мерзлый гранит, а их били прикладами по головам, им топтали пальцы. Как они кричали, господа! Не дай бог вам услышать подобный крик! Цеплялись раздробленными, окровавленными пальцами… Сестрёнка, я был там! — с искажённым лицом шёпотом возопил Сокольницкий. — Я был в шинели судебного ведомства, а меня схватили, как офицера. Я кричал, что гражданский, что не служил, что не офицер… А меня — с моста в Мойку…
Сокольницкий пьяно заплакал, утирая рукавом слёзы.
— Как я понимаю тебя, сестрёнка! Мы, русские интеллигенты, рука об руку шедшие с народом, из-за которого так недавно готовы были жертвовать жизнью, теперь разделены пропастью. И эту пропасть уже не засыпать. Слова о свободе и братстве, которые раньше объединяли народ и интеллигенцию, сейчас звучат насмешкой. Пулеметов — вот чего я с тех пор хочу. Только язык пулеметов доступен толпе, и только свинец может загнать в берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя. Я знаю многих офицеров, которые страшны в штыковой атаке. И, судя по тому, как они дерутся, господа офицеры воюют не только из-за теоретических расхождений с господином Марксом. В плен такие красных не берут.
— Красные — грабители, убийцы, насильники, — согласился подпоручик Мизинов. — Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего святого… Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни. Они презирают русский народ. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. Они убивают, они пытают… Разве это люди? Это звери…
— Прошу прощения, господа, что вмешиваюсь в ваш разговор… — опять не выдержала и сердито заговорила Лида. — И простите за такие подробности… Но за прошедшее лето меня пытались изнасиловать и красные, и белые…
— Ну, белые… Солдатня, она везде солдатня… — оправдался подпоручик Мизинов.
— Нет, господин подпоручик. Вот, господин Росин был свидетелем того, как некий штабс-капитан готов был отдать меня на поругание взводу солдат. И всего лишь за то, что подозревал во мне красную шпионку. А когда я проходила на вокзале мимо группы офицеров, один из них радостно рассказывал, как они до смерти занасиловали пленную комиссаршу. И продолжали насиловать после смерти.
— Вы что, хотите сказать…
— Вы не дослушали, господин подпоручик. А здесь, на уральском фронте, куда меня прислали по мобилизации, меня чуть не изнасиловал красный комиссар. И тоже потому, что заподозрил во мне шпионку. Но уже белую. И от белых насильников меня спас белый офицер, господин подпоручик Росин, а от красного комиссара-насильника спас красный командир.
Росин покраснел.
— Когда мы воевали с Германией, ненависть к врагу рождала любовь к своей родине, к своему народу, — заговорил поручик Зузанов. — Теперь мы воюем со своим народом. Да, господа, политики разделили народ на красных и белых. Одна часть народа стала врагом другой части. А что порождает вражда к собственному народу, хотя бы к части его, и немалой? Только насилие. Обоюдное насилие. Да, мы — белые — против красных. Да, мы защищаемся. И большевики защищаются! Но красный террор и массовые казни появились лишь после того, как мы объявили им войну. Так что, «белый» и «красный» террор — не отдельные явления, а две части единой системы, которые питают друг друга. Террор повязывает кровавой круговой порукой «своих» и толкает к «кровной мести» противника. А в основе — политика, до которой простому люду дела нет.
— Самое ужасное, господа, что политикой занимаются студенты, неопрятные курсистки и евреи, — заметил подпоручик Старосельский. — Вы обратили внимание, кто в красной армии комиссарами? Сплошь — горбоносые и курчавые. Вспомните недавнюю историю: среди русских террористов поразительное количество евреев! И число их среди комиссаров поразительное. А ихняя чрезвычайка? Сплошь евреи и немного латыши. Кстати, «чека» в переводе с еврейского — «бойня для скота». И это в соответствии с Талмудом, рассматривающим каждого нееврея, как животное, которое надо убить.
— Да, господа, выбирался я в своё время из красной Самары, — заговорил подпоручик Мизинов. — Как раз суббота была, и красные устроили субботник. Это когда партийцы и активисты работают бесплатно во благо большевистской власти. Вглядываюсь в лица — почти сплошь евреи. Думаю, почему бы это? Да потому что все они — «партийные коммунисты», для которых участие в субботниках — обязательно!
— Да, господин-товарищ Ульянов—Бланк и господин комиссар Бронштейн—Троцкий творят русскую историю еврейскими руками.
— Насчёт евреев, господа, был у меня случай на германской… — улыбнулся поручик Зузанов. — Захватили мы местечко польское. Идём по улице, видим, бегает наш солдат с винтовкой среди развалин, что-то ищет.
— Что ищешь? — спрашиваю.
— Жида ищу, господин поручик! Тут спрятался.
— А на что он тебе?
— Да без надобности.
— Так зачем ищешь?
— Жид же! Можа стре-ельну!
Вот так вот. Ищет, потому что жид. Чтобы «стрЕльнуть». В крови потому что у него неприязнь к жидам. И у красных к буржуям неприязнь в крови. Они кричат: «Смерть буржуям!», а мы: «Бей жидов!».
— Всё правильно. У нас в крови неприязнь к жидам. Все жиды — комиссары. Вот мы и ненавидим комиссаров.
— Не все жиды — комиссары. А то, что все комиссары — жиды, это точно...
Лиде стало неинтересна полемика о жидах, и она незаметно для себя задремала.
= 4 =
На следующий день, сделав марш-бросок в полста вёрст, поздно вечером отряд поручика Зузанова прибыл на станцию Деркул.
Станция кишела военным и гражданским людом, подводами, скотиной. На улицах стояли телеги с навьюченным добром, к плетням и воротам накоротко притянуты уздечками боевые кони под сёдлами с походной справой.
Захватив Деркул два дня назад, казаки — беспокойные от природы и охотники до разбоя — рыскали по городу, постреливали для острастки, собирали винтовки, шашки,
стаскивали сапоги с убитых, снимали ремни с подсумками, гимнастерки почище, подбирали бесхозное добро, отнимали приглянувшееся у хозяев, не брезговали ничем, как рачительные, хозяйственные люди. Мелочь складывали в чересседельные сумки, крупные вещи пристраивали в отрядный обоз.
На полосе обрушенного плетня два казака сноровисто пластали тушу коровы, рассовывали мясо всем подряд на варево. Чужую корову не жалко.
По кривой станционной улице ехал на конях парный патруль чубатых станичников. Лихо сдвинутые на затылок папахи, короткие карабины за спинами, шашки в тяжелых, окованных медью ножнах на левом боку, в руках — плетёные из сыромятной кожи нагайки. Кони цокали копытами по булыжной мостовой, казаки лениво переговаривались односложными фразами, бросали из-под кудлатых чубов на сторонящихся прохожих колючие, настороженные взгляды.
Мимо патруля прогремел по булыжникам фургон. Возницей — старый казак с седой бородой и сердитыми глазами, угрюмый и дикий, как медведь. За ним сидела баба с тремя малолетними детьми. В задке наспех привязаны перина с подушками, там же колотился медный самовар и помятая бадья. В ногах мешок с каменными сухарями, остатки крупы, вязанка сухой воблы и мелкая утварь.
— Кони подморёные, без припасу совсем не идуть! — громко расстроился возница, проезжая мимо станичников.
Промозглый ветер гнал вдоль улицы клочья сена, бросал в глаза песок, рвал с телеги неувязанное добро.
Укрывшись за углом, бородатай казак приторачивал к седлу прихваченное «по случаю победы над красными» добро.
Ещё недавно улицы белели после выпавшего первого снега, а теперь, затоптанные копытами лошадей и ногами людей, стали грязными, пестрели тёмными пятнами крови. Кое-где валялись трупы людей. Окна домов зияли выбитыми стёклами и вырванными рамами. Хлопали разбитыми полотнами ворота и калитки.
Сторожко оглядываясь, от дома к дому шла группа казаков, отыскивая спрятавшихся, не успевших отступить красноармейцев. Забирали всех подозрительных в лояльности к красным.
— Ну-ка, посмотри, кто здесь живёт.
Загрохотали прикладами в ворота. Хозяева не отзывались.
Перешли к окнам. Треск и хруст дерева, звон разбитых стёкол.
— Есть кто живой, выходь! Запираются, большаки проклятые.
— Есть-есть, — раздался старческий голос. — Счас отопру. Большаков нет. Они ещё до штурму убегли. А тута их и не было…
— Сторонись, с обыском к тебе!
— Не было большаков, сынки, не было, чего обыскивать-то…
— А вон гильзы под окном. Ты стрелял?
— Что вы, Христос с вами. Отродясь в руках не держал…
— Красных прятал? А ну, выходи к сараю.
— Да что вы, голубчики мои.
— Становись, говорю!
Выстрел дуплетом. И… тишина.
Молча вышли со двора. Вслед душераздирающий женский и детский вопли.
Похрустывает под ногами снежок. Звёзды мерцают в морозном воздухе.
Где-то залаяла собака. Выстрел. Визг. Пьяный хохот.
Выстрел где-то рядом. Отдался эхом другой. Пулемётная дробь вдалеке.
***
Отряд поручика Зузанова ночевал в здании железнодорожного вокзала. Чтобы уместиться всем, выгнали из вокзала мешочников.
Утром Лида с подпоручиком Росиным вышли из пропахшего потом и грязным бельём вокзала на улицу, подышать свежим воздухом.
Вдоль вагонов, по песку, прихваченному ночным морозцем, текло утро, переползало через поезда, угрюмо стоявшие на путях. Рельсы покрывал тонкий иней.
Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели серые тучи. Осеннее солнце спряталось за тучи и отказывалось греть утренний воздух.
По случаю резкого похолодания Росин надел шинель. Светло-русый, почти блондин, с тонким, обветренным лицом, с большими, немного удивленно смотрящими на мир глазами, несмотря на погоны подпоручика, Костя Росин выглядел всё тем же щеголеватым юнкером. Но как за неполные полгода он изменился внутренне!
Будучи юнкером, он любил читать рассказы о войне с Наполеоном и про оборону Севастополя. Развевающиеся знамена, сомкнутые каре, лихие атаки, рыцарство победителя к побеждённому... Эта война окунула его в грязь, одолела вшами, оскорбила слух и душу мерзкой руганью и гнусными поступками. Тяжёлая работа, изнуряющие походы, наряды, недосыпание. Запах конского пота, нестиранных портянок, немытых тел и гниющих трупов. Кровавые бои, стонущие на тряских подводах безнадёжные раненые. Он видел трупы офицеров, ко лбам которых красные гвоздями прибили кокарды. Он видел офицера, пришпиленного штыками к забору. Он видел офицера, утопленного в нефтяном баке… Но он видел и офицера, методично рубившего пленённых красных солдат.
Он знал, что белые и красные с одинаковым рвением сдирали сапоги с убитых — обуви недостовало ни белым, ни красным. Кровь, грязь, вонь, изматывающая усталость — как всё это не вязалось с восторженной жаждой подвига и радостным настроением, с которым он записывался добровольцем в армию.
Хорошо хоть Лида немного смягчала его так быстро огрубевшую и теряющую чувствительность душу.
Лида шла под руку с подпоручиком Росиным в подаренной ей Семёнычем солдатской шинели. По причине маленького роста, шинель, перетянутая в узкой талии ремнём, сидела на девушке коробом. Подчёркивали комичное одеяние рукава, закасанные чуть не на половину длины.
Из вокзала на перрон вышел поручик Зузанов. Почесал небритый подбородок, широко зевнул и растёр помятое лицо двумя руками, приводя себя в дееспособность.
— Поищу штаб гарнизона.
