал оборону отряд — все погибли. Всех красные расстреляли. В степи был овраг, туда красные и свезли трупы. Сняли с трупов бриджи, сапоги, всех раздели. Над ранеными издевались перед тем, как добить. У многих выкололи глаза, на плечах вырезали погоны, на груди — звезды, отрезали половые органы. У командира лицо — сплошное месиво, били прикладами. Ноги обгорелые — жгли в костре… И ведь это русские мучили русских! И только потому, что правду и добро истязаемые понимали не так, как их истязатели. А ведь те и другие вместе сражались на Германском фронте и, рискуя жизнью, выручали друг друга. Кто разбудил в них зверя? Кто натравил этих людей друг на друга? А натравили друг на друга те, кто развязал эту братоубийственную войну ради своей идеи. Те, кто рядом с солдатами, радом с командирами блюдёт идею — комиссары. Безбожные, кудрявые и горбоносые. И это они поставили перед нами гамлетовский вопрос: быть нам или не быть…
— А вы не видели, как топят в проруби людей? — не выдержала Лида, устав от того, что офицеры описывают жестокости красных, но молчат о жестокостях белых. Она вспомнила, как Захаров рассказывал ей о побоище красных пленных на реке Урал. — Жестокость порождает жестокость…
— Да, господин Гамлет, вы видели, как топят людей? — вдруг почти шепотом спросил молчавший до того подпоручик Сокольницкий, офицер военного времени из судебного ведомства. — Я был в Питере тогда… Революция! Свобода! На каждом углу демагогические речи. Понос речей с бесстыднейшим враньем и подлой лестью. На улицу вышли подонки, чернь и солдатня, потерявшие человеческий облик. Матросы и красногвардейцы из петербургских рабочих потехи ради стреляли по окнам жилых домов, грабили магазины, избивали всех прилично одетых… Искали, чем попользоваться, что украсть, кого обобрать. Грязь, вонь, глупость, злость и безграничное хамство, грабежи, убийства, поджоги. Все худшие чувства вылились потоком наружу по простой причине: с угла исчез городовой, некого стало бояться. Веками копившаяся ненависть вырвалась на волю. Люди источали потоки ненависти и злобы. Офицеров хватали на улице и, раскачав, бросали с моста в Мойку. Несчастные проламывали лёд спинами, барахтались в ледяной каше, цеплялись за
